Всякий знает из простейшего самонаблюдения, что поле нашего сознания, как и поле зрения неравномерно; как в поле зрения мы ясно видим лишь ограниченную часть всего целого, а периферия его становится по мере удаления от пункта наияснейшего зрения все более туманной, так и в сознании мое внимание занято всегда одним каким–нибудь внешним или внутренним процессом, другие остаются как бы полусознательными, а некоторые лежат и вовсе за границею сознания. Постоянное присутствие их сказывается только постоянной возможностью направить или точнее перенести внимание и на них. Те элементы, которые лежат ниже порога сознания, но могут при благоприятных обстоятельствах подняться до него, Авенариус называет мертвыми величинами. Среди них как бы возвышается ограниченная группа вполне сознаваемых элементов. Словно свет прожектора освещает одни местности, оставляя остальные во мраке. При нормальных условиях внимание наше скользит, так что прежде вполне сознаваемое переходит в темноту, падает до степени мертвой величины, а мертвые величины поднимаются до сознательности.
На это явление может быть две точки зрения. Сторонники Вундтовской теории апперцепции понимают его именно по аналогии с прожектором: мы активно направляем внимание так или иначе, вещи же совершенно пассивны; наоборот школа Гербардта считает факт направления внимания лишь результатом борьбы самих восприятии, представлений и т. д.
Они как бы толпятся, по Гербардту, отталкивая и попирая одно другое, заключая иногда союзы, достигая светлой вершины и срываясь оттуда. По Вундту, внимание подвижно и выбирает в мире — что бы такое ему осветить; по Гербардту, внимание есть озаренная светом узенькая площадка, на которую давят, к которой стремятся со всех сторон различные элементы мира.
Авенариус называет различную степень сознаваемости того или другого явления — преваленциальным характером его. Преваленциальный характер начинается от смутной сознаваемостй, лежащей рядом с «мертвыми величинами», проходит высшую ясность сознания: внимательное исследование явления, — и может перейти снова в состояние бессознательности, в том случае, если рядом с данным явлением возникает множество других, одинаково зовущих наше внимание, настойчивых и ярких: при таком богатстве элементов, обладающих равно высоким преваленциалом, наступает головокружение, растерянность и иногда даже обморок.
Итак, Авенариус констатирует падение элементов (превращение их в мертвую величину), возвышение их до сознательности и превышение границы сознания при возвышении (одновременном) несоразмерно большего числа элементов.
По отношению к обеим вышеупомянутым точкам зрения Авенариус занимает среднее и высшее положение.
Это ясно конечно уже из общего взгляда Авенариуса на жизнь мозга.
Если раздражения среды привычны и вызывают только жизнеразности первого порядка, то мы будем иметь состояние тусклого сознания, среда будет восприниматься, как нечто безразлично ровное; состояние равнозначимости переживаний свидетельствует о наличности исключительно жизнеразностей первого порядка.
С возбуждением жизнеразности высшего порядка равнозначимость прекращается; те элементы среды, которые возбудили жизнеразность высшего порядка, окажутся в центре внимания, они подымутся до ясной сознаваемости. При этом организм может быть пассивным; напр., я иду по дороге в состоянии безразличия, внезапно через дорогу стрелой проносится заяц; я испуган, я не понимаю, что это такое? потом догадываюсь, что это был заяц, — жизнеразность разрешена, а энергичная работа, возбужденная испугом прекращается иррадиацией нервной энергии на ближайшие двигательные центры: я смеюсь над неосновательностью моего испуга.
Но предмет может подняться до значительного преваленциала, вследствие внутренних органических условий, в каковом случае мы полагаем, что активно направили на него внимание, напр.; в мозгу моем медленно протекают почти не отражающиеся в сознании процессы, но вот органы пищеварения дают знать при посредстве центро–стремительных нервов об отсутствии в них запасов «полуфабрикатов» пищи; возникает жизнеразность голода, для устранения которой особую ценность представляют пищевые продукты, которые поэтому поднимаются до сознаваемости. Итак, в тех случаях, когда элемент среды поднимается в нашим сознании, т. е. возбуждает жизнеразность высшего порядка неожиданно для нас, т. е. вне связи с предыдущими жизнеразностями, мы говорим, что он «обращает на себя наше внимание». В тех же случаях, когда преваленциальная ценность элемента среды поднялась благодаря наличности жизнеразности, вытекшей из состояния нашего организма, поднялась благодаря роли, которую может сыграть этот элемент в устранении данной жизнеразности, мы говорим, что «обратили на него наше внимание».
Любопытно, что сознаваемость переживаний, т. е. общий преваленциал данного момента возрастает сначала в зависимости от количества жизнеразностей высшего порядка. Если мы говорим, что живем полной, содержательной и сознательной жизнью, то это значит, что у нас возникает постоянно много жизнеразностей высших порядков, при этом если жизнеразности эти быстро и свободно разрешаются, то мы будем чувствовать себя победоносными, торжествующими, упоенными борьбой и т. д. Если же большинство этих жизнеразностей не приходит к концу, а напротив растет, то аффекционал будет отрицательным: мы будем чувствовать себя вечно озабоченными, исполненными тревоги и т. д. Но допустим, что количество одновременных жизнеразностей высшего порядка все возрастает, наступит момент, когда питание не будет в состоянии удовлетворять всем запросам. Особенно легко наступит этот момент при неразрешимых, тяжелых жизнеразностях: у человека «голова кругом идет от тяжелых дум», он «теряется», он «подавлен», он «измучен», «близок к умопомешательству», в острые моменты он может потерять сознание.
Но в редких случаях даже легко разрешимые жизнеразности могут повести к потере сознания, такой толпой могут они хлынуть на нас. Особенно для слабых организмов, напр. женщин, возможно, что «голова закружится» от радости, успеха и т. п. Внезапная и очень большая радость возбуждает в мозгу столь огромную деятельность, столь большую массу различных жизнеразностей, что может так же вызвать обморок, как и огромное горе.
Возьмем пример. Мать уверилась, что сын её утонул во время морского, путешествия. Известие об этом некогда сразу вызвало обморок. Теперь она живет пониженной жизнью, в некоторых частных системах её мозга идет постоянная работа: каждый взгляд на его комнату, его вещи, на других сыновей её и т. д. напоминает о потере и вызывает в сознании, подымает преваленциально представление о том, что он мертв, что это дорогое тело едят теперь рыбы на дне океана, что она никогда уж не приласкает его, не улыбнется ему.
Представление о дорогой личности есть нечто вошедшее в равновесие мозга, как необходимое условие его гармоничной жизни; масса привычных реакций, представлений, чувств и идей связано с сознанием того, что живет эта дорогая личность: отнимите ее — планы рушатся, нежность не удовлетворяется и обычные представления ассоциативно связываются с ужасными образами смерти, разложения и т. д.
Организм матери теперь снова пришел в равновесие, но пониженное. Часть отправлений дезорганизована. Системы, функционирование которых отражалось в нежных ласках и заботах, внезапно перестают действовать. Сначала жизнеразность перенакопления энергии в них выражалась в страстных порывах, сновидениях и галлюцинациях, в безумных поцелуях, расточаемых его вещам. Потом последовала частичная атрофия их, как и некоторых других систем. Жизнь почти вся «утеряла интерес», т. е. многое преваленциально упало и перестало аффекционально окрашиваться, так как все это возбуждало внимание и удовольствие или неудовольствие только как нужное «ему», который был так нужен. Его нет теперь, и все стало безразличным.
Запрос на питание уменьшается. Отсюда падение аппетита, отражающееся ослаблением и на других органах, общая вялость и недомогание является естественным результатом этого.
И вдруг, мнимо погибший возвращается и с криком: «мама!» бросается к матери. Вся нервная система её приходит в движение, — все то, что отмерло, все полузаржавевшие колеса механизма.
Постоянная рана, огромная жизнеразность, отражавшаяся как мысль: «его нет, чем же жить?» — сразу разрешена. Возникает целое смятение, весть как бы передается во все закоулки мозга, и все принимается за работу. Кровь приливает к мозгу, но её не может хватить на покрытие громадных запросов, на разрешение тысяч жизнеразностей, внезапно снова возникших в мозгу.
Основной аффекциональный тон — радость, — отвечает устранению коренной жизнеразности, превратившейся было в хроническую брешь, через которую уходила жизнь соответствующих систем. Но рядом возникают новые жизнеразности: он жив, эта идея, сразу устранившая главную причину скорби, ведет за собою множество вопросов: здоров ли он? не исстрадался ли слишком? в каких ужасных положениях был? И вместе с тем работа всех систем нежности, надежды, материнской гордости возобновляется с более чем прежней силой, между тем, как доставка питания к ним давно понижена. Все эти жизнеразности легко устранимы: надо только задать тысячу вопросов сразу, осыпать тысячью ласк, назвать тысячью нежнейших имен, и накормить, и дать отдохнуть, и налюбоваться, и все рассказать, что было пережито. Все это легко и приятно, но возникающих мыслей и желаний (жизнеразностей) так много, что разрешая одну, оставляешь неразрешенными тысячи других.
«Ты жив!» восклицает мать, бросаясь к нему. Тысяча мыслей, образов, опасений, желаний мелькает в её голове, все идет кругом, и она падает без сознания: организм властно требует отдыха от губительной траты сил, и прибегает к крайнему жизненному приспособлению, к временной приостановке жизни мозга.
Итак, наивысшая сознательность отвечает средней возбужденности, существует недовозбужденность и перевозбужденность. Недовозбужденность может перейти в сон, т. е. мозг может прекратить работу за отсутствием надобности в ней; перевозбужденность в обморок, причем работа прекращается вследствие чрезмерных трат ею возбуждаемых. В основе того и другого явления лежит вероятно недостаточное питание центров сознания. В первом случае работа так незначительна, что приток питания уменьшается, пока то и другое не падает ниже определенного порога, порога бодрствования; во втором случае все запасы расходуются со страшною быстротой, и работа прекращается за отсутствием сил. Очевидно, что в этом втором случае человек должен «очнуться» немедленно, как только кровообращение несколько восстановит силы.
Что касается пониженной жизни, могущей привести к сну, то надобно отметить, что, если пониженная жизнь, абсолютная равнозначимость впечатлений, т. е. отсутствие жизнеразностей высшего порядка; наступает там, где в наличности не имеется предыдущего общего перерасхода (утомления), то организм протестует, является в сознании особое чувство досады, скуки, даже утомительной скуки — признаки жизнеразности перенакопления. Однако, если убежать от этой скуки некуда, если вы осуждены например, сидя в полутемной кирке слушать длиннейшую, монотоннейшую моральную проповедь весьма почтенного старого пастора, то поискав глазами чего–нибудь интересного, подумав о том, о другом, подосадовав, вы зевнете раз и другой, и десятый и, наконец, засыпаете быть может. Это так сказать насильственное понижение сознания, гипноз, приостановка работы мозга путем монотонности внешних впечатлений и полной невозможности найти исход для накопленных сил, хотя бы они и имелись.
Напротив, при наличности перерасхода, т. е. когда вы утомлены, вы жаждете тихой, темной комнаты, чтобы скорее прекратить вредную теперь работу, вы гоните мысли и твердите: «не думать теперь — утро вечера мудренее». И если шум, свет, мысли будят вас, или не дают заснуть, вы опять–таки испытываете досаду и говорите, что вам надоедают, докучают и т. д.
И так падение преваленциальной характеристики сопровождается отрицательным аффекционалом при наличности, перенасыщности элементов системы С., — оно сопровождается положительным аффекционалом при перерасходе. При перерасходе с другой стороны преваленциалы имеют склонность к понижению, переживания уравновешиваются до равнозначимости; при перевесе же ассимиляции переживания представляют из себя как бы весьма волнообразную поверхность, где многое резко приподнято и интенсивно освещается сознанием.
Отсюда мы можем сделать вывод важный для теории искусства: для лиц, групп и классов, страдающих перерасходом, искусство должно создавать тихие и успокаивающие, полные «настроения» произведения, не только гармонизирующие, но и понижающие работу мозга. Для лиц, полных сил, такое искусство было бы скучным. Наоборот, требуемое последними искусство, повышающее работу мозга, для утомленных эстетов грубо, навязчиво, крикливо и т. п.
Все эти явления вряд ли могут так объясняться с точки зрения г. Богданова.
Кроме общего формального преваленциала, Авенариус устанавливает еще материальный, который основывается на явлениях т. наз. контраста. Так, красный цвет менее заметен на оранжевом фоне, чем на сине–зеленом, любой звук кажется громче в тишине, любой свет ярче в темноте и т. д.
Формальный преваленциал зависит от значительности соответственной жизнеразности высшего порядка, материальный от несходства формы и величины данной жизнеразности с формой и величиной предыдущей. Это совершенно понятно само собою. В самом деле, жизнеразности первого порядка суть привычные жизнеразности. Итак, преваленциально более яркое переживание находится в зависимости от несходства соответствующей жизнеразности с привычными; но привычка есть вещь относительная: ко всякому переживанию мы привыкаем, какая угодно жизнеразность, раз она не угрожает существованию организма и превращается в хроническую, или периодически устраняется и вновь возникает, — неминуемо падает в преваленциальном отношении. Я вообще привык к известной обстановке; но дождь моросит только с сегодняшнего утра, однако я уже привык к нему, уже примирился с ним, и если солнце вдруг засияет, то этот неожиданный факт тем ярче отразится в моем сознании. Эфемерная привычность отличается от общей привычности лишь степенью. Когда я наблюдаю оранжевый фон, то создается как бы поверхностная привычка глаза, которую родственный красный цвет нарушает меньше, чем контрастирующий сине–зеленый.
Всякое изменение функций какой–либо частной системы, чтобы быть заметным, должно быть значительным. Известна шутка Гаварни с превращением портрета Луи–Филиппа в изображение груши при посредстве ряда едва заметных переходов на сотне рисунков.
Резкое изменение функции испытывается как неприятный точек, ибо требует сразу значительной затраты сил, изменение же заметное, но по характеру близкое предыдущему процессу составляет с ним гармонию. Монотонность приятна для усталого, но утомительна для системы С. насыщенной энергиею; гармоничные модуляции при нормальных условиях наиболее приятны, т. к. они разряжают накопленную энергию в случае насыщенности системы, и умеряют расход в случае утомленности её, заменяя собою беспорядочную смену переживаний. Задачей искусства поэтому является организовать гармоничную смену переживаний, как простейших (красок, тонов, линий и т. д.) так и сложных (идей, чувств). Логика искусства — это умение давать такие смены, которые мы, по аналогии с наиболее экономной сменой идей называем логичными.
Контраст вообще болезнен, если только мы не имеем нужды в расходовании сил или не стремимся заглушить какую–нибудь жизнеразность, хоть временно более сильною, словом, если мы не «ищем бурь».
Мы можем сказать, что преваленциал (степень сознаваемости) данного переживания зависит от степени различия его от привычных переживаний вообще и от предыдущих в частности.
Естественно поэтому, что, отмечая какое–нибудь явление, мы отмечаем именно то в нем, что отличает его от других.
Называние вещи есть словесная модификация преваленциала: мы называем вещь, поскольку мы ее желаем отличить от других. Если же мы захотим дать названной вещи определение, то мы вынуждены будем именно перечислить её отличия.
Когда я говорю «тело», то я свидетельствую этим, что различаю в данном явлении непреходящие, постоянные его элементы, совокупность которых я выделяю и обозначаю словом «тело». Если я буду определять понятие тело, т. е. раскрывать его содержание, то я определю его, как то, что «остается неизменным в данном потоке восприятий». Таким образом определение сводится к возможно краткому и полному перечислению отличий определяемого, т. е. того именно, на чем основана его преваленциальная ценность.
Сплошь и рядом, в повседневной жизни, определения даются «поверхностные», т. е. исходящие из субъективного и лишь данному моменту свойственного преваленциала.
Напр., желая обратить внимание во время ночной вьюги на смутно чернеющий вдали предмет, я восклицаю: «человек!» и определяя это слово: «человек» — вон это, что чернеет (в отличие от мутно–белого фона), вот то, что подвинулось направо (в отличие от неподвижного) и т. д.
При других условиях я могу сказать: «всякий человек возмутится этим насилием». И если меня попросят определить, что я разумею под словом «человек», я скажу: «человеком я называю тех представителей вида Homo Sapiens, которые умеют себя ставить на место другого, тех же, кто может равнодушно проходить мимо чужого страдания и унижения я называю животными бесчеловечными».
Очевидно, что все это субъективные определения, определения ad hoc. Полное же научное определение означало бы перечисление тех отличий определяемого, которые свойственны всему классу, обозначаемому данным термином, и наличности которых вместе с тем вполне достаточно для отнесения определяемого к данному классу.
Из этого видно, что научная классификация покоится на критически очищенном и возвышенном до всеобщности преваленциале.
