Ленинск Кузнецкий хотя и не является административным центром Кузбасса, но должен считаться его промышленным центром. Здесь находятся шахты, одновременно наиболее разработанные, уже механизированные, и в то же время, в отличие от кемеровских, необыкновенно богатые, далекие от исчерпания и дающие качественно высокий коксующийся уголь.
Мы решили именно здесь спуститься в одну из больших и хорошо оборудованных шахт, так называемую шахту № 5.
К этому нашему плану шахтеры отнеслись с величайшим радушием и симпатией. Нас одели в соответственную одежду из брезента, в огромные тяжелые сапоги и своеобразные кепи, приспособленные для того, чтобы туда вставлять электрические лампочки. Перед спуском фотографировали, сначала со всей массой шахтеров. потом меня с двумя старыми рабочими отдельно.
Спуск в шахту не особенно глубок, всего 40 метров но по самой шахте мы спустились гораздо ниже, приблизительно до 70 метров. Самый спуск производится очень быстро, но в общем не представляет большой разницы со спуском в обыкновенном лифте. В шахтах нисколько не душно, приток воздуха превосходный. Вначале ходы вполне комфортабельны, они представляют собой коридор в человеческий рост, и разве только очень высокому человеку пришлось бы несколько наклонять голову, чтобы не ушибиться о крепи. С обоих сторон коридора хорошо видны пласты метра в полтора шириной, бегущие вниз и как бы увлекающие за собой самый коридор шахты. Однако, когда мы прошли в боковые шахты, освещенные, но очень слабо, от времени до времени попадающимися электрическими лампочками, то передвижение стало гораздо менее удобным, пришлось сильно нагибаться и в согнутом виде идти по 10–15 минут. От времени до времени глухо раздается предостерегающий окрик коногона и с грохотом проносится поезд вагонеток с запряженной в него крупной лошадью и одним вожатым. Так как вагонетки занимают почти всю ширину коридора, то такие проходы коногона довольно опасны. Вас поспешно предупреждают, чтобы вы прижались к стене. Бывают случаи, когда между стеной коридора и стеною вагона свирепо зажимает неосторожного человека.
Мы подошли к месту, где идет конвейер. Это желоб, состоящий из ряда отдельных сочленений, каждое из которых дергается на манер движения заступа, когда вы сбрасываете с него землю. Таким образом, уголь механически продвигается из одного сочленения желоба на другое по покатой плоскости и, в конце концов, попадает в поджидающие его вагонетки.
Конвейер этот работает не всегда с одинаковым наполнением, порой поток угля прекращается и слышится напоминание контроля: «Конвейер голодает!». По боковой галерее, идущей вверх, через которую проведен конвейер, мы поднимаемся, все более и более сгибаясь, и доходим до места, где в основной конвейер вливается, как приток в реку, конвейер побочный. По нему, между прочим, катятся очень большие глыбы угля, так что приходится ставить на этом стыке человека, который следил бы за тем, чтобы большие глыбы эти не перекидывались через край желоба. Мы переступаем желоб и идем уже по этому притоку для того чтобы посмотреть на непосредственную работу кайлом. Мы доходим до места забоя. Итти очень трудно, приходится двигаться согнувшись в три погибели, спина и поясница сильно утомляются. В утешение нам говорят, что в Донбассе приходится ползти на животе.
Видим врубовую машину, к сожалению, однако, не в непосредственном действии. Но все–таки хорошо можно понять из самого ее механизма и состояния стены, над которой она только что работала, как происходит работа.
Мы видим только механизированную часть шахты. В немеханизированной части даже этой самой шахты, а тем более в шахтах вовсе немеханизированных, работа производится другим, совершенно варварским путем — откатчику приходится брать уголь в ящик и тащить его на себе до той артерии, где проложены рельсы и где имеются конные вагонетки. Работа такого откатчика или носильщика чрезвычайно утомительна. Конвейер является с этой точки зрения настоящим благодеянием.
Возвращаемся мы через другой подъем и по дороге осматриваем насос, который высасывает воду из шахт, и видим, с какой огромной быстротой подхватывает подъемник вагонетки, стремительно выбрасывает их наверх на высоту 65 метров и сейчас же возвращается вновь за следующими. По этому подъему людей не «качают», — но под «людьми» разумеются только рабочие, за всякое несчастье с которыми предприятие должно отвечать. Администрация позволяет себе свободно подниматься по этому подъемнику, не имеющему парашюта. Нам предлагают тоже подняться по нему — короче. Мы это и делаем. В шахтах очень тепло и мы выходим на 20–градусный мороз несколько вспотевшими. Однако, невозможно отказать настойчивости фотографа, который обязательно хочет заснять нас при ярком сибирском зимнем солнце после нашего путешествия к недрам земли, которое продолжалось два с половиной часа.
После небольшого отдыха и короткого обеда мы отправились в клуб Ленинска, значительно уступающий щегловскому клубу, и я выступил с отчетом правительства. Горняки Ленинска произвели на меня сильное впечатление какой–то смелостью и деловитостью своих выступлений, умением подниматься до общих вопросов своего рудника, Кузбасса, интересов развития индустрии вообще и металлургии в частности во всем крае. Много делается замечаний о местных не–52 лепостях, — например, о больнице, которую все вновь ремонтируют, перестраивают, затрачивая значительные деньги, при чем никак нельзя добиться и того, почему происходит эта канитель, и того, кто виноват в вечных ошибках, возникающих на этой постройке. Впечатление от всей дискуссии и от резолюции, вынесенной в Ленинске, чрезвычайно благоприятное. Я не могу удержаться, чтобы не сказать, что вряд ли на самом передовом металлическом заводе Москвы можно было бы встретить дискуссию более пролетарски сознательную, более по–хозяйски смотрящую на все происходящее в стране.
В наш план не входило посещение Прокопьева. Я несколько сожалел об этом, потому что Прокопьево не мало привлекает к себе тем громадным будущим, которое его несомненно ждет. Здесь, собственно, имеются самые колоссальные и богатые по качеству залежи угля. Здесь когда–нибудь несомненно развернется огромный угольный центр. Но судьба захотела, чтобы я побывал в Прокопьеве, — или, вернее, захотела этого не судьба, а захотели сами прокопьевцы, которые засыпали нас просьбами по телеграфу и заявили, что за нами едет особая делегация. «Еще ни один ответственный товарищ из центра, ни один член правительства никогда не посещал Прокопьева, — писали они. — Рабочие глубоко обижаются и протестуют». Что же делать? Мы решили потерять двое суток, но обязательно посетить прокопьевских товарищей. Нисколько не жалею об этом, так как от Прокопьева я получил самое светлое впечатление.
Уже самое расположение Прокопьева, да еще в чудесный солнечный зимний день, подкупает. Вокруг Прокопьева высятся довольно значительные живописные по своей линии горы, в которых местами видны глубокие дыры, как бы норы каких–то гигантских крыс. Это и есть галлереи для надземной разработки угля. Надо сказать, что человеческая рука только еще поцарапала слегка эти изумительные массивы, достигающие 140 метров в толщину. Далеко еще не все при этом обследовано.
Между этими холмами и разбросано Прокопьево и примыкающие к нему, почти слившиеся с ним, села и деревни. Несмотря на то, что поселок этот далеко заброшен и что особого строительства в нем незаметно, все же и на рабочем и на крестьянском жилье лежит печать если не зажиточности, то во всяком случае известной прочности, и все люди, которых вы здесь встречаете, поражают крепостью своей осанки, спокойным блеском глаз, здоровым румянцем. Это относится даже и к шахтерам, которые работают здесь в тяжелых условиях.
Они вполне правы, резко протестуя против того, что уже несколько лет обещают им механизацию их шахты, но не двигаются в этом отношении вперед.
Когда во время моего отчета я говорю им в самых сильных выражениях о будущем Прокопьева и о том, что правительство и вся наша общественность знают Прокопьево как жемчужину будущей Сибири, когда я обещаю им (имею право обещать, так как вопрос этот предрешен) в ближайшем же будущем проведение новых мощных шахт, механизацию их, согласно последнему слову науки, лица расцветают и бурная овация горняков несется вдаль, в ту Москву, которая подумала о них, которая учитывает все.
Удивительным характером отличалась дискуссия в Прокопьеве. Она еще превышала ленинский уровень Прокопьевцы гордятся тем, что их копи есть дело ре–54 волюции, что Прокопьево целиком советское детище, что им самим пришлось отстаивать его от разных белых банд с оружием в руках, — ведь Прокопьево могучий центр партизанщины. Многие рабочие сами участвовали в полной приключений, жертв и побед гражданской войне, которая велась за обладание Сибирью, а теперь они ждут не дождутся — не из личной корысти, а прежде всего из того же общественного тор няцкого пролетарского чувства, когда великие богатства их местности, которые они отстояли, разработку которых они начали, будут оценены по достоинству и развернется по настоящему их разработка.
В Прокопьеве мне удалось побывать еще на двух интересных собраниях.
Съехались крестьяне бедняки, а отчасти и середняки, и собрались в избе–читальне поделиться впечатлениями о колхозном строительстве в Прокопьевском районе и посоветоваться о дальнейших нуждах его и о дальнейших мерах к его развитию. У меня не было времени познакомиться с сущностью дебатировавшихся вопросов, но я сделал общее введение, в котором старался обрисовать, какую гигантскую важность для всего нашего строительства, для судьбы всего Союза и Сибири в частности будет иметь колхозное строительство. Эта речь была встречена с огромным вниманием и какой–то напряженной вдумчивостью. Я невольно переводил глаза с одного лица на другое. В самом деле, эти сибиряки, где вы их ни возьмете, представляют собой удивительную коллекцию типов, за которую должен был бы ухватиться любой художник. Бородатые, с вьющимися вокруг лысины сединами, с такой значительностью и вместе с тем простотою выражения, какую старались придать художники изображениям апостолов; молодые, широкогрудые, мускулистые, с обветренными лицами, бритыми или усатыми, с дремучими глазами, то желтоватые, с сильной примесью монгольских черт, с широко расставленными глазами, полными вопроса и напряжения, как будто переводящими русскую речь на язык своей особой мысли, то смуглые, маленькие, подвижные, с каким–то совсем чуждым и неожиданным складом морщинистых физиономий. И над всем этим молчание большого внимания к большому делу.
Удалось мне побывать также и на учительском собрании. Учителя, а особенно учительницы и дети из местной школы, с огромным радушием и непринужден ной веселостью приняли меня, — такую диковинку! «Из Москвы приехал сам народный комиссар по просвещению, тот самый, чью подпись видели на декретах и распоряжениях, и портрет которого висит на стене в школе». Любопытство безмерное! Несмотря на то, что времени у меня было мало, я все–таки постарался рассказать побольше интересного об успехах, трудностях и задачах нашего просвещенского дела, побольше ободрить этих носителей культуры, заброшенных так далеко.
Тип учителя и учительницы здесь несколько иной, чем в сибирских городах. Пожалуй, прежде всего бросается в глаза его здоровье. Этот каленый, серебряный, звонкий сибирский климат, в конце концов, отлично подходит для трудящегося человека. Ведь все эти просвещенцы живут на относительно грошевое жалование, проводят очень большую работу, — но матушка Сибирь сумела накормить их своим молоком так, что розы цветут у них на щеках и глаза блестят любопытством, юмором и живым умом.
После доклада и приветствий все высыпали на улицу и расположились около домишки местного фотографа. Сколько тут посыпалось шуток и насчет мешковатости фотографа, и насчет того, что мой спутник «крыл», по выражению одного учителя, и нас, и самого фотографа, снимая своим аппаратиком, как тот нас фотографирует, и над тем, что на нас уставилась корова, и т. д. Все перекидывались шутками и нет–нет упоминали о том, какое это необыкновенное происшествие член правительства в Прокопьеве. Может быть, никогда до сих пор я не осознавал с такой ясностью в какой мере за эти 11 лет протянулись связи солидарности между рядовыми огромной армии красных просвещенцев и нами, работниками центра, руководителями этого дела.
