Аффекционалом называет Авенариус ту своеобразную характеристику, от которой главным образом зависит оценка явлений.
Восприятие большинства предметов и явлений сопровождается удовольствием или неудовольствием. Теми же чувствами сопровождаются и некоторые внутренние процессы.
Прежде всего бросается в глаза полярность этой характеристики: существуют безразличные переживания, от которых в одну сторону идет скала более и более интенсивного удовольствия, доходящего до экстатического восторга и сладостного самозабвения, в другую сторону скала неудовольствия, доходящая до страданья, граничащего с безумием и пресекающегося обмороком.
Но вместе с тем мы знаем, что удовольствия и неудовольствия бывают разнообразны. Однако при внимательном анализе соответствующих переживаний, легко выделить самое чувство удовольствия, как вообще положительное чувство, от сопутствующих ему побочных окрасок, происходящих от разных ощущений в воспринимающем органе и других частях организма. Эти сопутствующие чувствам удовольствия окраски при внимании легко локализируются, как мускульные или им подобные органические ощущения. Авенариус называет их коаффекционалами. К ним мы еще вернемся.
Уже одно то, что на всех языках мира существуют общие понятия удовольствия и неудовольствия, свидетельствует, что нам не зачем смущаться разнообразием их; во всех удовольствиях есть нечто общее, резко отличающее их от всех других переживаний, а также от неудовольствия. В то же время непосредственное чувство свидетельствует, что неудовольствие также родственно удовольствию, как отрицательная величина положительной.
Для сведения психических явлений удовольствия и не–удовольствия к их биологической основе мы должны найти в картине жизни мозга такое явление, которое допускало бы значительное разнообразие форм и в то же время было бы полярно, т. е. обладало бы двумя направлениями от некоторого пункта безразличия.
Совершенно очевидно, что организм, пребывающий в безусловном покое (т. е. ничем ненарушаемом подвижном равновесии), вообще почти ничего не чувствует, и жизнеразности его вообще не поднимаются высоко над порогом сознания. Очевидно также, что нарушение равновесия организма является опасным для него, и потому в зависимости от того, насколько важная частная система затронута им, насколько интенсивно вызванное колебание и насколько внезапно (быстро) оно наступило, должно испытываться, как большее или меньшее страдание. Все заставляет нас предполагать, что страдание действительно сопровождает всякое мало–мальски опасное для жизни нарушение органического равновесия.
Мы должны лишь отметить, что дело идет о нарушениях равновесия системы С, а не самого организма. Если перережем чувствительный нерв, соединяющий напр. ногу с высшими центрами, то какой бы опасности не подвергалась эта нога — боль не возникает, а разве лишь косвенно, при посредстве зрения, сведения о таком нарушении равновесия в отрезанном от непосредственного нервного сообщения органе могут являться источником жизнеразности в руководящей деятельностью организма системе С.
Итак, страдание сопровождает всякую постановку жизнеразности.
Очевидно, что наслаждением должен сопровождаться обратный процесс устранения жизнеразности. И опять–таки степень наслаждения должна соответствовать: 1) важности роли затронутой частной системы, 2) силе предшествующей жизнеразности и 3) быстроте её разрешения.
Уже отсюда мы видим, что удовольствие может наступить, вопреки Шопенгауеру, и там, где не было раньше на лицо заметного страдания. В самом деле: жизнеразность могла возникать постепенно, а разрешиться быстро, и вследствие этого постановка её могла лишь очень слабо отражаться в сознании, разрешение же ознаменовать себя в зависимом ряду очень ярко.1
Но этого конечно мало.
Теперь мы действительно имеем перед собою явление, допускающее крайнее разнообразие форм и полярное по существу, к которому мы и можем приурочить аффекциональные характеры: это самый процесс постановки и разрешения жизнеразностей. Но если так, то, значит, всякая жизнеразность непременно сопровождается аффекционалом? — Нет, мы должны помнить, что не всякая сопровождается даже сознанием: для того, чтобы сознаваться вообще, жизнеразность должна представлять из себя значительное колебание достаточно важной частной системы, при том наступающее не слишком медленно и постепенно; к этому мы еще вернемся. Аффекционал же начинает сопровождать колебания жизненного ряда с порога, лежащего значительно выше.
Я могу сознавать, что в моей чернильнице мало чернил, но относиться к этому безразлично, пока отсутствие чернил не скажется на моей работе и не прервет ее неприятным образом необходимостью позаботиться о наполнении чернильницы; тогда факт недостатка чернил оказывается неприятным, если же я убеждаюсь, что чернил вообще нет у меня в доме, — аффекционал начинает преобладать, и я даже, быть может, не столько стараюсь о скорейшем приобретении чернил в лавке, сколько выражаю разными способами свое неудовольствие и досаду на себя и других, что служит признаком быстрого распространения жизнеразности на другие частные системы, первоначально ею не затронутые. Жизнеразность, резко окрашенная отрицательным аффекционалом, может охватить и другие системы С.: старая тетка, которая ведет мое хозяйство, потрясенная своим недосмотром, с ужасом вспомнит, что по случаю большего праздника и позднего времени все лавочки закрыты, а затем, под влиянием града упреков, которыми я ее осыпаю, решится оставить мой дом, о чем и объявит, заливаясь слезами, в состоянии близком к обмороку; моя жена может при этом дать краткую, но выразительную характеристику моей особы, вследствие которой я почувствую себя окончательно несчастным, и весь дом может превратиться в сонм страдающих душ.
С другой стороны я мог бы, нетерпеливо тыча пером в опустевшую чернильницу, внезапно заметить другую, полную, на другом конце стола, что причинило бы мне несомненно некоторую радость. Итак, можно сказать, что все жизненные ряды, обладающие значительным преваленциалом (сознаваемостью) обладают и аффекциональной окраской. Ведь интересом называется именно окрашенное чувством отношение к явлению. Интересными явлениями называют такие, которые сопровождаются аффекционалом.
Но тут–то мы и натыкаемся на трудность. Интересными называются далеко не все аффекционально окрашенные восприятия. Правда, многое здесь следует отнести на счет случайного употребления слова «интересный». Так. Кант требует, чтобы эстетик, оценивая художественное произведение, был незаинтересован (uninteressiert) — здесь сказывается чисто мещанское понимание «интереса», как интереса низменного, чувственного, так сказ. материально–животного, денежного или «каррьерного» и т. п. Так же произвольно пожалуй и то, если кто–нибудь найдет напр. собственную зубную боль неинтересным восприятием. Скажите–ка больному, что зубная боль вещь интересная, он, пожалуй, ругнет вас, и однако: «что у кого болит, тот о том и говорит». Вполне законно, как нам кажется, называть интересным все, что волнует человека, занимает его, т. е. все, что аффекционально окрашено; в общеречии же называются интересными лишь приятные восприятия, следовательно лишь окрашенные положительным аффекционалом.
Но в каком случае возможен положительный аффекционал, если мы установили общее правило: «отрицательный аффекционал сопровождает колебание от равновесия, положительный — колебание его восстанавливающее?» В этом случае, очевидно, удовольствие является лишь зависимым, вторичным явлением, для его наступления необходима уже наличность жизнеразности.
Вернемся к уравновешенному организму. В дальнейшем ходе событий такой организм очевидно может ждать лишь огорчений и неприятностей, если же он испытает удовольствие — то очевидно это признак скрытой, медленно нароставшей опасности, которая внезапно и благополучно разрешилась.
При значительной степени сознательности такое положение вещей конечно привело бы к пессимизму. Удовольствие испытывалось бы либо как прекращение страдания, либо в лучшем случае, как внезапное восстановление медленно подкрадывавшейся жизнеразности, так что при каждом внезапном удовольствии человек должен испуганно благодарить Создателя за избавление от тайной опасности.
Но именно воззрения Авенариуса дают превосходное разрешение этого затруднения. Так как жизнеразность есть колебание равновесия, т. е. нечто отрицательное, то постановка её не может быть приятной сама по себе. Но она неминуемо должна явиться таковой постольку, поскольку на лицо имеется избыток питания, частью в форме готовых запасов потенциальной энергии,2 частью в форме химических соединений, доставляемых кровью, и готовых немедленно заступить бреши, образующиеся в телах нервных клеток во время функционирования.
Итак, необходимой предпосылкой постановки жизнеразностей (собственно мнимых), окрашенных положительным аффекционалом, является наличность значительных запасов энергии в потенциальной форме. В этом случае то, что в зависимом ряду будет казаться несомненной постановкой жизнеразности, например затруднения шахматной задачи, в ряде независимом явится, напротив, решением жизнеразности перенасыщенности, не достигшей сознания лишь по причине медленного её роста, и не представляющей из себя непосредственной опасности для организма.
То, что люди радостно трудятся, играют, наслаждаются свободным мышлением, показывает, что затрата энергии может быть нужной для организма. То, что человек, осужденный на бездействие, страдает — доказывает, что трата энергии есть условие её дальнейшего накопления. Не только задержка в питании, но и задержка в расходовании энергии есть жизнеразность, требующая своего разрешения, хотя, конечно, вторая менее настоятельна чем первая.
На деталях «положительной жизнеразности» мы останавливаться не будем. Детальная разработка блестящей теории Авенариуса об аффекционале является важнейшей задачей эстетики и требует особого рассмотрения.
Но чтобы читатель с еще большей ясностью понял и оценил эту гениальную теорию, мы пересмотрим те остроумные возражения, которые сделал против неё А. Богданов в упоминаемой уже нами книге «Эмпириомонизм».
Первое обвинение, выдвигаемое уважаемым автором, есть обвинение в консерватизме, свойственном будто бы теории Авенариуса:
«В формулировке Авенариуса чувствуются остатки консервативного, статического понимания жизни, того, которое шаг за шагом устраняется в развитии эволюционного мышления».
Авенариус принимает за основное во всех явлениях мозга — стремление к восстановлению нарушенного равновесия. Итак, равновесие вот идеал Авенариуса.
Так приблизительно рассуждает А. Богданов и поучает Авенариуса, что это «идеал» застойный, что нельзя не видеть разницы между понижением и возрастанием энергии организма и т. д.
Но эти упреки А. Богданова основаны на недоразумении.
Авенариус констатирует лишь механический фактор, лежащий в основе жизни мозга, а также и в основе его развития. При всяком нарушении равновесия мозг как бы стремится восстановить его, но при этом сплошь и рядом восстанавливается не прежнее равновесие, а иное, обогащенное выработанной вновь реакцией, усложненное, более готовое к отражению последующих раздражении, стало быть более жизнеспособное. Г. Богданов игнорирует теорию развития мозга, данную Авенариусом, теорию, изложение которой читатель найдет в одной из последующих глав настоящей книги. Если бы А. Богданов внимательно отнесся к этой теории развития, то он не принял бы констатирования биомеханического факта, лежащего в основе жизни, за описание всего процесса жизни. Перед нами работает машина, основное явление при этом не что иное, как механическое уравновешение, передача энергии от одних частей машины к другим, согласное с простейшими законами механики; но машина вовсе не имеет своею целью прийти в равновесие, которое вновь и вновь нарушается, вновь и вновь происходит восстановление равновесия, а попутно достигается настоящая цель — например, движение локомотива вперед. Авенариус стремился только отметить чисто «механический» характер явлений жизни мозга, самым процессам в мозгу чужд всякий телеологизм, мозг сохраняет при всех условиях свое подвижное равновесие по возможности неизменным, но именно оттого–то эти условия и изменяют его, не так, как они изменяли бы мертвый мозг, не разрушая его, не как нечто пассивное, а принуждая его вырабатывать новые защитительные приспособления.
Не застой — идеал Авенариуса, нет, но равновесие есть то, чем, как учит опыт, стремятся закончиться все процессы в природе: всякое движение, всякое изменение есть лишь результат инерции данной системы и действующих на нее внешних влияний, при чем всюду мы наблюдаем в конечном счете перемещение энергии от высших потенциалов к низшим.
А. Богданов обосновывает свой взгляд на «застойность» мышления Авенариуса, взгляд, происхождение которого объясняется тем, что автор оторвал главы, абстрактно трактующие о жизни мозга вне фактов его развития от тех глав, где трактуется самое развитие, — такой неудачной ссылкой на текст «Критики чистого опыта»:
«Младенец насильственно удаляется из чрева матери, этого святилища сохранения жизни, он выбрасывается в новую, почти абсолютно иную среду, непривычную, только отчасти благоприятную для поддержания его жизни. Тут он подвергается изменениям, которые возникают для него из условий среды с происходящими в ней переменами; а затем ему предстоит переживать те судьбы, которые с необходимостью навязываются ему типической последовательностью изменений в его собственном цикле развития».
«Это означает вот что: система С путем акта рождения перемещается из среды приблизительно соответствующей идеалу в среду неидеальную».
«… Наша ближайшая задача заключается в том, чтобы анализировать изменения системы, и именно постольку, поскольку их приходится рассматривать либо как уменьшения жизнесохранимости системы С, либо как акты поддержания этой системы при наличности (среди) таких уменьшений»(I В. S. 63–64).
«Таким образом для Авенариуса с самого рождения ребенка начинаются «уменьшения жизнесохранимости», которые идут вплоть до наступления смерти и, к счастью, ею заканчиваются». Заканчивает А. Богданов.
К сожалению то употребление, какое делает почтенный критик из этого образца доказывает, что он не постарался охватить общий смысл учения Авенариуса.
Прежде всего критик косвенно заставляет думать, что фраза: «либо как уменьшение, либо как поддержание системы при наличности уменьшений» означает, что абсолютное уменьшение жизнеспособности констатируется как нечто неизбежное. Между тем смысл фразы совсем не таков: изменения системы С рассматриваются либо как уменьшение жизнесохранимости, либо как поддержание её, что очевидно уже исключает мысль об уменьшении, но так как это поддержание её должно уже считаться с наличностью предшествующих и грядущих уменьшений (unter solchen Verminderungen), то, очевидно, оно должно являться новым типом жизнесохранимости.
Возьмем пример. Племя живет в благодатных странах юга: пищи вдоволь, забот никаких, мир, благоденствие полное. Жизнесохранимость огромная, никаких покушений на равновесие жизни мозга нет.
Но вот под влиянием тех или других обстоятельств племя вынуждено удалиться в более северные, менее счастливые страны. Очевидно, что окажется множество причин для уменьшения жизнесохранимости: мы будем свидетелями, либо её длительного или окончательного уменьшения, либо её сохранения при наличности постоянных уменьшений (т. е. колебаний), но если наше племя в силах удержать прежнюю степень общей жизнесохранимости и при наличности прежде отсутствовавших враждебных влияний, то очевидно, что борьба, лишения и несчастия развили его; действительно, воспитанные далеко не идеальной средой северяне всегда оказывались сильнее жителей идеальных Эльдорадо. Напрасно А. Богданов стал бы утверждать, что мы извращаем смысл учения Авенариуса. Пусть он припомнит теорию «совершенной константы», и тогда учение Авенариуса о развитии предстанет ему самому в следующем виде: во чреве матери, этом святилище сохранения жизни, организм существует в почти идеальных условиях, т. е. ничто не нарушает течение жизни младенческого организма, конечно маленькой и узенькой. И вот организм выталкивается в новую среду, где он подвергается тысяче враждебных влияний: чтобы продолжать жить, он должен развить огромную систему предохранительных форм, расширить и обогатить свою жизнь (а вместе и свое сознание), стремясь стать и к этой, бесконечно многообразной среде в те же, почти идеальные, условия: т. е. он должен, приспособиться к изменчивой и бесконечно богатой действительности и приспособить ее к себе так, чтобы жизнь его стала протекать гармонично, чтобы ничто не казалось ему «тайной», «неожиданностью», «опасностью», ничто не угрожало бы страданием, не оскорбляло бы безобразием. Путем роста и развития мозга с одной стороны и творческой обработки действительности с другой, — человек, идет к идеальному равновесию между потребностями своими и средою: да, почти идеальное отношение, какое мы находим во чреве матери, мы должны вновь приобрести в будущем, а пока мы осуществляем его лишь приблизительно и крайне несовершенно: некогда же весь широкий мир станет «священным святилищем сохранения жизни», но жизни бесконечно усложнившейся, ибо приспособленной не к чреву матери, а к бесконечной природе.
Это достойный идеал! Жаль, что А. Богданов не захотел понять прекрасные мысли учения нашего философа и так небрежно отнесся к его теории развития.
Не более удачна и критика, направленная на учение Авенариуса об обратном значении расхода и питания и жизнеразностях в двух направлениях.
А. Богданов восстает против термина питание; он хочет, чтобы Авенариус говорил об ассимиляции энергии и её расходе. Если бы Авенариус не затемнил вопроса термином «питание», то для него было бы ясно, что ассимиляция энергии, в каком бы то ни было количестве никогда не была бы излишней, а расходы её всегда понижают жизнесохранимость, утверждает критик.
Но в данном случае А. Богданов рассуждает совершенно абстрактно, отрывается от фактов и потому начинает противоречить самому себе.
Что является условием возможно большей ассимиляции энергии? Может ли эта ассимиляция происходить как–то сама по себе?
Нет! если не единственным, то бесконечно наиважнейшим источником того материала, из которого черпается ассимилируемая энергия, является питание. Возможно ли, однако, признать, что ассимиляция энергии прямо зависит от количества питания? Нет! напротив, при условии покоя, отсутствии работы данного органа — ассимиляции не происходит. Это признает и А. Богданов. Итак, работа есть необходимая предпосылка дальнейшей ассимиляции, т. е. существуют случаи, когда работа является необходимостью, когда отсутствие её безусловно означало бы понижение жизнесохранимости. В этик случаях в наличности должна быть жизнеразность, отражаемая в сознании как потребность в движении, в работе, как Arbeitsbedürfnis, Mehrarbeitsbedürfnis. И в опыте мы встречаем соответственное чувство на каждом шагу. Теория А. Богданова оставляет совершенно необъясненным огромный ряд относящихся сюда фактов (игра, творчество — плод Σχολή вся роскошь жизни, как исход для избытка сил)
Но очевидно, что при недостаточном питании потребность в расходовании никогда не могла бы ощущаться: если клетка не ассимилирует, т. е. давно не работала, то очевидно она так сказать заленилась, и не нуждается в новом приливе материи, химическую энергию которой она превращает в нервную деятельность. Такое состояние может наступить лишь после более или менее продолжительного отдыха, т. е. перевеса на стороне ассимиляции; достигши определенной границы, процесс ассимиляции стало быть останавливается, — согласно самому А. Богданову, — для продолжения этого процесса необходима работа, как «необходимый физиологический стимул», иначе наступает атрофия, т. е. регресс в жизни органа.
Все это строго соответствует учению Авенариуса, которое мы и продолжаем считать отнюдь непоколебленным А. Богдановым.
Много ударов наносит уважаемый критик учению об аффекционале, стараясь доказать, что удовольствие сопутствует ассимиляции, а неудовольствие диссимиляции энергии. Однако, при этом им совершенно упускается факт, что, например, бодрому, свежему человеку доставляет удовольствие бегать, прыгать, бороться, решать задачи и загадки и т. д., для усталого же все это, прямо, мука. Этот пример с очевидностью доказывает, что один и тот же процесс (будь то ассимиляция или трата энергии) может сопровождаться разным аффекционалом, факт, вполне ясно истолковываемый Авенариусом и совершенно непонятный с точки зрения А. Богданова.
Остановимся еще на нескольких частностях критики автора «Эмпириомонизма»: он говорит, между прочим, о такой «биологической несообразности»:
«Некоторую биологическую несообразность этого вывода легко заметить с первого взгляда. Если в системе устанавливается определенная жизнеразность, положим — отрицательная, которая долгое время держится на одной высоте, или очень мало колеблется в ту и другую сторону, то аффекционал должен отсутствовать. Между тем, ясно, что система при этом идет к разрушению, и, если жизнеразность велика, то очень быстро. Аффекционал не дает организму никаких указаний; между тем именно от него зависит направление дальнейших жизненных проявлений системы, он — стимул её борьбы против неблагоприятных условий. Ясно, что он оказывается биологически–несостоятельным — результат, во всяком случае, довольно мало вероятный».
Однако, это именно так и есть в действительности: человек привыкает к болезни, унижению, нищете, и иногда почти не замечает того хронического, физиологического или социального недуга, который медленно ведет его к гибели. Аффекционал действительно дает далеко не точные указания относительно медленных процессов, да и вообще это не такой уж надежный руководитель: так, сам А. Богданов констатирует на следующей странице, что самочувствие больного маниакальной экзальтацией бывает в начале приятно, и приводит другие подобные примеры.
Мы говорили выше о жизнеразностях, которые в зависимом ряду кажутся возникающими, в то время, как в независимом они лишь разрешают жизнеразность перенакопления.
А. Богданов не хочет заглянуть в них глубже; он говорит:
«Человек находится в спокойном, безразличном настроении; и вдруг почта приносит ему известие, которого он вовсе не ожидал, но которое кажется ему очень хорошим; или вдруг случайная комбинация мелких обстоятельств наталкивает его на открытие, к которому он вовсе не стремился, но которое кажется ему ценным. Какие при этом устраняются жизнеразности? Совершенно наоборот, они возникают, но это жизнеразности — положительные».
Что значит, что известие кажется человеку хорошим? Очевидно это значит, что оно полезно ему, т. е. разрешает какую–либо скрытую жизнеразность. Хорошим человек наз. то, что так или иначе способствует уравновешению его мозга. Если бы открытие или известие не имело никакого отношения к моим потребностям, то оно было бы бесполезно и безразлично для меня, но конечно открытие, хотя и удовлетворяет моим потребностям, в тоже время ставит передо мною много частных жизнеразностей, задач по части его применения, и отсюда очевидно, что ему обрадуется лишь человек вообще радующийся труду, потому что этот труд у него является «физиологическим стимулом» к дальнейшему питанию отдельных частей мозга; тот, у кого нет скрытой жизнеразности перенаполнения, даже получив наследство или согласие любимой женщины на брак, думает прежде всего о беспокойствах и хлопотах.
Радость, как говорит А. Богданов, сопровождается повышенным питанием мозга, печаль — пониженным; но еще вопрос — является ли повышенное питание причиной радости, или радость отражает прежде всего постановку удачной жизнеразности, заставляющей мозг работать как раз так, как этого требует скрытая жизнеразность перенакопления, или прямо устранение какой–нибудь скрытой, но гнетущей частной жизнеразности. Ведь все же причиною расширения сосудов является напр., получение письма, т. е. некоторый внешний факт, дающий повод к усиленной деятельности мозга и направляющий ее в новую сторону. Это, конечно, слишком сложные вопросы, но все же перечисленные А. Богдановым явления могут быть без труда уложены в рамку теории Авенариуса.
А. Богданов полагает, что делает сокрушительное замечание, говоря: «предположим, что эмоция печали выступает при наличности общего перевеса ассимиляции; в таком случае начало эмоции, пока она только устраняет, это неравенство и приближает систему к равновесию — должно иметь приятную окраску. Действительность, однако, не дает нам такого психофизиологического абсурда».
А. Богданов забывает, что печаль не есть просто понижение питания. Прежде всего организму всегда ближе восстановить, нарушенное равновесие в смысле перевеса ассимиляций усилением деятельности, факты же, могущие быть причиной печали, грозят теми или другими неприятностями, а потому вызываемая ими работа мозга является крайне дисгармоничной: движение организма при этом парализованы, мысль же мучительно работает, вертясь все на одних и тех же темах, и не имея силы устранить гнетущую жизнеразность. Если бы печаль была чистым понижением питания и только, тогда, конечно, она могла бы доставлять наслаждение; но мы и видим, что при известных условиях меланхолия наз. сладкой, и что к такой сладостной меланхолии особую склонность имеют люди праздные, ленивые и роскошествующие. Правда, когда какой–нибудь тунеядец слушает грустную мелодию, то она, не только уменьшает питание, но прежде всего расход энергии мозга, однако это присуще почти всем видам печали, так что, если А. Богданов считает свое замечание сильным, то он должен игнорировать, что печаль понижает одновременно и питание, и расход, если же он сделает это возражение против приведенного нами примера сладостной меланхолии, то он тем самым в корне, подрежет, свой критический «подход». Что однако очевидно, так это то, что сладостная меланхолия или приятное состояние полугипноза уж никоим образом не может быть объяснено теорией г. Богданова, т. е., как результат повышенной ассимиляции.
Для того, чтобы окончательно показать, как легко, приводя отдельные казуистические возражения, доказать как раз положения противника, — укажем А. Богданову еще один факт. Аскет не имеет возможности удовлетворить своей потребности в повышенной жизни, потребности, являющейся результатом перенакопления энергии (долговременного отсутствия её расходования), поэтому ему рекомендуется в одно и то же время мыслить о смерти, о скорбях жизни, оплакивать крестные страдания Христа, и, вместе с тем, предаваться благочестивым упражнениям (бдению, посту, коленопреклонениям и даже самобичеваниям). Что же это такое, как не стремление одновременно усилить расходование энергии и искусственно вызвать эмоцию печали, т. е. сокращение сосудов, о котором говорит А. Богданов? Однако же то и другое доставляет наслаждение и приводит аскета к желанной внутренней гармонии. Итак «физиологический абсурд» оказывается действительностью.
Вряд ли мы убедим А. Богданова в недостаточности, его аргументации, но мы отвели довольно много места опровержению этой критики для того, чтобы резче запечатлеть в умах читателей основные черты и главные достоинства теории жизнеразностей и аффекциональных характеров.
Удовольствие и неудовольствие, как мы уже говорили, не являются никогда в простом, чистом виде, они сопровождаются всегда различными комплексами ощущений в отдельных частях организма, которыми характер эмоции окончательно определяется: эти сопутствующие ощущения Авенариус наз. коаффекционалами. Авенариус не останавливался особо на крайне интересном вопросе о коаффекционалах положительных и отрицательных. Он дал лишь более или менее полный перечень им. К коаффекционалам относятся ощущения расслабленности или напряженности тех или иных мускулов, ощущения дрожи, давления, облегчения, освобождения, бессилия или мощи; особо важное место занимают изменения дыхания, деятельности сердца, а также выделения желез (напр. слезы).
Основная жизнеразность окрашенная полож. или отриц. аффекционалом, распространяется на различные частные системы мозга и вызывает деятельность различных мускулов и желез. Эти периферические явления вновь отражаются в центрах мозга и видоизменяют характер данного переживания.
Положительный аффекционал обыкновенно сопровождается положительными коаффекционалами и наоборот. Приятные органические ощущения суть ощущения силы, мощи, свободы, вообще отражения в сознании правильного и энергичного функционирования органов. Само собою разумеется, что на известной границе нас поджидало бы утомление, и что граница эта зависит от количества питания, поэтому коаффекционалы положительны, когда они означают собою деятельность органа, служащую, пользуясь выражением А. Богданова, физиологическим стимулом питания, отрицательны они, когда они знаменуют расстройство питания или перенапряжение деятельности, или вынужденное её отсутствие. Естественно, что коаффекционалы не только сопровождают аффекционалы, но и наоборот — могут вызывать их: чувство здоровья или недомогания непосредственно могут отразиться в сознании как ликующая радость жизни или как угнетение; они могут затем выразиться в якобы объективных суждениях: «жизнь есть благо», или «жизнь есть зло».
Явления, лежащие в основе коаффекциональных характеров, чисто пассивны и сознаются как нечто просто данное в организме. Рядом с ними имеются однако другие органические ощущения, сопровождающиеся чувством активности. С точки зрения независимого ряда — волевая деятельность сводится к распространению первоначальной жизнеразности на двигательные центры мозга, а следовательно и на мускулы. Эти мускульные движения, вполне ли выраженные, или лишь зачаточно намеченные, вновь отражаются в системе С и сознании, передавая переживаниям особый характер, который Авенариус наз. виртуальным.
Таким образом воля является по Авенариусу лишь модификацией виртуала.
Прежде чем перейти к изложению развития ощущения произвольности в понятие свободной воли, мы постараемся охарактеризовать так–наз. «проблему воли», и при этом воспользуемся словами Петцольда.
«Когда–то будут удивляться, каким образом возможна была проблема воли; лишь с трудом, прослеживая пути психологической мысли, можно будет понять, как случилось, что мышление целого ряда поколений находило камень преткновения в мнимой несоединимости свободы воли и детерминизма. С нашей точки зрения, полагающей полную определенность каждого явления за необходимое условие возможности существования человечества, не может возникнут ни на минуту сомнения в том, что каждое человеческое деяние совершенно определено во всех своих мельчайших частях… Незачем особенно настаивать здесь на том, что такое воззрение не имеет ничего общего с фатализмом, т. е. с учением, что никто не может уйти от своей судьбы, чтобы он ни предпринимал. Фатализм считает деятельность человека совершенно бесплодной и безрезультатной, а это как раз противоречит детерминизму, считающему всякое явление не только определенным, но и определяющим; судьба человека в значительной мере определена именно его поступками и непременно была бы иной, если бы они были другими. Совершенно ясно, что свобода воли, если придавать этому словосочетанию точное значение, а не обозначать им чистейшую фикцию, отнюдь не отрицается детерминизмом.
«Свобода воли выступает, по мнению господ, понимающих закономерность в природе, как насильственный порядок, яснее всего в свободе выбора, т. е. там, где человек стоит перед лицом нескольких возможностей. В этом случае решение человека, по их мнению, совершенно свободно, т. е. совершенно отлично от явлений природы; это значит, что оно должно быть ничем не определено. Признанием такого рода характера за выбором человека хотят оправдать идею ответственности его, но отнюдь не достигают этой цели: как можно ставить человеку в вину поступок, ничем не определенный, столь же, следовательно, неожиданный, как удар молнии с голубого неба. Если же нам ответят, что воля действует не по необъяснимому капризу, но на основании более или менее продолжительного обсуждения, то тем самым признают, что воля детерминирована именно этим обсуждением. Ясно, что сторонники фиктивной свободы воли сами не знают, что собственно разумеют они под этим термином. Они создали лишь слово, для которого нет соответственного понятия. Припомним всевозможные случаи, когда мы чувствовали наши поступки совершенно свободными, постараемся, как можно точнее аналитически разложить их, и мы нигде не найдем противоречия между утверждением этого чувства свободы и полной детерминированностью наших мыслей и поступков».
«Понятия свобода и недетерминированность, как и понятия принуждение и детерминированность не имеют между собою ничего общего. Та свобода воли — liberum arbitrium схоластиков — просто фантазия. Психологический опыт знает одну только свободу, которой противоположно принуждение, но отнюдь не определенность и закономерность. Принуждение же активная личность находит там, где имеются такие определяющие её деятельность моменты, которые противоречат её целям и желаниям. Такие мотивы могут лежать и внутри индивида, и вне его. Если индивиду удается устранить их или, в случае их полной неустранимости, примириться с ними, то он становится свободным. Никакой другой свободы не может быть, потому что не может быть никакого другого принуждения».3
И затем Петцольд ставит единственную имеющую действительное значение проблему воли: каковы те комплексы переживаний и соответствующих им явлений независимого ряда, которые мы называем волей. Для этого нам прежде всего нужно обратить внимание на внешние волевые акты — поступки; поняв их, мы проникнем и в тайну внутренней воли, воли в форме желания.
Ясно, что волевые акты развились из родственных им бессознательных рефлексов. Авенариус различает пять ступеней, ведущих от бессознательного рефлекса к вполне развитой воле.
При этом он кладет в основу своего исследования наблюдения над ребенком, уже различающим отдельные части среды, являющиеся ему в соответственных аффекциональных окрасках; даны также ощущения коаффекциональные и виртуальные.
Когда голодный ребенок видит перед собою пищу, принятие которой раньше прекращало голод, доставляя тем удовольствие, то самый вид её вызывает в нем некоторое родственное насыщению удовольствие; жизнеразность, вызванная голодом, вообще выражается целым рядом беспорядочных движений, которые усиливаются вследствие новых процессов в мозгу, вызванных видом пищи и воспоминанием о её действии. Эти движения (и крики) продолжаются до тех пор, пока пища не будет поднесена ко рту. Но ребенок еще не сознает связи между своими движениями и насыщением, стремление еще отсутствует, потому мы имеем здесь перед собою только эффективный, но еще не аппетитивный ряд (так наз. Авенариус волевой ряд).
1) Когда ребенок случайно, или с чужою помощью схватывает пищу и подносит ее ко рту, то на лицо имеется, «успешное движение». При дальнейшем повторении его составные части, не имеющие отношения к его успешности, могут быть каждый раз иными, а потому они не упрочиваются и отпадают, успешное движение таким образом укрепляется и очищается от ненужных сопутствующих ему движений. Психическая сторона этого наиболее несовершенного аппетитивного ряда такова: ощущение голода; зрелище пищи, охарактеризованное удовольствием; воспоминание о прежних актах насыщения; чувство ожидания; восприятие собственного движения (виртуал), восприятие «внимания» и напряженности (коаффекционалы); и наконец ощущения и характеры, связанные с самым принятием пищи.
Собственные движения воспринимаются частью посредством осязания и зрения, частью при помощи мускульного чувства. Весь этот ряд явлений, взятый вместе, Авенариус называет акциокомплексом. Комплекс этот особенно ярко окрашен виртуальным характером. Собственные движения воспринимаются иначе, чем внешние движения, они связаны с так называемым чувством работы, т. е. с радостным чувством свободной деятельности, тратящей свободные запасы энергии, или неприятным чувством перерасхода энергии, или наконец вынужденного бездействия. Связь их с аффекциональными характерами, а также связь с вызывающими их потребностями нуждами и с следующими за ними приятно окрашенными устранениями этих жизнеразностей — выделяет их в совершенно особую группу, наделяя их характером активности и тесной связности с комплексом «я».
Итак, виртуальным характером по Авенариусу окрашены все те явления, которые мы характеризуем, как от нас исходящие.
Если мы воспринимаем какое–нибудь наше непроизвольное движение, то конечно виртуальный характер при этом будет ничтожен: восприятие такого движения отличается от восприятия не нашего движения, так как связано с мускульным чувством, но оно находится вне связи с течением наших представлений, т. е. потребностей, воспоминаний, надежд и тому под. Именно непосредственная связь между этими «внутренними» явлениями и нашими движениями, заставляет нас квалифицировать последние, как активные, произвольные и т. п.
Выше мы употребили выражения: чувство ожидания, внимания, и напряженности. Когда ряд явлений А, В, С становится привычным, то при наступлении членов А, В в мозгу возникает особый процесс, отражающийся в психике, как представление С; такого рода постановка представления называется ожиданием явления С. Внимание же и напряженность суть коаффекционалы, источником которых является сокращение мускулов головы и в особенности мускулов глазного аппарата.
Когда мы имеем на лицо чувство активности и вместе с тем ожидание, внимание и напряженность, то такой комплекс мы называем стремлением.
2) Если мы удалим от ребенка пищу настолько далеко, что те «успешные движения», к которым он привык, уже не приводят к удовлетворению, то мы будем наблюдать вторую ступень развития аппетитивного жизненного ряда. Движения, происходящие от иррадиации основной жизнеразности, усилятся. Мы уже имеем стремление к пище, здесь оно будет проявляться в усиленной форме и при том безуспешно. Ряды разнообразных движений будут следовать в этом случае один за другим, пока наконец не выработается новый акциокомплекс, отличный от предыдущего. Некоторые его компоненты могут прямо противоречить прежде выработанному акциокомплексу, так что оба акциокомплекса окажутся взаимоисключающими друг друга.
3) Теперь при повторениях опыта могут явиться оба агрокомплекса, но только в форме мысли, т. е. в виде незаконченных иннервации. Если эти, сразу воспоследовавшие иннервации окажутся одинаково сильными, то в виду того, что они исключают друг друга, не может воспоследовать никакого результата, наступает, «моторный конфликт», который может закончиться лишь вследствие усиления или ослабления одной из групп иннерваций. Психически это отразится, как колебание. Итак, для 3–й ступени типично «взвешивание нескольких средств», могущих служить для достижения «цели».
4) Четвертая ступень будет иметь место там, где пища появится перед ребенком, не как объективное явление, а как представление. Чередование чувства голода и восприятия пищи стало привычным, и теперь жизнеразность «голод» распространяется на ту частную систему мозга, которая функционировала прежде вследствие появления в среде пищи, теперь эта частная система ослабленно функционирует подобным же образом, получая импульс изнутри от жизнеразности «голод», в сознании появляется психический образ пищи. Обычные акциокомлексы разыгрываются теперь так же как «внутренние процессы». Возникает несравненно больше мыслей и т. п., чем когда пища имелась в действительности на лицо. Когда пища дана в действительности, то возбуждаются главным образом двигательные центры, что сопровождается резкими аффекциональными характеристиками; если же она является лишь в форме представления, то в возбуждение приходят главным образом центры чувствительные, т. е. те, которые обыкновенно действуют под влиянием внешних раздражении, в каковом случае это отражается в зависимом ряду, как разного рода восприятия, в случае же опосредствованного внутреннего возбуждения, функции их отражаются как представления, более или менее абстрактные, являются воспоминания, фантастические образы, грезы и т. д. Модификация виртуала, наступающая в случае перевеса «мыслей» над «действиями», наз. желанием.
5) Пятая ступень есть хотение или воля. Этот ряд мы имеем там, где при наличности желания внимание направлено на препятствия к его осуществлению. В нашем примере пища может находиться, положим, в шкапу. Дитя схватывает дверцу шкапа и тянет ее к себе; это не удается, желание направляется теперь на устранение препятствия т. е. дверцы; образованный уже раньше характер стремления является теперь модифицированным, как стремление устранить препятствия, но стремиться устранить препятствие, считать это препятствие устранимым, значит сознавать за собою «силу», «мощь», борющуюся с препятствием. Этим заканчивается развитие аппетитивного ряда.
Воля есть таким образом сложная модификация двигательного ощущения. Свобода есть чувство мощи, т. е. чувство свободы возникает там, где происходит успешное устранение препятствий к достижению целей.
Индивид, сознающий за собою возможность устранить все препятствия к достижению поставленной им себе цели — чувствует себя свободным, могучим. Это чувство может быть обусловлено лишь наличностью громадных, постоянно обновляемых, прекрасно–организованных запасов энергии, что дает себя знать постоянными положительными коаффекционалами. Если же какому–нибудь органу будет недоставать работы, и питанию поэтому угрожать дезорганизация в результате перенасыщенности элементов данного органа, то, вопреки А. Богданову, возникнет жизнеразность весьма тягостная, которая может быть устранена прежде всего соответственным упражнением.
Надеемся, что читатель оценит огромное ориентирующее значение изложенных здесь теорий аффекционала, коаффекционала и виртуала.
