Агитационная поездка по Украине, сделанная мною по воле Центрального Комитета Российской Коммунистической партии в качестве официального представителя Политуправления Реввоенсовета Республики, дала мне такой богатый материал, что я с удовольствием соглашаюсь на предложение «Правды» более широко, чем обычно, поделиться моими впечатлениями с читателями.
Первым местом моей работы был, конечно, Харьков, откуда первоначально предполагалось двинуться на Киев и Западный фронт. Но здесь <…> мы пришли к выводу, что наиболее нуждается в известном агитационном укреплении настроения именно украинский тыл, а в самом внимательном посещении — Первая Конармия, тучей двигавшаяся в то время на запад навстречу полякам.
В самом Харькове я задержался довольно долго, так как работы оказалось много.
Что бросается в глаза в Харькове, — это отсутствие пока того завоевания города рабочим, которое более или менее ясно выражено во всех сколько–нибудь рабочих центрах нашего севера, в особенности в Петрограде.
Город как бы не чувствует пока переворота, поставившего пролетариат во главе государственной общественной жизни. Пролетариат не сделал еще попыток в то время, как я в первый раз был в Харькове, наложить реально свою руку на буржуазные центры, на обывательский быт. Он продолжал оставаться у себя, в своих предместьях, порядочно голодал, несмотря на плодородие окрестных уездов, порядочно раздетый и разутый и порядочно–таки недовольный, что давало значительную почву к развитию меньшевизма.
Украинский меньшевизм выражен еще ярче, чем меньшевизм российский. Это в буквальньм смысле слова плесень, которая растет в рабочих кварталах тем гуще, чем больше усталости и недовольства в бытовом отношении нарастает. Правда, на Украине к этому прибавляется еще тот факт, что коммунистам во время Деникина пришлось держаться в подполье, а меньшевики выполняли роль крайне левой легальной партии и пустили поэтому кое–какие корешки в пролетарскую почву. Однако корни эти неглубоки. В этом я мог воочию убедиться в самом Харькове.
Митинги, которые специально были устроены в рабочих кварталах, так сказать зараженных болезнью меньшевизма, проходили с величайшим подъемом, резолюции принимались единогласно.
Забегая вперед, скажу, что то же явление сказалось и значительно южнее. Так, в Николаеве собран был в цирке рабочий митинг, перед которым местные работники предупредили меня, что около половины слушателей представляют собою меньшевиков или рабочих, находящихся под влиянием меньшевизма, что в зале присутствуют и некоторые так называемые мелкие лидеры николаевского меньшевизма. Ввиду этого я, оставив главнейший и общий строй моего доклада о текущем моменте неприкосновенным, уделил все же весьма много внимания всем европейским и русским разновидностям меньшевизма и наголову громил эту партию организованного малодушия и половинчатости.
Конечно, меньшевистская половина, которая даже села отдельно от рабочих большевистского устремления, ежилась и воздерживалась от аплодисментов в таких местах, в то время как половина большевистская их–то и подчеркивала особо бурным выражением удовольствия. Но к концу моей речи настроение довольно ясно переменилось, все чаще и чаще аплодисменты захватывали весь зал. И когда сопровождавшим меня представителем ПУРа т. Котляревским предложена была резолюция, в которую мы нарочно вставили приветствие Коммунистической партии как единственной руководительнице рабочего класса и 3–му Интернационалу как штабу мировой революции, то зал единогласно вотировал эту резолюцию, причем не оказалось не только ни одного голоса против, но и ни одного воздержавшегося, <так> что даже мелкие меньшевистские лидеры посчитали для себя абсолютно невозможным разрушать то приподнятое настроение, которое создалось у всей массы слушателей.
В Одессе я, даже не умываясь, сразу с поезда должен был ехать на губернский съезд профессиональных союзов, так как мне сказали, что около четверти делегатов принадлежат прямо меньшевикам, несколько более четверти — беспартийным, остальные — коммунистам. Правда, беспартийные еще и до моего приезда в значительном большинстве шли в ногу с коммунистами, тем не менее положение казалось местным работникам несколько шатким, или, вернее, им хотелось добиться возможно большего разгрома еще цепко державшихся в профессиональных союзах меньшевиков, в Одессе представляющих собою махровое цветение самого правого меньшевизма.
На первой скамье на съезде я отметил многих старых знакомых, в том числе Астрова, некоторых вождей прежнего правого эсерства и т. д.
И здесь так же точно, согласуясь со специальными требованиями обстоятельств, я направил свою речь прямо на голову меньшевизма и правого эсерства. И трудно описать то восхищение, с которым отнеслись представители профессиональных союзов к самым громящим словам, которые я обрушивал на головы заграничных и наших шейдеманов, на оборончество и полуоборончество, на нынешнюю игру между правыми и левыми, на нынешнюю работу микробов, разлагающих мужество и терпение рабочего накануне его победы, на работу, являющуюся как нельзя более ценной для Антанты, несущую гибель всем надеждам пролетариата.
По окончании моей речи произошла такая бурная овация, что вся первая скамья, не исключая Астрова, сочла себя нужной встать с места, хотя, конечно, эти господа засунули руки в карманы для того, чтобы не поддаться искушению аплодировать. Что касается остального зала, то я, правда, не знаю, где сидели эти 25% меньшевиков.
Мне говорили позднее, что съезд этот прошел как по маслу и в значительной мере ознаменовал собою дальнейший шаг к победе коммунизма в одесской рабочей среде.
Тут же отмечу, однако, что некоторые обстоятельства, сама жизнь в Одессе, в тысячу раз усугубляющие те черты, которые я отметил для Харькова, являются или, вернее, являлись огромным препятствием к установлению вполне здоровых отношений между Советской властью и пролетарской массой.
Возвратимся к Харькову.
Меньшевизм не является, конечно, единственным врагом в Харькове или даже хотя бы главным. Пожалуй, самым сильным препятствием к водворению советского порядка в Харькове является бандитизм, от которого город страдал первые месяцы после оккупации. Только самыми свирепыми мерами коменданту т. Стрижаку удалось сломить бандитизм. Приходилось расстреливать пойманных бандитов на месте, на улицах. Сейчас остатки их ютятся по темным закоулкам и решаются только на отдельные ночные кражи и грабежи, причем надо отдать справедливость комендатуре Харькова: ни в одном городе не видел я такого количества чрезвычайно внимательных патрулей, которые держат под своей охраной ночью столицу Советской Украины.
Здесь надо отметить и полуденикинское настроение обывателей, таким по крайней мере оно было недавно. Обыватель, как известно, в высокой степени чуток к изменению бытовых условий, и, конечно, тот факт, что цена на хлеб значительно поднялась в Харькове после входа в него советских войск, отразился чудовищно на настроении обывателя, факт этот сам по себе, конечно, в высокой степени серьезный и загадочный. Свобода торговли тут, конечно, не при чем. В Одессе во время моего приезда царила полная свобода торговли, и фунт хлеба стоил 250 рублей, в Николаеве не было свободы торговли, а продовольственный режим, налаженный на петроградский лад, введенный туда т. Залуцким, сделал стоимость хлеба там в 70 р. за фунт. Но самый факт, что не только обыватели, но и рабочие начинают голодать сейчас же после торжества Советской власти в том или другом городе, заставляет думать, что тут есть какая–то основная причина, которая, вероятно, может быть устранена.
Впрочем, харьковское бесхлебье объясняется не только весьма и весьма малоэнергично проводимой разверсткой среди крестьянства, но также слишком малой пропускной способностью местной мельницы, очень плохим составом путей; лишь в самое последнее время построена была подъездная ветка к другой большой мельнице, и Харьков смог перемалывать более значительное количество зерна.
Как бы то ни было, настроение интеллигенции и вообще обывателей отнюдь не восторженное. Деникинское пристрастие сказалось в особенности в деятельности университета. Профессора дружно поддержали деникинский режим и даже обратились к учителям Запада с гнусной обвинительной запиской против большевиков. Часть профессоров пошла за Деникиным, часть осталась, и некоторые из подписавших упомянутое выше обращение были арестованы Украинской ВЧК.
Характерно, что некоторые из арестованных после краткого размышления пришли к выводу, что многое они преувеличили, а многое недооценили в своей записке и что они готовы составить опровержение против нее.
Во всяком случае эта яростная враждебность представителей науки к социалистической революции весьма характерна для всей Украины, так как она сказалась и в Одессе, откуда 70 профессоров уехали с Деникиным, вероятно, на свою беду.
Тем более удивило меня, что когда был объявлен митинг для интеллигенции, то не только харьковский театр оказался битком набит ею, не только значительная масса ее осталась за дверями театра, но самая лекция моя, переполненная горькими укорами по адресу интеллигенции и энергично подчеркивавшая те обязанности, которые ложатся на нее, и те пути, которыми она могла бы исправить свои ошибки, была принята, скажу прямо, восторженно.
Были тут всякие люди: и обыватели из советских служащих, и студенчество, и некоторые представители профессиональных союзов, которых мне называли прямо по именам. В значительной мере я объясняю такой демонстративный успех, выразившийся даже в шумных аплодисментах на улице по выходе после лекции, переломом, который наступает в настроении всей интеллигенции вообще, а еврейской в особенности, перед перспективами польского нашествия. В то время ганнибальски погромный характер, характер, по–видимому, классовой, национальной мести со стороны польской шляхты не только Советской России, но и России вообще еще не выяснился, и тем не менее мы постоянно замечали, с каким порывом городское население отвечало на призыв: все против польских панов.
В течение той недели, которую я провел в Харькове, я, как и в последующем, выступал по 3 или 4 раза в день, причем половина этих митингов посвящалась военным частям.
Действуя все время в таком темпе, я смог за 33 дня, включая сюда передвижение, выступить ровным счетом на 100 митингах, которые по подсчету имели ни в коем случае не менее 250 тысяч слушателей.
Из военных митингов, имевших место в Харькове, самым эффектным был большой парад в присутствии тт. Раковского, Петровского, Дзержинского на ипподроме. Здесь, кроме гарнизона, имелось также и очень большое скопление публики, с несомненным искренним подъемом откликнувшейся на призывы всех органов бороться с самой напряженной энергией против нового и, надо надеяться, последнего врага.
Из харьковских впечатлений отмечу еще очень удачный прием. На одной из главных площадей Харькова установлен экран, и каждый вечер отбрасываются кинематографические отрывки или отдельные диапозитивы, составляющие как бы некоторый кино–фотожурнал.
Публики собирается туда видимо–невидимо, и я очень жалел, что узнал об этом поздно и не выступил здесь ни разу перед этой разношерстной публикой. Настроение ее, однако, нам удалось выяснить, ибо помощник мой т. Котляревский, проходя по этой площади, взял на себя смелость выступить с большой политической речью, которая была покрыта громовыми аплодисментами.
Вывод, с которым мы уехали из Харькова в первый раз, был таков: пока сделано очень мало для продовольствия и снабжения рабочих, которые поэтому, конечно, ворчат. Обывателя, к которому мы вовсе не требуем свирепого отношения, в его буржуазной и зажиточной части затронули слишком мало, он слишком мало чем поделился, слишком мало потеснился перед бедняком из окраины. Настроение пока двойственное и колеблющееся, но уже имеются элементы, полные готовности со всяческой симпатией откликнуться на призывы Советской власти. Польское нашествие, несомненно, способствует быстрому сдвигу таких элементов навстречу нам.
Некоторые данные о крестьянстве, которые мы собрали в Харькове, я отнесу к отдельной статье, специально посвященной украинскому крестьянству.
После горячей недели, полной непрерывных митингов и непрерывных шумных успехов, мы выехали из Харькова в Кременчуг для встречи Первой Конной армии и для точнейшего определения своего маршрута вместе с штабом 14–й армии, которая в то время там находилась и которую мы главным образом должны были обслужить.
16/VI — 20 г.
