I
Вероятно, многие из числа русских, проживающих за границей, прочли статью «Notes surla littérature russe», принадлежащую перу известной Зинаиды Гиппиус,1 она же Антон Крайний,2 она же m–me Мережковская. Статья эта появилась в том же «Mercure de France», из которого при любезном содействии гг. Семенова и Чулкова мы узнали не так давно, что мистический анархизм является господствующим направлением в современной русской беллетристике, а также и философии.3
Г–жа Гиппиус многократно и весьма больно секла Чулкова за подобное самохвальство.4 Она решила открыть французам глаза на истинное положение русской литературы.
К сожалению, г–жа Гиппиус не нашла в себе сил пойти по иному пути, чем Чулков. Она сделала все, от нее зависящее, чтобы возвеличить свой кружок, те самые литературные группы, которых провозглашали недавно «победителями» над нелепым русским реализмом.
Повторяю, автор сделал все, зависящее от него, чтобы придать в пределах приличия рекламный характер своей статье. Но это не удалось. Не удалось потому, что скрыть жалкий разброд и распад «победителей» можно только ценой такой открытой лжи, на которую г–жа Гиппиус не могла решиться.
И по своим тенденциям, и по своим результатам статья эта небезынтересна и для русского читателя. Мне представляется удобным и поучительным противопоставить анализу русской литературы, сделанному Гиппиус, другой анализ, исходящий из совсем иных симпатий и надежд, из иных общих посылок, хотя и пользующийся тем же материалом.
II
Первое курьезное положение г–жи Гиппиус заключается в том, что литературы в России, если употреблять это слово в европейском его значении, собственно нет или, вернее, не было вплоть до основания журнала «Мир искусства» в 1898 г.5
Это курьезное положение счел нужным опровергнуть даже почтительнейший обозреватель журнала «Mercure de France» г. Семенов.6 Но, конечно, ему незачем было вдумываться в то, чем объясняется подобная вера писательницы; в самом деле, не просто же наивнейшим самообольщением, не голым желанием выдать супругов Мережковских за Адама и Еву русской художественной жизни?
Почему г–жа Гиппиус отрицает за нашей беллетристикой право на наименование литературы? Вот почему:
«Умственная жизнь России была всегда слишком тесно связана с социальной и политической жизнью, она до такой степени зависела от них, что даже теперь искусство и наука ненормально соединены с политикой и словно раздавлены ею».
Итак, литература в европейском смысле слова должна быть свободна от связи с политической и социальной жизнью человечества. Не будем оспаривать этого терминологического заблуждения г–жи Гиппиус. Но зато установим твердо, что русская литература как факт, и факт огромный, мировой культурной важности, — действительно была прочно связана с великим социальным вопросом об организации жизни, об устранении рабства, невежества, злобы, нищеты. Литература наша не предавалась бесплодным грезам, наши писатели не бежали в комфортабельные «эрмитажи», чтобы населять их изящными вымыслами, — это были мученики мысли, пред которыми трагически стояли величайшие вопросы, вопросы о добре и зле в этом нашем реальном человеческом мире. До боли чуткая симпатия связывала наших художников с их народом и человечеством, и они старались быть не развлекателями, не гениальными фокусниками, а пророками, Моисеями, ведущими народ свой из плена египетского в землю обетованную тяжелою дорогою, длинною, пустынною дорогою. И в этом учителями их являются величайшие сердца и умы всего человечества.
Никогда крупные писатели наши не заставляли служить свою лиру мелким злобам дня — политика, социальный вопрос поднимались ими до самого общего, самого радостного, самого мучительного вопроса о правде, всеобщей, всеобъемлющей, победоносной, утешающей. И как бы ни расходились они в своих исканиях, — два пункта были общими у них у всех: вера в народные массы и призыв к любви, широкой, строительствующей, героической любви.
Все великие писатели наши, как пророки Израиля на картине Васнецова, все — стоят лицом к востоку и ждут пришествия царства правды и любви, ждут Мессию.7 И почти все ждут его оттуда, из недр народа.
И это потому, что вся мыслящая, культурная Россия задыхалась под гнетом темного строя жизни и чувствовала себя бессильной бороться без помощи еще более обездоленной некультурной, народной России.
Буржуазия как таковая, как антинародная сила почти не имела в России своих идеологов. Но ко времени нашей революции она все более сознавала себя. Устои самодержавия скрипели, и надо было подумать о том, чтобы оградить себя от Ахерона.8
Одни это сознавали ясно. Другие чувствовали инстинктивно. Наде было ослабить родную литературную традицию или порвать ее. Одним из шагов в этом направлении было отрицание ее именно за ее народ ность и ее принцип любви активной и провозглашение нового искусства безопасного, не ведущего сильным уклоном к социализму.
И чтобы заменить насильственно прерванную традицию, чтобы оправдать столь чуждое русской душе художественное фокусничество (искусство для искусства), естественнее всего было связаться с индивидуалистическим, глубоко антиобщественным западным декадансом, именно декадансом а отнюдь не культурой во всем ее целом. «Мир искусства» и все многочисленные его отпрыски были порождением проснувшегося, начинавшего сознавать себя и свою особность мещанского духа. Эту–то мещанскую литературу, или, вернее, попытку создать ее, и величает г–жа Гиппиус литературой в европейском смысле. Как видите, она, пожалуй, права, ведя начале своей литературы с 1898 г. Но пусть оставят в покое корифеев нашего искусства — они им не принадлежат и никогда не будут принадлежать Социальная мысль не давила, а возвышала и одухотворяла наше художество, и новое, лишенное социальной мысли и чувства любви русское искусство оказалось лишенным также и высоты и одухотворенности.
III
Но вот кружки декадентов «победили».
В короткую эпоху революционных успехов пролетариата Бальмонты, Минские да и многие другие «модернисты» стали петь славу русскому рабочему.9 Великое смущение царило тогда в декадентских кружках. Они не знали как вести себя! Но пришла на смену подъемов реакция. Реакция политическая принесла с собой и психическую реакцию. Интеллигенция разочаровалась в пролетариате за то, что он не победил единым взмахом. Она разочаровалась в его идеалах, она устала от борьбы и крови. Она растерялась, она стала искать вокруг себя нового содержания для жизни, у которой были как будто отняты только что таким светом горевшие горизонты. Воспрянул духом индивидуалистический декадент. Коллективные настроения упали, разочарованные и усталые хотели жить, отдохнуть. Хотели также и оправдать себя, оправдать свое утомление, оправдать освободившегося от чар пролетария мещанина в своей душе.
И в то время как политические выразители мещанства — всякие октябристы и кадеты — начали улавливать мыслящего обывателя на свою политическую удочку, на него обрушились с ошеломляющей музыкой своей декадентские кружки.
Победа, победа! Не только Брюсов, Мережковский признаны гениями, но в гении метят Блоки,10 Сологубы, Кузмины. Все смешалось. Ошеломленный интеллигент перестал различать, где кончается индивидуализм, эротизм, чистое художество, которое он в общем склонен был теперь признать, и начинается цинизм, издевка, кривляние, разнузданная дикость и прямое хулиганство.
IV
Но каковы же итоги победы наших культурных эстетов, наших западников на новый лад, наших жрецов чистого искусства? Что же дала нам возникшая в 1898 г. литература после своей всеми признанной победы? Г–жа Гиппиус, которая собралась рекламировать это новое направление перед французами, внезапно теряется. Направление… дифференцировалось. Мало того… распылилось. Прежде всего невозможно понять, на чьей стороне главные симпатии автора. Душа ее разрывается. Мило ей и чистое искусство ее редактора Брюсова,11 мило и религиозное искусство ее мужа — Мережковского.
Но где же, где вообще эти чистые художники европейского типа, пришествие которых славит наш критик?
Оказывается на поверку — один Брюсов. Да — один!
Г–жа Гиппиус отметает мистических анархистов, это — эклектики, жалкие, маленькие варвары. Она отвергает и эротоманов наших и находит «циничные сальности Кузмина и Иванова» варварскими тоже. По странной слепоте она не замечает или старается не видеть, что симпатичный ей Сологуб зашел в этом виде варварства еще дальше, если только это возможно. Но разве «Весы» Брюсова, которые являются по Гиппиус проводниками культуры, не переполнены Сологубом, Кузминым и нелепыми, грубо непристойными и ребячески неискусными эротическими картинками Феофилактова?12
Об этом наш автор умалчивает, судорожно цепляясь за своего «единственного» Брюсова. Так рано и уже… последний из могикан!
В будущем, однако, она предвидит победу иного начала, а именно религиозного искусства. Это не будет художественная религия В. Иванова, так как он имел слабость пойти в рядах «маленьких варваров» — мистических анархистов. Это не будет, вероятно, художественная религия Белого, делающего невозможные авансы пролетариату.13 Это будет, очевидно, художественная религия г–на Мережковского.
Но что бы это ни было, это не будет прежде всего искусство для искусства. На чистом художестве, как и на грязном эротизме, не отыграешься от пролетариата и его идеологии. Он оправится и снова захватит русскую интеллигенцию во власть своих чарующих, исполинских идеалов. Проф. Булгаков, вполне сознательный идеолог мещанства, поучал своих друзей–кадетов в журнале «Полярная звезда», что они будут пасовать перед самым юным и слабым эсдеком, потому что у него есть энтузиазм, религия, а у кадетов нет.14 Пустились выдумывать религии для просвещенного мещанина. И все они, все проникнуты в большей или меньшей степени тем же социальным духом, которым могучи были наши Достоевские и Толстые. Новая литература победителей обратилась в огромной своей части в старую, слилась с ней, поскольку провозгласила примат религии над искусством, а религию поняла как общественное строительство. Как объяснить это?
Победители стараются выковать оружие против пролетариата, но, бессильные, они вынуждены заимствовать у него же: слова «коммунизм, собственность» не сходят с их языка. Они не могут дать ничего иного, как суррогат пролетарской «религии», дабы повергнуть ее самое.
И все они ругаются между собой. Ругаются напропалую, чувствуя приближение конца своей победы и слабость свою, неумение свое создать хоть что–нибудь оригинальное, прочное. Об этом не говорит г–жа Гиппиус в своей статье.
В ней она вынуждена была только открыто признать торжество «хаоса» в нашей современности, а скрыто — победу хаотической, но все же социальной религиозности даже в недрах эстетических, декадентских кружков.
Зато в «Весах» г–жа Гиппиус характеризует «модернистов» такими словами:
«Это болото, затянутое яркой травкой, а на дне — происходит странная пляска, там венчаются, сочетаются… невинное слово с безобразным делом, святые имена с рыбьими костями, богоборчество с кощунством, мифология с развратиком, творчество с плагиатом, возрождение с варварством, филология с физиологией, экстаз с расчетом, искусства с проституцией. Страшно и если страшно не последним страхом, то лишь потому, что это необыкновенно скучно… и пахнет просто мертвечиной».15
Другой критик той же «новой школы», г. Белый, еще строже в манифесте, опубликованном излюбленным г–жею Гиппиус журналом «Весы»:
«На вас, либералы, буржуи, блудники и блудницы, бездельники и бездельницы многие, на вас, межеумки, растеряхи, невежды, циники и меценаты, на вас, вампиры, себялюбцы и сластолюбцы, оргиасты и педерасты, садисты и прочие, как бы вы себя ни называли, на вас обрушили мы слово наше строгое, как бы слово пророка, кипящее слово» … «Ваш удел — с любопытством пресыщенных развратников смотреть на то, что вовсе вами не создано. Идите себе в цирк».16
В другом месте г. Белый признает, что модернизм принес с собою «дикость и некультурность». А г–жа–то Гиппиус утверждала, что с ними только и началась европеизация варварской России! Г. Белый дошел до того, что при свисте союзников объявил: будущее принадлежит пролетариатуг и он один в состоянии создать новую религию для человечества!17
Какая грустная победа!
В то время как Гиппиус хоронит таких художников, как Горький и Андреев, Бальмонт, один из столпов нового направления, торжественно заявляет о ней самой, что она «бесшумно увяла», а самого Мережковского называет эклектиком.18 Это только две–три выдержки. Ругань стоит в воздухе. Направления нет, есть хаос, пляска бесов!
Так–то они победили.
И этого не удалось скрыть г–же Гиппиус в своей рекламной статье для французских читателей.
V
Если картиной эволюции и современного состояния «новой литературы» г–жа Гиппиус вряд ли может кому–либо импонировать, — зато она старается, чтобы это тусклое и расплывающееся пятно выигрывало, по крайней мере, выступая на окончательно бесцветном фоне.
Такой яркий писатель как Куприн, которым несомненно гордилась бы всякая национальная литература, просто не упоминается нашим критиком. В. Г. Короленко ею уже забыт, и она, по–видимому, решительно ничего не ждет от этого замечательного художника. Естественно, что чести быть упомянутым не удостаиваются ни Вересаев, ни Юшкевич, ни Бунин, ни другие реалисты. О молодых талантах ярко реалистического направления вроде Муйжеля, Олигера, Ковальского и др. ни слова. Их г–жа Гиппиус прямо не замечает со своей высоты, хотя весьма возможно, что им принадлежит литературное завтра, когда похмельный угар уляжется.
Об Арцыбашеве упоминает г–жа Гиппиус лишь вскользь как о любителе «кропотливых описаний эротического характера». Неужели в этой случайной, временной, несущественной черте весь Арцыбашев?19
Но для того чтобы фон был беспросветен, надо убить прежде всего две репутации — Андреева и Горького.
Я не стану распространяться о первом из них. Это бы слишком затянуло этот поневоле краткий и общий очерк. Да, это правда — Леониду Андрееву не хватает культурности, это не мешает ему быть колоссом, который очень скоро сумеет навязать себя и вниманию европейцев. Г–жа Гиппиус полагает, что он утонет в лужице мистического анархизма. Напрасные ожидания: он, правда, немного выпачкался в ней, но великаны в лужах не тонут. Андреев всегда был отрицателем инстинктивным и размашистым. В последнее время его разрушительные инстинкты словно обострились. Казалось, будто им предпринято планомерное разрушение всех человеческих ценностей. Ходит эдакий слепой Самсон и пробует колонны одна за другой: и рушатся храмы филистимлян. Но именно вследствие недостаточной определенности и силы мысли Андреев подпал под косвенное влияние русского декаданса. Ему понравилось обосновать свое стихийное всеотрицание той или иной из многочисленных пессимистических системок, которые издают разные Сологубы, Мейеры 20 и т. п. И вот он, в угоду новому увлечению, начал шатать и колонны храмов истинным богам, занес руку на подлинные ценности: на ценности революционные. Он не решился сделать это совсем открыто, но это заметили. Большая публика, большая критика наградили неудачного разрушителя свистками,21 прочные колонны не шелохнулись, а те новые союзники, которым Андреев протянул руку, встретили его градом насмешек и озлобленной руганью, отголоском которой является и отзыв г–жи Гиппиус, повторяющей в приличной французской форме неприличные русские оценки своего мужа (см. «Русская мысль»: статья «В обезьяньих лапах»22).
Чем объяснить, что декаденты, среди которых так много Геростратов и которым так с руки бросить лишней грязью в революцию, не приняли в свои объятия пошедшего было к ним Самсона? Я думаю, что это объясняется несоразмерностью их художественного роста. Ведь Андреев, хоть он и не обладает «подготовкой» и «европейской культурностью», задавил бы всю компанию, ведь скоро их всех, включая, может быть, самого «великого» Брюсова, стали бы звать андреевцами! Нет, лучше воспользоваться ложным шагом большого таланта, толкнуть поскользнувшегося. Быть может, этот прием раскроет Леониду Андрееву глаза на многое.
Но смешнее всего и, я должен употребить это слово, гаже всего полемические приемы, пущенные Гиппиус против Горького. Или, быть может, желание ослепляет? О, как хотелось бы, чтобы он умер, как хотелось бы вбить собственноручно осиновый кол в грудь чародея, самого страшного противника мещанства. Я привожу все отзывы г–жи Гиппиус о высокодаровитом писателе нашем, чтобы показать их цену.
«Талант Горького состоит из бессознательной слепой силы человека из народа. Влияние событий последних годов и некоторых интеллигентских кружков окончательно погубили его. Как писатель Горький больше не существует, это теперь ограниченный социалист и мертвый художник. Европа, так легко увлекающаяся экзотизмом, увлеклась и им на минуту, но сейчас он забыт».
Горький забыт в Европе? Ах, как торопится бедная, «бесшумно увядшая», по характеристике ее друга Бальмонта, Зинаида Гиппиус!
Приведу лишь два–три отзыва о «Матери» из сотен, написанных на всех почти языках Европы. Ugo Ojetti, один из известнейших критиков Италии, пишет в «Corriere délia Sera»: «Со времени „Воскресения“ Толстого ни один русский роман не волновал так общественное мнение Европы».23 В pendant к этому Густав Руане пишет: «Со времени „Les Misérables“ Виктора Гюго ни один роман не производил на меня такого впечатления».24 «Times» пишет: «Это самое захватывающее произведение всемирной литературы за последние годы».25 «Siècle» называет роман «грандиозной страницей из истории человечества».26 «Semaine littéraire» замечает: «Это самое волнующее произведение последнего времени, давно не появлялось ничего подобного».27
Похоже ли это на забвение? Повторяю, мы привели лишь ничтожную долю подобных отзывов.
И между тем «Мать» — действительно произведение, не удовлетворяющее вполне нас, русских друзей Максима Горького.28
О «некультурности этого человека из народа» забавно слышать. В почтенной Гиппиус сказалась русская барыня, смотрящая в лорнет на «бывшего булочника». Как может этот человек «со дна» быть культурным? Но кто знает Горького, тот не только не мог не удивляться широкой начитанности его и богатой памяти, но не мог не констатировать его настойчивого трудолюбия, пожирающей жажды знания. Этот человек делает исполинские успехи. От пессимизма и индивидуализма своих первых произведений он могуче поднялся до художественного предчувствия грядущего, пролетариатом созидаемого коллективизма. Все великие писатели земли русской, не сознавая того, были пророками грядущего Мессии — рабочего класса, пророками, которые жадными, отверстыми сердцами томились по его пришествии. Горький грандиозно продолжает их святую вереницу: он — предтеча Мессии. Но разве легко дается подобный семимильный шаг вперед? Разве легко, открыв совершенно новый мир, — описать его, даже почувствовать его вполне?
Да, в «Матери», во «Врагах» орлиные крылья Горького словно связаны… программой.
Чуя роль, понимая значение сомкнутой, строгой партийности, он, художник, словно оробел. Он почувствовал себя словно неофитом, послушником в чужой обители. Слушая горячее биение своего восхищенного сердца, на впадешь ли в ересь? Прекрасные образы, носящиеся передо мною, — не искушение ли романтического прошлого?
«Так как искусство, — пишет г–жа Гиппиус, — не может сочетаться с грубым материализмом и узким марксизмом, то Горький, мало образованный и бессознательный, пал несмотря на мощь своего таланта».
Наша барыня права: грубый материализм и узкий марксизм никуда не годятся. Я позволю себе, однако, сомневаться, чтобы почтенный Антон Крайний, при всем своем «образовании» и «сознательности», смыслил что–нибудь в материализме и марксизме. Особенно же в материализме утонченнейшем, каким было учение Маркса, в марксизме широком, как мир, ибо есть и такой. И от прикосновения с революцией и свежим, героическим, по–славянски романтичным русским рабочим классом он сам воскресает для новой жизни, для нового роста, именно он, живой марксизм Карла Маркса, постепенно обуженный, засушенный, в гербарий замкнутый немцами и их слишком верными учениками за «мирный» период последних десятилетий.
Кто читал «Mercure de France», читали ответ Горького на анкету о будущем религии.29 Ответ набросан торопливо, не все в нем додумано до конца, но разве это узкий марксизм? разве это грубый материализм? Это научный социализм в его религиозном значении, это религия жизни, человека, восторженного движения вперед. Титаническую работу духовную совершает этот «человек из народа», и скоро она скажется. Он освоится в новом доме, в доме пролетариата, и запоет там песню не вполголоса, а так решительно и свободно, как пел свою, Россию будившую, вольную, босяцкую песню. Но тут песня будет другая. Мещане и декаденты знают, что ее запоют, знают, что она где–то зреет, знают, что звезды угаснут, когда взойдет солнце, и вот почему они из разных углов пищат и трещат: «Горький умер, Горький умер».30 Нет! Наоборот — он жив больше, чем когда–либо — и вам не скрыть этого факта. И не долго ждать доказательств, еще более подавляющих, чем выдающийся успех «Матери» заграницей.
Крайняя левая организуется. Миг растерянности проходит. Декадентам судьба дала время, подарила праздник и их улице, но кроме безобразий, жалких потуг и склоки между своими у них ничего не вышло. И вот время их проходит. Смутившаяся на пару месяцев критика прогрессивных журналов уже дает всей этой вакханалии надлежащую оценку. Действие вызывает противодействие. Идеологи и художники социализма уже ясно чувствуют потребность сомкнуться, слить свои индивидуальные усилия. Если на известный промежуток времени поставлена препона политическому прогрессу влияния пролетариата, то огромная энергия русского социализма направится на другое русло и, вопреки сопротивлению интеллигенции, заставит ее признать свет за свет, спасение за спасение — на почве искусства и философской мысли.
Г–жа Гиппиус заканчивает свою статью так:
«Гиганты не умерли. Кровь Пушкина, Гоголя, Достоевского бродит в венах их внуков, их бессознательных учеников. Туман, висящий сейчас над нашей литературой, рассеется, рабы и втируши должны будут удалиться. Усилие к освобождению продолжается, не будем забывать этого».
Все верно. Но нашему автору кажется, что из рассеивающегося тумана выплывет что–то близкое к Вл. Соловьеву. Осторожное выражение. Читай — Мережковский и его «школа». Поживем — увидим. Мы ждем с уверенностью совсем иных всходов. Пока что ясно: час конца уже бьет в уши «победителей» — этих жалких «калифов на час», никто из них не чувствует себя удовлетворенным, и глубокое недовольство «победой» отразилось даже в рекламной статье г–жи Гиппиус.
<1908>
- Статья З. Гиппиус «Заметки о современной русской литературе» («Notes sur la littérature russe de notre temps») напечатана во французском журнале «Mercure de France», 1908, № 253, 1 января. ↩
- Антон Крайний — псевдоним, которым З. Гиппиус (1869–1945) подписывала свои литературно–критические статьи. ↩
- Имеется в виду статья Е. Семенова «Анархический мистицизм» («Le mysticisme anarchique». — «Mercure de France», 1907, № 242, 16 июля), в которой приводились пространные высказывания Г. Чулкова о возглавлявшемся им декадентском литературном течении, получившем известность под названием «мистического анархизма». ↩
- Например, в статьях: Антон Крайний. Иван Александрович Неудачник («Весы», 1906, № 8); Товарищ Герман. «Перевал» — журнал свободной мысли («Весы», 1907, № 5); Антон Крайний. Анекдот об испанском короле («Весы», 1907, № 8). ↩
- «Мир искусства» — художественный журнал, издававшийся в Петербурге в 1899–1904 гг. В литературном отделе журнала, руководимом Д. Философовым, сотрудничали преимущественно литераторы декадентского направления: Д. Мережковский, З. Гиппиус, Н. Минский, В. Розанов, Л. Шестов, В. Брюсов, А. Белый и др. ↩
- Е. Семенов. Русские письма («Lettres russes». — «Mercure de France», 1908,.№ 256, 16 февраля). ↩
- Имеются в виду сделанные по эскизам В. М. Васнецова изображения библейских пророков в росписи Владимирского собора в Киеве (1885–1896). ↩
- Ахерон — в греческой мифологии река, через которую должны переплывать души умерших. ↩
- Речь идет о стихотворениях К. Бальмонта «Рабочему русскому слава» (1905) и Н. Минского «Гимн рабочих» (1905). ↩
- А. Блок к тому времени выпустил только сборники своих ранних стихов: «Стихи о Прекрасной Даме» (1905), «Нечаянная радость» (1907) и «Снежная маска» (1907). ↩
- Брюсов редактировал журнал «Весы» (1904–1909), где печатались статьи З. Гиппиус. ↩
- Николай Петрович Феофилактов (1878–1944) — художник–график. Его рисунки часто помещались в декадентских журналах «Весы» и «Золотое руно». ↩
- Имеются в виду такие выступления Андрея Белого, как статья «Художник оскорбителям» («Весы», 1907, № 1). ↩
- В статье С. Н. Булгакова «Религия и политика. К вопросу об образовании политических партий» («Полярная звезда», 1906, № 13, 12 марта). ↩
- Цитата (не совсем точная) из статьи Антона Крайнего «О „Шиповнике“. Человек и болото» («Весы», 1907, № 5, стр. 57–58). ↩
- Цитата (не совсем точная) из статьи Андрея Белого «Художник оскорбителям» («Весы». 1907, № 1, стр. 54). ↩
- В статье «Социал–демократия и религия» («Перевал», 1907, № 5). ↩
- В «заметке» К. Бальмонта «Наше литературное сегодня» («Золотое руно», 1907$ № 11–12, стр. 61). ↩
- В ранних произведениях Михаила Петровича Арцыбашева (1878–1927) наряду с декадентско–натуралистическими чертами еще были заметны настроения социального протеста («Бунт», «Конокрад», «Смех»), изображалась расправа царского правительства с революционерами («Кровавое пятно», «На белом снегу» и др.). В своих «Журнальных заметках» («Образование», 1904, № 7) Луначарский дал положительную оценку рассказу «Бунт». В годы реакции Арцыбашев стал одним из самых характерных представителей антиреволюционной литературы с ее проповедью аморализма и отрицанием общественных идеалов. ↩
- Александр Александрович Мейер (1875–1939) — философ и публицист, близкий к символистам, участник Религиозно–философского общества, а позднее Вольной философской ассоциации. ↩
Имеются в виду отклики демократической литературной критики в журналах «Образование», «Современный мир» и др. Например, в статье В. Львова «Шаги смерти» («Образование», 1907, № 3) приводились высказывания рабочих о рассказе «Елеазар»:
«— Да что вы нас тащите к смерти, мы еще не жили… — говорил один рабочий. — Разве не был мертв наш народ? „Мертв в законе“ и в жизни, а теперь он, как Лазарь, воскрес. Чего смеетесь! Да, мы — Лазарь воскресший! Но мы не похожи на Елеазара Л. Андреева: тот, кто поглядел нам в глаза, тот прочел там жажду жизни и борьбы, и стыдно теперь „петь Лазаря“, как поют на ярмарках слепцы, вымаливая подаяние. Мы хотим жить! Пусть возьмут себе и уничтожение, и приговор слепого Рока те проклятые мертвецы, которые душат нас, живых… Мы же возьмем „живое“ для жизни! К искусству приходят теперь из мрака и холода миллионы, а вы отсылаете их к неизвестному и бесконечному».
К этому времени вышел и сборник «Литературный распад» (1908) со статьей Луначарского «Тьма», в которой давалась отрицательная оценка новым произведениям писателя, дошедшего до крайнего нигилизма и всеотрицания.
↩- Д. Мережковский. В обезьяньих лапах. О Леониде Андрееве («Русская мысль», 1908, № 1). ↩
- Уго Ойэтти. Максим Горький. «Мать». (Ugo Ojétti. Massimo Gorki. La madre. — «Corriere della sera», 1907, № 348, 21 dicembre). ↩
- Французский критик Густав Руане сопоставил впечатление от повести Горького с впечатлением от романа Гюго «Отверженные» в рецензии, напечатанной в газете «Humanité», 1908, № 1362, 9 января. Луначарский приводит высказывание Руане в передаче газеты «Le Siècle», 1908, № 26328, 30 января. ↩
- Оценка, данная газетой «Times», приводится в том же номере газеты «Le Siècle». ↩
- В статье Луи Бельмона «Роман Максима Горького» («Le Siècle», 1908, № 26328, 30 janvier). ↩
- Библиографический бюллетень в газете «La Semaine littéraire» (Genève, 1908, № 733, 18 janvier). ↩
В статье 1908 г. «О XXIII сборнике „Знание“» Луначарский писал о повести «Мать» и пьесе «Враги»:
↩«В этих первых опытах есть много недостатков: не хватает шири и свободы, чувствовалась некоторая связанность крыльев художника. И все же, при всех своих недостатках, это замечательные произведения, значение которых в развитии пролетарского искусства когда–нибудь учтется»
(«Литературный распад», кн. 2. СПб., 1909, стр. 88).
- Напечатано в журнале «Mercure de France» 1907, № 206, 15 апреля. Перепечатано в статье Луначарского «Будущее религии» («Образование», 1907, № 10). ↩
- Имеются в виду, в частности, статьи Д. Философова «Конец Горького» («Русская мысль», 1907, № 4) и Антона Крайнего «Братская могила» («Весы», 1907, № 7). ↩
