Письмо 1

12 ноября 1920 г.

Дорогой Александр Иванович, я очень благодарен вам за ваше письмо.¹ Конечно, известное страдание я, присутствуя при воплощении моей пьесы,² испытывал. Разница между моими весьма живыми, кстати сказать, зрительными и слуховыми галлюцинациями, которые я испытываю, когда пишу и перечитываю свои пьесы, и тем, что я видел на сцене, очень велика, однако мне кажется, что артисты старались. Я, по–видимому, недостаточно требователен, так что в общем и целом я был скорей благодарен артистам за посильную добросовестность в отношении к весьма трудному для них тексту, чем недоволен малой успешностью. Кроме того, мне чрезвычайно важно было знать, насколько сценична по самой структуре своей моя пьеса, и я следил больше всего, какой вред приносят общему впечатлению купюры, для того, чтобы научиться их делать впредь более безболезненными, и в этом отношении пришел к довольно удовлетворительным выводам. Это ведь после незрелого еще, особенно в сценическом отношении, «Королевского брадобрея» первая моя пьеса на сцене.

Теперь относительно вашего замечания. Я сам великолепно сознаю большую остроту и, так сказать, щекотливость сцены с Пией и Таддо, тем более, что в словах Кампанеллы сейчас же и тут же нет достаточных объяснений его внутреннего мотива. Однако в последней сцене этот внутренний мотив совершенно и полностью объясняется. Фома говорит там, что когда он видел этих двух красивых людей, разделенных людьми, и которые вполне могут быть соединены богом, то ему сейчас же пришло в голову, сколько счастья они могут дать друг другу, а стало быть, он (поскольку прежде всего восстановлена нарушенная справедливость) и внутренне почувствовал, что Пиа может любить Таддо, как и он ее, и что в данном случае не женская добродетель и не холодность к данному мужчине являются препятствием к этому, а исключительно предрассудки, чванность, высокомерие. Вот против этого высокомерия Фома и ведет борьбу за настоящую женщину, за освобождение подлинной живой девушки из–под платья высокородной принцессы.

Вещь сама по себе внутренне совершенно оправдываемая, хотя и весьма революционная, так сказать, резкий, социально–педагогический прием. Что же происходит из этого? Смерть Таддо, а с другой стороны, постоянные муки и последующая гибель (см. вторую часть — «Герцог»)

Пииделла Вое. Почему такой тяжелый результат вместо того, о котором думал Фома, мечтавший, как видно, об особом украшении своего дальнейшего солнечного пути этой парой, этими освободившимися в любви молодыми красавцами с двух противоположных полюсов? А потому же, почему и вообще все предприятие оканчивается гибелью и приводит к великим страданиям Фомы. Его преступление заключается в том, что он, не понимая сущности своего времени, орлиным полетом опережая его, насильственно и с недостаточными средствами стремится осуществить для данного времени неосуществимое. Утопист, берущийся за оружие, вот что такое Фома.

Вы очень хорошо знаете, что я не только <не> против насилия в деле революции, но адепт того взгляда, что только путем насилия революции могут быть совершаемы, что старое никогда не сгнивает окончательно и может долго дышать, если его не сбросить со своих плеч беспощадным ударом. Но этот беспощадный удар оправдывается только тогда, когда наносится вовремя. В противном случае результатом является не только гибель личности, взявшей на свои плечи такую задачу, но и чрезвычайно тяжелые последствия для всех окружающих, оправдания свои находящие только в том, что ввиду таких вспышек, ввиду таких маленьких опытов нарождаются первые проблески революции грядущей.

Такова внутренняя, социальная, так сказать, музыка Фомы Кампанеллы в его трагедии, и этот эпизод между Пией и Таддо должен непременно иметь место, и мне кажется, что если вы вдумаетесь, Александр Иванович, вы поймете, что в насильственности этого акта при чрезвычайно благородном побуждении есть нечто весьма своеобразное, пряное от того века, от подлинного, весьма жестокого Кампанеллы, от подлинной стремительной фантастики этого мужицкого вождя и сына Возрождения, в котором мистика и поднимающая снова голову языческая чувственность смешивались так своеобразно.

Таким образом, если вы ставите вопрос этический, то я скажу вам: будь Фома джентльмен какого угодно класса, он, конечно, так не поступил бы, но Фома как Фома должен был поступить именно так. «Царствие божие берется насильно», — повторял постоянно Фома Кампанелла, а в его Государстве Солнца мужчины и женщины отдаются друг другу по указаниям высшей власти, которая должна в мудрости своей подбирать пары, могущие дать друг другу наибольшее счастье.

Разве это этично с нашей точки зрения? А с точки зрения Фомы — вполне, и кто знает, может быть <это> — конец этический, когда евгеника овладеет полностью обществом будущего.

Повторяю, я очень благодарен вам за ваше письмо и позволю себе выразить надежду, что моя пьеса еще будет иметь возможность предстать перед вами в каком–нибудь другом театре и в другом исполнении, будет адекватной моей мысли, и что тогда, может быть, и та большая шероховатость, которой (не только для вас) является эта смелая до дерзости сцена, будет и вами совершенно понята и в определенном историческом аспекте принята без ущерба для души Фомы, души благородной и великой, но души семнадцатого века.

Нарком А. Луначарский