А. В. Луначарский и «Московское дело» 1899 года

Отвечая в 1921 г. на вопрос анкеты «С какого времени состоите членом РКП (большевиков)?», Луначарский писал:

«С основания социал–демократической партии — социал–демократ. С основания большевизма — большевик».¹

Началом своего участия в революционном движении он считал 1892–1893 гг. Будучи еще учеником Киевской первой гимназии, он начал вести пропаганду среди рабочих железнодорожного депо и ремесленников в киевском предместье Соломенка. Министерство внутренних дел сообщало 20 января 1902 г. Министерству юстиции, что «по сведениям департамента полиции Луначарский известен своей неблагонадежностью с 1894 г.».²

Четверка по поведению в «аттестате зрелости», вызванная этой политической «неблагонадежностью», сделала для него чрезвычайно затруднительным поступление в университет в России, и Луначарский по окончании гимназии в 1895 г. отправляется для продолжения образования в Швейцарию. За границей он не только учится в Цюрихском университете, слушая лекции профессора Р. Авенариуса, занимаясь в его семинарах, штудируя философию, социологию, политическую экономию, психологию, анатомию и физиологию, но и общается в Швейцарии и Франции с крупнейшими деятелями социалистического лагеря, в том числе с Г. В. Плехановым, П. Б. Аксельродом, Розой Люксембург, Жюлем Гедом, Полем Лафаргом, Жаном Жоресом, пристально присматривается к рабочему движению на Западе. Уже в это время Луначарский начинает сотрудничать в изданиях «Союза русских социал–демократов за границей».

Все это было серьезной политической школой для молодого студента. Но подлинное революционное крещение он получает только в 1898–1899 гг., по возвращении из–за границы, в Москве.

Основание социал–демократической организации в Москве было положено в 1894 г. (До этого здесь существовали только отдельные разрозненные марксистские студенческие и рабочие кружки). Через год эта общемосковская марксистская организация приняла название «Рабочего союза». Под его руководством были проведены стачки на некоторых заводах.

Однако обстановка для революционной деятельности в Москве сложилась очень тяжелая. Московское охранное отделение, во главе которого стоял пресловутый Зубатов, умело вело сыскную работу, создавая широкую сеть шпионажа и провокации. В результате социал–демократические группы подвергались здесь частым и опустошительным разгромам: и в конце 1894 г., и летом 1895 г., и в 1896, и в 1897 гг. И позже, по словам Н. Э. Баумана, «организации рушились, как карточные домики, не успев мало–мальски окрепнуть».³ В. И. Ленин, побывав в Москве в 1895 г., писал П. Б. Аксельроду: «Был в Москве. Никого не видал <…>, мы не можем найти там связей. Там были громадные погромы, но, кажется, остался кое–кто, и работа не прекращается».⁴

В марте 1898 г. после I съезда Российской социал–демократической рабочей партии московской охранкой вновь были произведены повальные аресты. В тюрьмах оказалось около пятисот человек, в том числе сорок членов только что образовавшейся московской группы РСДРП.

В это трудное время, отмеченное организационной распыленностью, когда социал–демократические кружки вновь оказались слабо связанными друг с другом, работали изолированно, кустарно, и появился в Москве возвратившийся из–за границы A. B. Луначарский.

Деятельность московской социал–демократической организации за 1898–1899 гг. получила в нашей исторической литературе еще недостаточно полное и недостаточно конкретное освещение. Даже в таких итоговых работах, как например, книга «Очерки истории московской организации КПСС» («Московский рабочий», 1966), об А. В. Луначарском и «деле» 1899 г. вообще не говорится ни слова.⁵

Сам Луначарский рассказывает об этом этапе своей жизни довольно кратко, причем он неточно указывает некоторые даты. Тем более важно обратиться к документам тех лет, хранящимся в Центральном государственном архиве Октябрьской революции высших органов государственной власти и государственного управления СССР и в Центральном государственном архиве г. Москвы. Они во многом дополняют сведения, имеющиеся в изданных типографским способом «Обзорах важнейших дознаний, производившихся в жандармских управлениях за 1898 и 1899 гг.» (СПб., типография Министерства внутренних дел, 1902). Изучение архивных документов дает возможность точно установить некоторые существенные факты в революционной биографии Луначарского.

Как известно, Луначарский приехал из–за границы вместе со своим больным братом Платоном Васильевичем, бывшим ординатором психиатрической клиники Московского университета, и его женой Софьей Николаевной, урожденной Черносвитовой, впоследствии носившей фамилию Смидович (по второму мужу) и ставшей активной участницей революционного движения, видной деятельницей партии большевиков. Платон Луначарский еще в 1893 г., до отъезда за границу, находился под негласным наблюдением полиции. Луначарский говорит в своей книге «Великий переворот» о брате и его жене, что они придерживались раньше полутолстовских, полународнических взглядов, но под его влиянием прониклись марксистскими идеями и вошли в социал–демократическую партию. «Несмотря на то, что брат мой был разбит параличом и тяжело ходил, опираясь на палку, он горел нетерпением вместе со мной начать практическую революционную работу. О том же мечтала его жена. В 1897 г. мы вернулись в Москву, где застали в революционном отношении порядочный развал».⁶

Здесь Луначарский допускает неточность в датировке. В своей автобиографической заметке 1907 г. он сам указывает другую дату возвращения — 1898 г. (см. настоящ. том, стр. 551).

О приезде из–за границы в Москву осенью 1898 г. пишет в своих воспоминаниях и С. Н. Луначарская–Смидович. Это же подтверждается и архивными документами.

Уже в 1898 г. на Софью Николаевну Луначарскую Особым отделом департамента полиции было заведено «дело», поскольку был установлен факт ее переписки с революционными кругами в Париже. Отвечая на запрос директора департамента полиции Л. А. Ратаева, начальник Московского охранного отделения С. В. Зубатов в секретном отношении от 10 ноября 1898 г. сообщал, что Луначарские прибыли «в Москву осенью сего года из–за границы» и что «Софья Луначарская <…> учительствует в Пречистенских классах для рабочих, персонал коих изобилует политически неблагонадежными лицами».⁷

Приехав в Москву, А. В. Луначарский обратился в Московский университет с просьбой допустить его к слушанию лекций. При подобном ходатайстве требовалось представить от полиции свидетельство о благонадежности. Такое свидетельство и было выдано Луначарскому за подписью московского обер–полицеймейстера 29 сентября 1898 г.⁸ Следовательно, в сентябре 1898 г. Луначарский был уже в Москве.

И еще один документ нужно учесть для установления хронологии. В протоколе показаний Луначарского на допросе 22 апреля 1899 г. записано: «С 1895 года по 1898 август был за границей в Швейцарии и Франции, сопровождал больного брата».⁹ Таким образом, можно утверждать, что возвращение Луначарских из–за границы состоялось не ранее августа и не позже сентября 1898 г.

Уезжая в Россию, Луначарские получили явку и рекомендательные письма от П. Б. Аксельрода к сестре Ленина — А. И. Елизаровой–Ульяновой, игравшей в 1890–х годах видную роль в московской социал–демократической организации. Разыскав ее, хотя и не сразу, приехавшие включились в работу революционного подполья. Вот как рассказывает об условиях и начале этой работы С. Н. Луначарская–Смидович:

«Задача наша, прежде всего, заключалась в том, чтобы сорганизовать Московский комитет, стянуть разрозненные работавшие в Москве кружки и завязать связи на фабриках и заводах. Товарищам, работающим сейчас, чрезвычайно трудно представить себе работу крота, которая нам предстояла. Большие аресты последних лет казалось, не оставили в Москве ничего живого. Правда, где–то глубоко, в подполье, зарылись отдельные работники, но обособившиеся, сторонящиеся организации, так как всякие попытки к организованности неминуемо кончались провалом. Рабочие, сторонящиеся интеллигентов, интеллигенты, тщетно ища связи с рабочей средой, если и находят их, то только для того, чтобы после первых же шагов к сближению оказаться в цепких лапах охранного отделения. Вот атмосфера, в которой протекала наша работа этого времени.

Нечего было и думать, конечно, о центре, построенном на выборном начале. А центр был необходим. Ясно было, что пока не будет широко известно, что он существует, невозможно стянуть отдельные усилия, оформить их, придать им значение единого партийного строительства. Путем кооптации был создан первый Московский комитет, сильно законспирированный, но все же, несомненно, сыгравший организационную роль. В этот первый Московский комитет вошли: А. И. Ульянова, М. Ф. Владимирский и П. В. Луначарский, брат Анатолия Васильевича.

Одновременно вокруг этого центра сорганизовалась группа активных работников, которая поставила себе целью разработку связей с рабочей средой и постановку пропаганды и агитации.

В эту группу вошел Анатолий Васильевич Луначарский. Помню и еще несколько фамилий: тт. Анна Морицовна Лукашевич, Надежда Ивановна Попова, Николай Иванович Гусев (статистик)…».¹⁰

А. И. Елизарова–Ульянова, упоминая о кружке, который в 1898 г. вел работу по пропаганде и изданию нелегальной литературы, называет еще ряд имен, в том числе сестер Карасевых и Ольгу Гермогеновну Смидович.¹¹

Полиция, получая сведения от своих агентов о деятельности этой группы, не могла не обратить внимание на двадцатитрехлетнего вольнослушателя Московского университета и бывшего студента Цюрихского университета Анатолия Луначарского, тем более что он и ранее был известен властям «по сношениям с выдающимися русскими эмигрантами».¹²

1 февраля 1899 г. полицейский надзиратель 2–го участка Хамовнической части Дементьев сообщал в Московское охранное отделение, что Луначарский прибыл в его участок 5 января 1899 г. из 1–го участка Тверской части, из гостиницы «Петергоф», и проживает в меблированных комнатах Богдановой по Сенной площади, один, платит за номер пятнадцать рублей в месяц. В этом донесении указывалось, что за новым жильцом «наблюдений не велось».

В донесении от 1 марта Луначарский назван уже «состоящим под наблюдением», хотя пока еще полицейский надзиратель констатирует: «Мною ничего не замечено».¹³ А в следующем донесении, от 28 марта, сообщаются приметы поднадзорного: «Блондин, выше среднего роста, телосложения худощавого, лицо белое, чистое, одевался в пальто с бобровым воротником, носил светлые очки».¹⁴

Из этого же донесения мы узнаем, что Луначарский «10 марта 1899 г. выбыл в Киев». Отлучка, очевидно, не была продолжительной, так как в апреле он снова находился в Москве и жил в тех же меблированных комнатах.

К этому времени деятельность подпольной организации заметно активизировалась. 5 апреля на механическом заводе Густава Листа появились призывавшие к забастовке, вследствие уменьшения расценок рабочим, гектографированные прокламации. Они были подписаны: «Издание Московского комитета Российской социал–демократической рабочей партии». Через несколько дней были произведены аресты. Первой была арестована в ночь с 11 на 12 апреля «дочь надворного советника» Ольга Гермогеновна Смидович. За ее квартирой давно следили, и было известно, что сюда по вечерам приходят рабочие. При обыске здесь были обнаружены принадлежности для гектографирования, прокламация, тождественная с появившимися на заводе, а также гектографированная программа для собирания сведений о положении рабочих на фабриках и заводах. Среди прочего была найдена и записка с адресом: «Плющиха, меблированные комнаты против ресторана „Москва“, № 7, Луначарский».¹⁵ Так полиция получила дополнительные улики против Луначарского, который в официальном документе за подписью московского обер–полицеймейстера Трепова был признан «вредным для общественного порядка и спокойствия».¹⁶

В ночь на 13 апреля по предписанию Зубатова и. д. пристава 2–го участка Хамовнической части Неклюдов произвел у Луначарского, как сказано в протоколе, «самый тщательный и всесторонний обыск».¹⁷

Обыск был произведен и в квартире брата Анатолия Васильевича — Николая (в доме № 9/11 по Прогонному переулку) в его отсутствие, но в присутствии Платона. Там были взяты личные документы Луначарского (опись их имеется в протоколе обыска). И хотя, по признанию самих полицейских властей, в результате обоих обысков «ничего явно преступного не обнаружено», Луначарский был арестован (в предписании указывалось: «Обвиняемый подлежит безусловному задержанию») и доставлен в Сретенский полицейский участок, где находился до 28 апреля.¹⁸

21 апреля Платон Васильевич Луначарский подал прошение о разрешении личного свидания с братом «для переговоров о семейных делах», но получил отказ. На его прошении была сделана пометка: «Преждевременно».¹⁹

В апреле было арестовано и заключено под стражу четырнадцать человек. Аресты производились и позже. Например, 30 сентября была арестована Мария Ильинична Ульянова. Всего же к расследованию в качестве обвиняемых было привлечено двадцать шесть человек.

В это число, кроме О. Г. Смидович, А. В. Луначарского и М. И. Ульяновой, входили:

1. Лукашевич Анна Морицовна, 37 лет, домашняя учительница, бывшая слушательница петербургских Высших женских курсов, не окончившая их вследствие ареста; по определению С. Н. Луначарской–Смидович, «наиболее активный член этой группы пропагандистов–агитаторов, неутомимая по кропотливой работе разыскивания утраченных связей».

2. Карасева Анна Сергеевна, 29 лет, домашняя учительница.

3. Шестаков Андрей Васильевич, 21 года, слесарь на заводе Листа, ставший вскоре профессиональным революционером, активным участником революции 1905 г., а впоследствии известным советским историком.

4. Павлов Константин Павлович, 24 лет, наборщик типографии Сытина.

5. Николаев Владимир Иванович, 22 лет, наборщик.

6. Афанасьев Михаил, 24 лет, рабочий–модельщик на заводе Листа.

7. Журавлев Александр Федотович, 20 лет, наборщик типографии Сытина.

8. Ильичев Алексей Трофимович, 18 лет, наборщик типографии Баландина.

9. Карасева Мария Сергеевна, 21 года, служащая в правлении Московско–Брянской ж. д.

10. Корольков Николай Ефимович, 20 лет, конторщик Ярославской ж. д.

11. Новодворский Владимир Дмитриевич, 27 лет, землемер.

12. Новодворская Серафима Егоровна, 25 лет, его жена, сельская учительница.

13. Смирнова Любовь Егоровна, 19 лет, домашняя учительница.

14. Борисов Алексей Павлович, 29 лет, наборщик типографии Пастухова.

15. Косарев Сергей Захарович, 18 лет, наборщик типографии Васильева.

16. Иванов Герасим Филиппович, 21 года, чернорабочий на фабрике Кудряшева.

17. Смирнов Андрей Ипполитович, 35 лет, чистильщик машин на фабрике Вебера.

18. Белоусов Петр Алексеевич, 24 лет, токарь на заводе Московского товарищества механических изделий в Подольском уезде.

19. Годовиков Александр Степанович, 21 года, наборщик типографии Васильева.

20. Гордеев Николай Васильевич, 22 лет, наборщик типографии Машистого в Нижнем–Новгороде.

21. Евдокимов Павел Дмитриевич, 19 лет, рисовальщик по камню.

22. Фролов Степан Петрович, 20 лет, рисовальщик по камню.

Неразысканным остался слесарь Иван Мягков.²⁰

Так возникло «Дело о преступной пропаганде среди рабочих в городе Москве»²¹ или, как оно именовалось иначе, «Дело по обвинению дочери надворного советника Ольги Гермогеновой Смидович, домашних учительниц Анны Морицовой Лукашевич, Анны Сергеевой Карасевой и других 23 лиц в преступлении, предусмотренном 318 ст. Уложения о наказаниях».²² Выбор фамилий в названии «Дела» показывал, кого полицейские и судебные власти считали организаторами и руководителями «преступного сообщества». В один ряд с ними товарищ прокурора московского окружного суда Золотарев в своем рапорте поставил и Луначарского.²³

Естественно возникает вопрос: чем объяснить, что жандармам и на этот раз удалось быстро напасть на след подпольщиков, как только их работа стала налаживаться?

Сами участники объясняли провал «внешним сыском и неконспиративностью товарищей». Лишь впоследствии им стало ясно, что «дело было в провокации, без которой внешнему сыску едва ли часто удавалось что–нибудь сделать».²⁴

Во время допроса 22 апреля 1899 г. Луначарский дал такое показание: «Анну Морицовну Лукашевич знаю приблизительно с конца 1898 г., познакомившись с ней у Серебряковых, где только там с нею и встречался, не считая случайных встреч на улице».²⁵ Здесь Луначарский, сам того не зная, назвал фамилию человека, предавшего его и его товарищей в руки царской охранки.

Анна Егоровна Серебрякова была известна в московском обществе как интеллигентная дама, которая сотрудничала в редакциях некоторых газет, занималась переводами с иностранных языков для издательств, организовывала на кооперативных началах мастерские дамских платьев. В то же время она была деятельной участницей Красного Креста — полулегальной организации, оказывавшей помощь политическим заключенным и ссыльным. Неудивительно, что у Серебряковой были большие знакомства среди московской интеллигенции, по своей работе в Красном Кресте она поддерживала тесные связи и с революционными группами разных направлений, в частности с социал–демократами. Им она оказывала различные услуги: снабжала нелегальной литературой или прятала ее, охотно предоставляла свою квартиру для всяких бесед и встреч, в том числе конспиративных. Благодаря этому она считалась нужным человеком, пользовалась доверием революционеров, и только немногие из них, особенно А. И. Елизарова–Ульянова, держались с ней настороженно, и то потому только, что находили ее слишком болтливой.

Выступление Вл. Бурцева в 1909 г. с заявлением, что Серебрякова является сотрудницей охранки, явилось совершенно неожиданным. Но дело разоблачения не было тогда доведено до конца и ограничилось газетной шумихой. Только после Октябрьской революции было окончательно установлено, что Серебрякова была провокаторшей, которая служила в охранке под кличкой «Субботина», «Мамаша», «Туз», и что на ее совести провалы почти всех революционных организаций Москвы 1890–х и начала 1900–х годов.

Ее службу высоко ценили руководители охранного отделения. Они выхлопотали ей большое денежное пособие и пожизненную пенсию.

«Для должностных лиц отделений, — писал шеф московской охранки Зубатов, — она являлась не только глубоко преданным агентурным источником, но и компетентным советником, а иногда и опытным учителем в охранном деле. Как имевший удовольствие пользоваться ее интеллигентными услугами наиболее продолжительное время, я от души присоединяюсь к ее почтительному ходатайству о выдаче ей единовременного пособия в размере десяти тысяч рублей».²⁶

К этой особе и явился в 1898 г. Луначарский с письмом от П. Б. Аксельрода, который рекомендовал через нее связаться с московскими социал–демократами. Луначарский не раз бывал у Серебряковой и беседовал с ней. Она была знакома и с другими участниками группы и, конечно, была осведомлена о многом в их нелегальной работе.²⁷

Дело не ограничилось одним предателем. А. И. Елизарова–Ульянова в своих воспоминаниях отмечает и провокаторскую роль рабочего Афанасьева, который помог жандармам найти подпольную типографию.

Может вызвать удивление тот факт, что в 1899 г. избежали ареста члены Московского комитета А. И. Елизарова–Ульянова и П. В. Луначарский, а также его жена. (М. Ф. Владимирский был выслан из Москвы в связи со студенческими волнениями и уехал вскоре за границу.) Значит ли это, что охранка не знала об их участии в подпольной работе? Над этим задумывались сами уцелевшие. «То обстоятельство, что при этом провале мы остались целы <…>, — вспоминает С. Н. Луначарская–Смидович, — мы объяснили тем, что за нами не следят, так как непосредственных отношений с рабочими мы не имели». Только позже она поняла, что здесь проявился «метод охранки оставлять кого–нибудь на разводку».²⁸ Была и другая причина: не желая навлекать подозрение на своего агента, охранка не арестовывала всех революционеров, с ним знакомых. Поэтому Платон и Софья Луначарские оставались на свободе еще два года, они подверглись аресту лишь в 1901 г., а Анна Ильинична успела в 1900 г. уехать за границу.

Между тем расследование по делу «о социал–демократическом кружке с домашними учительницами Смидович и Лукашевич во главе» шло своим путем.

Жандармы допрашивали арестованных, в том числе и Луначарского.

«Сначала цело повернулось как будто очень благоприятно для меня, — вспоминал Луначарский по описи Началось через двадцать лет после этих событий. — Серьезных улик против меня не оказалось. Жандарм Петерсон*, ведший дело, заявил мне, что считает меня молодым заграничным студентом, попавшим в дурную компанию, не находил нужным вести против меня дело и требовал, чтобы я уехал из Москвы».²⁹

* В воспоминаниях Луначарского фамилия названа неточно: Петере.

Разумеется, жандармский поручик Петерсон был неискренен. Заигрывание с арестованными и даже временное освобождение из–под стражи для установления связей с другими революционерами было обычным тактическим приемом Зубатова и его агентов.

Вскоре Луначарский был освобожден из заключения и отпущен в Киев, где жила его мать. Однако вслед ему летела шифрованная телеграмма Зубатова начальнику Киевского губернского жандармского управления:

«Наши наблюдают привлеченным дознанию Луначарским передвижение интересно ввиду возможности ареста. Зубатов».³⁰

В процессе продолжающегося дознания выяснились в это время и новые факты, уясняющие более значительную, чем предполагалось, роль Луначарского в деле. Во всяком случае 22 мая начальник Московского губернского жандармского управления генерал–лейтенант Шрамм потребовал арестовать Луначарского и доставить его в Москву.³¹ 23 мая ночью Зубатов телеграфирует об этом в Киев, прибавляя указание: «А нашим людям вернуться».³² 24 мая Луначарский был вновь арестован. Его привезли в Москву и заключили в одиночную камеру Таганской тюрьмы.³³

На допросах в апреле (22–го и 29–го) Луначарский многое отрицал. Так, например, отвечая на предложенные вопросы, он писал 22 апреля:

«Ольгу Гермогеновну Смидович* я не знаю и никогда на квартире у нее не бывал <…> Как мог <мой адрес> очутиться у Смидович, не знаю».³⁴

На самом же деле он, конечно, хорошо знал О. Г. Смидович как члена организации, которому было поручено размножение прокламаций. Он даже знал, что при этом произошел такой случай:

«Ольга Гермогеновна открыла окно, на котором сушились прокламации, и ветер снес их на крышу какого–то сарая; их пришлось собирать».³⁵

* В тексте показаний эта фамилия пишется ошибочно: Смедовичь. Возможно, что, искажая фамилию, Луначарский хотел показать жандармам, что О. Г. Смидович ему неизвестна.

И после своего вторичного ареста Луначарский на допросах 27 мая, 4 июня и 8 июля, производившихся жандармским ротмистром Самойленко в присутствии представителя судебного ведомства, держался прежних своих объяснений. В частности, он утверждал, что не встречался с рабочим Шестаковым.³⁶ Однако вскоре он увидел, что «дело повернулось хуже». За это время некоторые из арестованных успели подробно и откровенно рассказать обо всем, что они знали. Их показания продемонстрировали Луначарскому, и он убедился, что почти вся картина деятельности их группы уже раскрыта, но некоторые действия «были приписаны другим лицам и сильно усугубляли их вину».

«Ввиду этого, — сообщал впоследствии Луначарский, — я решился дать показания, точно устанавливающие мою роль, снимавшие ответственность кое с кого из случайно попавших в наше дело…»³⁷

Это Луначарский осуществил на допросах 17 июля и 7 сентября.

Что же установили жандармы по делу социал–демократической группы в результате расследования?

Деятельность этой организации в официальных документах охарактеризована следующим образом:

«…В январе 1899 г. в г. Москве образовалось тайное сообщество, присвоившее себе наименование „Московского комитета Российской социал–демократической рабочей партии“, члены коего старались возбудить в трудящемся классе недовольство своим экономическим положением и вызвать рабочих к упорной борьбе с капиталистами и правительством в видах изменения в будущем современного общественного строя…»³⁸

Эти лица, «знакомясь на рабочих курсах в Москве с некоторыми из посещавших эти курсы рабочими, сходились с ними, приглашали их в свои квартиры и здесь знакомили рабочих с нелегальной литературой, трактующей о рабочем вопросе. Распространяя таким образом среди посещавших их рабочих недовольство своим положением, члены кружка постепенно склоняли их к устройству стачки и майского праздника. Затем, по инициативе тех же обвиняемых, знакомыми им рабочими были приняты меры к добыванию шрифта, краски, кассы и остальных принадлежностей, необходимых для печатания прокламаций к рабочим и майских листков». С этой целью они и вводили «в свой преступный кружок знакомых им наборщиков».³⁹

Охранка усиленно искала тайную типографию, находившуюся, по агентурным сведениям, в Московской губернии, близ Подольска. Осенью полицейские ищейки напали на след небольшой подпольной типографии, оборудованной в Тамбове В. Д. Новодворским. Здесь была отпечатана в количестве около восьмисот экземпляров первомайская листовка «Наш светлый праздник» с подписью «Г. Плеханов» и обозначением «Издание Московского комитета Российской социал–демократической партии».⁴⁰ В Центральном государственном архиве Октябрьской революции, высших органов власти и государственного управления СССР хранится экземпляр этой листовки, свидетельствующий, что печатание происходило на примитивном станке в трудных условиях. В наборной кассе не хватало некоторых литер, поэтому строчные буквы заменялись порой прописными, а буква «ч» часто вообще пропускалась.⁴¹

Относительно Луначарского жандармы вскоре убедились, что и в агитационно–пропагандистской и в организационной деятельности группы он играл очень активную роль.

Вот что сообщал, например, товарищ прокурора Московского окружного суда Золотарев в своем рапорте 12 июня 1899 г.:

«Прежде нежели приступить к печатанию воззваний, для точного выяснения действительного положения рабочих на разных заводах, Анатолий Луначарский совместно с Шестаковым редактировали по этому поводу пространные вопросные пункты, которые и были розданы некоторым рабочим. Тот же Анатолий Луначарский принимал деятельное участие в приискании и найме конспиративной квартиры для кружка».⁴²

Это по существу признал и сам Луначарский в упомянутых показаниях 17 июля и 7 сентября, хотя он и стремился подчеркнуть, что его действия были вызваны теоретическим интересом к рабочему движению на Западе и в России.⁴³ По свидетельству С. Н. Смидович и А. И. Елизаровой–Ульяновой, Луначарский был и автором гектографированного первомайского листка, появившегося на заводе Листа. Он же поддерживал связи с рабочими разных предприятий, в том числе и с наборщиками одной из типографий, откуда подпольщики получали шрифт. Прокурор писал о Луначарском, что «членами–интеллигентами он считался очень деятельным и серьезным сотрудником».⁴⁴

В Таганской тюрьме Луначарский находился до 8 октября 1899 г. Эти месяцы, проведенные в одиночном заключении, не прошли бесследно для его умственного развития. Правда, он был почти совершенно лишен прогулок, плохо питался, почти потерял сон (по собственному признанию, он часто не спал целыми неделями). Но уже тогда он приучил себя работать в любых условиях и не терял даром времени.

«Мне давали полную возможность, — пишет он в своих мемуарах, — выписывать книги, на что я тратил все деньги, которые получал от матери. Я прочитал целую библиотеку книг, написал множество стихотворений, рассказов, трактатов <…>. К этому времени относится окончательная выработка моих философских воззрений».⁴⁵

Вот почему Луначарский со свойственным ему оптимизмом вспоминал впоследствии об этом периоде своей жизни как об «очень хорошем времени».

По мере приближения дознания к концу, арестованные поодиночке или небольшими группами освобождались из–под стражи и отдавались под особый надзор полиции. 8 октября 1899 г. был выпущен и Луначарский.

Ему был выдан пропуск на выезд в Полтаву «с тем, чтобы по прибытии туда он <…> немедленно явился в местное полицейское управление». «По настоящему документу, — указывалось в пропуске, — Луначарский не имеет права проживать в Москве, а равно и в других местностях империи».⁴⁶

10 октября он прибыл в Полтаву и в тот же день уехал в село Супруновку Полтавского уезда, где жил его юридический отец, действительный статский советник в отставке Василий Федорович Луначарский, владевший там небольшой усадьбой.⁴⁷

Вскоре Луначарский стал добиваться возможности побывать в Киеве. 8 декабря 1899 г. ему было дано разрешение «временно проживать в Киеве, у престарелой больной матери, сроком по 15 января 1900 года».⁴⁸

По истечении этого срока он переехал на жительство в Калугу,⁴⁹ которую выбрал, по его признанию, совершенно случайно, очевидно желая находиться поближе к Москве. А весной он снова получил разрешение выехать «к матери на Святую и Фомину неделю в г. Киев»⁵⁰ и 8 апреля 1901 г. уже был в хорошо знакомом ему еще по гимназическим годам городе.

Дознание по «московскому делу» было закончено в апреле 1900 г. Министр юстиции в своем отношении от 5 июня того же года на имя министра внутренних дел предлагал «разрешить дознание <…> административным порядком» с тем, чтобы подчинить привлеченных к дознанию лиц гласному надзору полиции «в избранных ими местах жительства, но вне столиц, столичных губерний, университетских городов и тех местностей фабричного района, в коих присутствие их Министерством внутренних дел будет признано вредным». При этом Луначарского предполагалось отдать под надзор сроком на один год.⁵¹ Но товарищ министра внутренних дел князь Святополк–Мирский в ответном отношении сообщил, что Луначарский привлечен в качестве обвиняемого к новому дознанию при Киевском жандармском управлении.⁵²

Поэтому хотя судьба большинства обвиняемых но «московскому делу» 1899 года была окончательно решена 28 февраля 1901 г., дело о Луначарском было приостановлено и выделено особо для совместного рассмотрения с вновь возникшим дознанием. Что же это было за новое «киевское дело» Луначарского?⁵³

В Киеве Луначарский встретился со многими своими знакомыми, в том числе с киевским литератором–публицистом В. В. Водовозовым. Во время одной из встреч разгорелся спор о Ибсене, писателе, творчество которого на рубеже XIX и XX вв. пользовалось большим вниманием во всех европейских странах. Норвежский драматург становился тогда одним из властителей дум и русской интеллигенций. Вокруг его пьес происходили оживленные литературные и политические дискуссии. Одних он привлекал своим протестом против устоев буржуазного общества, других — поэтизацией гордого одиночества.

Луначарский принял предложение Водовозова выступить в Литературно–артистическом обществе с рефератом на тему «Генрик Ибсен как моралист». Оппонентом вызвался быть Водовозов. Реферат назначили на 3 мая. Сбор от продажи входных билетов должен был пойти в пользу политического Красного Креста. Но знакомые Луначарскому студенты, для которых и тридцатикопеечная входная плата была слишком большим расходом, уговорили докладчика прочесть реферат еще до большого публичного выступления в более тесном кругу в одной из частных квартир. Луначарский согласился: это могло послужить неплохой репетицией для него, еще не имевшего тогда приобретенного позже опыта выступлений перед многочисленной аудиторией, в частности на литературные темы. Он рассчитывал при этом также заранее познакомиться с возражениями своего оппонента, которого докладчик пригласил принять участие и в данном, более узком собрании.

Наконец, у Луначарского было и еще одно соображение: разрешенное ему время пребывания в Киеве уже истекало, и он не был уверен в том, что ему продлят срок.

Вечером 29 апреля Луначарский отправился в дом № 36 по Фундуклеевской улице в находившуюся при студенческой столовой квартиру, где проживали студенты университета князь Константин Андроников ^a и братья Зборовские. Однако Луначарскому не удалось в этот вечер закончить свой реферат.

В апреле 1900 г. киевская полиция была встревожена признаками оживления в местных социал–демократических кружках. Поступали сведения об усилении пропаганды среди рабочих и подготовке к празднованию 1 Мая, вблизи фабрик разбрасывались и расклеивались прокламации. Правда, день 1 мая по новому стилю (18 апреля по старому) прошел в Киеве тихо, но власти опасались, что рабочий праздник будет отмечаться 1 мая по старому стилю.

В двадцатых числах апреля произошли волнения среди киевских булочников и пекарей, устраивавших большие сходки и объявивших стачку. Поэтому полиция усилила наблюдение за всеми подозрительными лицами. 29 апреля филеры заметили, что некоторые известные своей политической неблагонадежностью лица, в том числе студенты, направляются в дом № 36 по Фундуклеевской улице. Заподозрив, что здесь происходит нелегальная сходка, полиция вторглась в квартиру, где Луначарский излагал свои мысли об Ибсене. Появление полиции вызвало среди слушателей переполох. Часть присутствовавших стала уничтожать и выбрасывать имевшиеся у них бумаги. Напрасно докладчик пытался разъяснить приставу, руководившему операцией, что собравшиеся слушают доклад на литературную тему, и, показав в доказательство свой конспект, попросил разрешения продолжать реферат. Пристав не согласился и начал немедленно переписывать всех присутствующих. Вскоре туда явился в сопровождении полусотни казаков начальник Киевского жандармского управления генерал Новицкий и распорядился отправить всех под конвоем в Лукьяновскую тюрьму. Среди арестованных оказались и Водовозов с женой, и будущий академик — историк Е. В. Тарле, в то время магистрант Киевского университета, только начинавший свою преподавательскую деятельность.

При обыске у некоторых участников собрания были обнаружены прокламации распространявшиеся в Киеве, в том числе и гектографированное «Воззвание Киевского комитета Российской социал–демократической рабочей партии», помеченное 28 апреля 1900 г. и призывавшее помочь пожертвованиями забастовавшим булочникам, чтобы они могли дольше продержаться и добиться удовлетворения своих требований. В комнате Андроникова был найден гектограф. Обыски были произведены и в квартирах других арестованных; там тоже у многих нашли прокламации и другие нелегальные издания. В результате было создано дело «О распространении по гор. Киеву воззваний к 1 мая и приготовлениях к устройству майского рабочего праздника в г. Киеве в 1900 г.».

Вот что сообщал о происшествии 29 апреля прокурор Киевской судебной палаты Арсеньев министру юстиции в рапорте 3 мая 1900 г.:

«Обескураженный неудачей приурочить празднование рабочими 1 мая в Киеве к празднованию такого же за границей, комитет социал–демократической партии решил воспользоваться беспокойным настроением забастовавших булочников и сделать попытку устроить уличные демонстрации рабочих 1 мая старого стиля. Для обсуждения этого вопроса была назначена сходка интеллигенции на 29 апреля вечером, но место сходки жандармскому управлению известно не было. К вечеру означенного дня филеры, следившие за известными жандармскому управлению лицами, заметили, что они собираются в доме № 36 по Фундуклеевской улице, где помещается студенческая столовая, находящаяся в заведовании профессора университета св. Владимира Сикорского. Получив эти сведения, начальник жандармского управления немедленно отправился туда в сопровождении чинов полиции и, потребовав пятьдесят казаков, окружил квартиру. На сходке оказалось 17 студентов, 10 разночинцев и 28 интеллигентных женщин. Все они были взяты под стражу на основании 21 ст. положения об охране».⁵⁴

Из числа этих 55 арестованных к дознанию в качестве обвиняемых было привлечено 23 человека, относительно которых имелись сведения «о прикосновенности их к рабочему движению». В этот список попал, разумеется, и Луначарский. К «делу» было присоединено и еще несколько студентов и рабочих, не присутствовавших на ибсеновском вечере.

Закончено было дознание в октябре 1900 г., а «высочайшее повеление о разрешении дознания административным порядком» состоялось лишь 17 апреля 1902 г.

Относительно собрания 29 апреля жандармы сначала утверждали, что оно «представляло собою сходку с преступными целями и что заявление ее участников о чтении реферата о драмах Ибсена как цели собрания не заслуживает доверия».⁵⁵ Однако дальнейшее расследование не подтвердило первоначального заключения, и прокурор вынужден был признать, что это

«была не преступная сходка членов социал–демократического сообщества, а собралась молодежь слушать реферат о драмах Ибсена». «Несомненно, — отмечал далее прокурор, — что в собрании этом присутствовало много лиц политически неблагонадежных и некоторые из них принадлежали к тайным кружкам и, может быть, даже к организованным преступным сообществам <…>, но нет никаких оснований утверждать, что они представляли собою одну организацию, тесно связанную единством мысли и целей, собравшуюся на сходку но определенному поводу».⁵⁶

Для большинства этих «политически неблагонадежных» лиц дело закончилось высылкой в различные места под гласный надзор полиции.

В отношении Луначарского властям было совершенно ясно, что перед ними человек с явно враждебными существующему политическому строю, вполне сложившимися социалистическими взглядами, но в то же время они убедились, что к распространению воззваний в Киеве он не причастен. Прокурор Киевской судебной палаты писал о Луначарском в своем заключении, составленном 11 мая 1901 г.:

«… он еще со школьной скамьи воспитал в себе социалистическое мировоззрение, на что указывает найденный у него номер гимназического журнала „Свободное слово“ с яркой тенденциозной окраской этого направления. Дальнейшее воспитание в Цюрихском университете, вероятные связи с тамошними эмигрантами, постоянный интерес к социальным вопросам — все это несомненно развило и укрепило социалистическое направление в Луначарском, приведшее его на родине к московскому делу, по которому он обвиняется в преступлении, предусмотренном 318 ст. Уложения о наказаниях. Таким образом, несомненно, что Анатолий Луначарский представляет собою установившуюся личность, в смысле русской государственности политически неблагонадежную, но преступной в этом смысле деятельности его к Киеву приурочить нельзя. Здесь он не совершил ничего такого, за что подлежал бы преследованию, и те обвинения, которые к нему предъявлены по настоящему делу, надлежит признать недоказанными».⁵⁷

Все же Луначарскому пришлось просидеть в Киевской тюрьме месяц и семнадцать дней. Здесь произошло его знакомство с М. С. Урицким, который был там старостой политических заключенных. Об этом этапе своей тюремной эпопеи Луначарский впоследствии рассказал с юмором в очерке «В Киевской Лукьяновской тюрьме».

По освобождении из тюрьмы Луначарскому пришлось покинуть Киев и вернуться в Калугу, где он должен был находиться под надзором в ожидании решения по «московскому делу». Луначарский прибыл в Калугу 30 июня 1900 г.⁵⁸ и поселился на Успенской улице в доме Васильева. Но приговор по «московскому делу» пришлось ждать еще почти два года, поскольку «киевское дело» о Луначарском было официально прекращено только в начале 1902 г.

Пребывание в Калуге оказалось существенной страницей в политической биографии Луначарского особенно потому, что здесь он сблизился с такими деятелями социал–демократического движения, как А. А. Богданов–Малиновский, В. А. Базаров–Руднев, И. И. Скворцов–Степанов.

Из Калуги Луначарский имел возможность выезжать в Полотняный Завод Медынского уезда Калужской губернии, принадлежавший молодому прогрессивно настроенному фабриканту Д. Д. Гончарову и являвшийся тогда замечательным культурным уголком. Но поднадзорному ссыльному не удалось получить разрешение на приезд в Москву. Полиция не хотела пускать его даже временно в старую столицу: она хорошо помнила о его недавней деятельности в Москве.

Начальник Московского губернского жандармского управления генерал–лейтенант Шрамм сообщал в Московское охранное отделение 4 декабря 1900 г. следующее:

«Привлеченный при вверенном мне управлении в качестве обвиняемого по делу "о Смидович, Лукашевич и др., обвиняемых по 318 ст. Уложения о наказаниях", состоящий под особым надзором полиции в г. Калуге дворянин Анатолий Луначарский обратился ко мне с прошением о разрешении ему приезда в город Москву на несколько дней теперь или во время праздников Рождества Христова для совета с врачами по поводу обострившейся нервной болезни. Сообщая об изложенном, имею честь просить Московское охранное отделение уведомить меня, не встречается ли каких–либо препятствий к удовлетворению означенного выше ходатайства Луначарского».⁵⁹

Однако в Московском охранном отделении наложили на документе резолюцию:

«Крайне нежелат<ельно> по сообр<ажениям> наблюд<ательного> характ<ера>».

И 9 декабря 1900 г. в секретном отношении Зубатов сообщает Шрамму:

«Вследствие отношения от 4 сего декабря за № 11711 имею честь уведомить ваше превосходительство, что разрешение состоящему под особым надзором полиции в г. Калуге Анатолию Луначарскому приезда в г. Москву в целях наблюдения представляется крайне нежелательным».⁶⁰

И все же, как рассказывает Луначарский в своих воспоминаниях, он несколько раз «зайцем» приезжал в Москву, причем однажды был даже задержан и провел неделю в арестном доме.⁶¹

15 мая 1902 г. министр юстиции статс–секретарь Муравьев сообщил министру внутренних дел Плеве о «высочайшем повелении» «выслать Анатолия Луначарского под гласный надзор полиции в Вятскую губернию на два года».⁶²

Так завершилось для Луначарского его «московское дело».

Но в это время он находился уже в далекой Вологде, куда переехал по приглашению высланного туда Богданова. Жизнь и деятельность Луначарского в период вологодской ссылки представляют самостоятельный интерес и являются темой следующей статьи настоящего тома.

Примечания сайта

^a Андроников Константин Эммануилович (Кахели) (1878 — после 1935), князь, секретарь Центрального бюро заграничных групп социал–демократов–партийцев (меньшевиков), эмигрант. В начале 1900-х гг. учился в Киевском университете, с апр. 1902 г. за участие в социал–демократических кружках в г. Киев подвергнут гласному надзору полиции на 3 года. Ему было запрещено проживание в столицах, столичных губерниях, университетских городах, фабричных местностях. С 1902 по 1904 гг. проживал в Тифлисе, селах Кодало и Качрети Сигнахского уезда Тифлисской губернии. 11 авг. 1904 г. от гласного надзора полиции был освобожден. Обучался в Московском университете, но не окончил его. Предположительно, в конце 1910 — начале 1911 гг. эмигрировал. Жил в Швейцарии. Занимался революционной деятельностью в различных социал–демократических организациях.