9. Логические операции. Истина

Логическими операциями мы называем процессы мышления, обладающие волевым характером и направленные к выяснению истины. Разумеется все логические операции для Авенариуса суть лишь отражения определенных способов самогармонизации мозга и при ближайшем анализе оказываются словесными модификациями все тех же адаптивных и аффекциональных характеров.

Механизм речи имеет своим следствием передачу психических ценностей одного индивида другим. Переданные при посредстве слова психические ценности могут стать источником новых жизненных рядов в воспринявшем их индивиде. Они будут характеризоваться аффективно и адаптивно, но характеры эти появятся в модифицированном виде. Есть несомненная разница между собственными переживаниями и чем–нибудь, сообщенным другим лицом. Кроме того при взаимном обмене впечатлений индивидуальные особенности и ошибки отбрасываются, психическое содержание как бы шлифуется, приобретая интраиндивидульную, социальную модификацию.

Явления сплошь и рядом приобретают совсем другие характеры в том случае, если мы узнали о них от другого лица, чем если бы мы сами испытали их.

Каждый ясно отличает то, что кто–нибудь утверждает. Высказывания другого вовсе не вызывают в нас немедленно тех же адаптивных характеров, какими сопровождается личный наш опыт. Высказанное кем–нибудь не есть еще тем самым нечто сущее, внушающее доверие и знакомое. Напротив тотчас же выступают другие характеры: сомнения, противоречия, а с устранением их: правдивости, вероятности и т. п.

Итак, личный опыт в большинстве случаев сразу окрашивается в положительный фиденциал, напротив высказанный нам кем–либо опыт сначала так сказать примеривается к личному и через критическую проверку приобретает уже не психически непосредственный, а логически опосредствованный, модифицированный фиденциал истинности, правдивости и т. п.

Истины, на которые мы полагаемся, или которым верим, суть элементы опыта, окрашенные модифицированным фиденциалом. Позднее человек начинает относиться к своему, опыту так же, как и к чужому. Он спрашивает себя: истинно ли то, что передают мне мои чувства, или они обманывают меня; он сомневается в их свидетельстве, проделывает с их показаниями те же операции проверки, примерки к остальной массе опыта, какими он встречает высказывания других лиц. Так зарождается наряду с критикой теорий научная критика непосредственного опыта, ведущая к его очищению.

Первоначально, как думает Авенариус, все переданное индивидуумом считалось достоверным или сомнительным в зависимости от того, кто передает нам, лицо ли, заслуживающее доверия, или нет. Свидетельство знакомого, правдивого человека, есть первоначально решающий момент, прекращающий всякие сомнения.

Насколько этот критерий истины может быть силен, видно из того, что даже свидетельство чувств подвергалось критике с точки зрения откровения, как показания наиправдивейщего Существа; еще Декарт обосновывал истинность наших восприятий на правдивости Бога. Возникло даже представление, что «знание вещей невидимых» достовернее чувственного знания видимых вещей, т. к. первое засвидетельствовано Божеством, вторые же, как известно из опыта, часто обманывают. Когда вера в божественное свидетельство поколебалась, то познание чувственного мира превратилось в единственное истинное познание, а все основанное на откровении стало осуждаться как самообман.

Но проверка показаний свидетелей производилась и производится также непосредственным сравнением с собственным опытом: «Не поверю, пока не вложу руку мою в ребра Его». И если свидетельство совпадает с проверочным опытом, тогда только признается оно истиной; даже свидетельство глаза может проверяться свидетельством осязания, можно «не верить своим глазам». Очевидность есть именно критерий такого происхождения, осязательность — его дальнейшая ступень. Однако же безусловная проверка свидетельства может иметь место лишь там, где мы имеем какой–нибудь неоспоримый факт, который является пробным камнем для всего остального; т. к. свидетельство осязания также может быть заподозрено, то научным критерием истины может быть только согласованность всех показаний: истинно все то, что свободно, не возбуждая противоречий занимает место в коллективно установленном и организованном человеческом опыте. Истина о мире есть именно весь организованный коллективный опыт человечества — он–то и становится тем пробным камнем, к которому мы прибегаем в конечном счете, чтобы убедиться в истинности любого явления или высказывания.¹

Так вырабатывается убеждение; но что же такое вера? Вера, по Авенариусу, есть ослабленное знание. Истины веры суть эпихарактеристики более бледные, чем истины знания. «Это я знаю, а тому лишь верю».

Напр, натуралист знает, что мир вне его существует, но если какому–нибудь философу удается полуубедить его в том, что мир есть «лишь представление», то натуралисту, поколебленному в прежних воззрениях, остается разве только верить в существование внешнего мира. Врач верит в истинность своего диагноза, но лишь после аутопсии он знает, что не ошибся.²

В общем вера имеет место всюду, где отсутствует свидетельство чувств, непосредственный опыт. Все недоступное непосредственному опыту может быть лишь предметом более или менее высокой степени веры. В особенности яркий характер принимает вера, когда много (напр. глубокая правдивость свидетельствующего) говорит за истинность данного высказывания, между тем как оно не совмещается с опытом: тогда вера противоречит разуму, каковой конфликт может быть устранен лишь подчинением разума вере.

Современные нам верующие идеалисты вряд ли решились бы призывать к прямому подчинению разума вере, но они очень не прочь возвеличить веру там, где разум молчит, и где вера угодливо идет навстречу желанию. Для позитивистов же нет другой области веры, кроме области вероятного; на вероятное можно полагаться, но лишь с степенью риска, обратно пропорциональной степени вероятности.

Прежде чем прийти к признанию всех элементов опыта или известной группы их за истину, человек обыкновенно переживает мучительный период сомнений; др. словами, характеристика «истины» знаменует собою в процессе мышления конец дисгармонии, сопровождавшейся отрицательным аффекционалом. Аффекционал может быть как бы руководителем в логических операциях: логично такое мышление, которое скорее всякого другого ведет к прочному устранению жизнеразности и потому сопровождается положительным аффекционалом; запутанное мышление — мучительно, логичное — приятно, оно вносит свет и порядок в наше сознание.

Однако лишь изредка процессы мышления заканчиваются таким т. ск. апофеозом тех или других элементов сознания, входящих на Олимп прекрасных и божественно долговечных истин. Зачастую мы принуждены останавливаться на полпути, чувствуя, что процесс не пришел еще к своему полному завершению.

Так, напр., мы отрицаем всякий плюрализм и даже дуализм, мы стремимся к совершенному единству миропонимания. И мы уверены в возможности достигнуть венчающего конца наших исканий, но сейчас мы находимся в положении переходном, мы чувствуем «незакоченность нашего мышления». Естественно, что все, что приближает нас к поставленной нами себе цели, будет восприниматься как «истина».

Здесь мы имеем дело уже не с «материальными истинами» не с проверкой тех или иных элементов личного опыта или человеческих высказываний, но с «формальными истинами», с новыми концепциями того же опыта. Там нами руководил фиденциал (заслуживает ли это доверия?) и иденциал (похоже ли это на уже известное?) — здесь же лишь особого рода аффекционал: удовольствие, сопровождающее приближение к устранению жизнеразности.

Мышление о мире полно противоречий, т. е. постоянно возбуждает в нас огромную массу жизнеразностей, лишь временно устраняемых путем понижения их сознаваемости т. е. преваленциала, путем временного их забвения; но они, эти противоречия, возникают вновь и вновь, мозг стремится к гармонизации своих отправлений, мир же дезорганизует его, возбуждает в нем беспорядок, диссонансы, и понижает тем его жизнеспособность.

Все, что ведет к новой концепции среды, дающей возможность охватить множество фактов в некоторое единство т. е. выработка всякой такой сложной реакции, которая может без ущерба для жизни быть противопоставленной целому разнообразному ряду раздражении, сопровождается, как это и понятно, положительным аффекционалом.

В процессе мышления о мире, мозг вырабатывает новые формы подвижного равновесия, внутренне закономерные, обладающие необходимым для жизни характером стройности и связности, и в то же время отвечающие требованиям многообразной среды. В сознании успех этой выработки высшей формы равновесия сказывается как умственный рост, как закономерное познание природы; каждый шаг по пути к этому познанию, именно как шаг к устранению мучительного расстройства и замене его единством, испытывается как высокое наслаждение. Если вдобавок работа совершенствования и усложнения гармонии мозга идет за счет тех частных систем, в которых накоплено настолько значительное количество потенциальной энергии, что уже замечается жизнеразность перенакопления, — то захватывающая прелесть логического познавательного мышления вырастает до того умственного восторга, который освящен греками именем «философии», т. е. любви к мудрости. То же явление лежит в основе спинозовской «amor intellectualis».

Мы можем выразить первый критерий истины так: всякая истина должна отвечать действительности или, что то же, всякая истина должна находиться в гармонии с научно организованным коллективным опытом человечества; вторым критерием является следующий: из двух концепций, по–видимому, одинаково отвечающих действительности, истинна та, которая дает возможность охватить факты опыта с меньшею затратой сил, т. е. истиной является всегда наиболее экономная из теорий, точно и полно копирующих действительность. Такая истина будет наиболее применима в жизни без возникновения противоречий с элементами среды или другими бесспорными истинами.

Теперь нам предстоит разъяснить сущность того механизма, при помощи которого непрерывному потоку действительности «здесь и ныне данного» противопоставляется мир познанный т. е. мир понятий и законов, вырастающий в человеческое научное миропонимание.

Что такое понятие? По Авенариусу понятие есть некоторый комплекс элементов, связанный неразрывно с некоторым словесным знаком, комплекс, который противопоставляется сознанием целому ряду внешних и внутренних раздражении; физиологически этому соответствует некоторая неизменная реакция системы С.; эту реакцию вместе с зависимым от неё понятием Авенариус называет «мультипониблью». Понятие зависимое от мультипонибли представляет собою не простое подобие каких–либо элементов среды, но абстракцию, т. е. бледное отображение, заключающее в себе лишь черты общие целому классу явлений. Таким образом понятие есть модификация таутоты.

Все, что нами подводится под какое–либо понятие, т. е. связывается с рядом явлений, ранее нам известных рядом, обозначенным определенным словом, — мы называем понятым. Понимание в этом смысле есть модификация нотала.

Когда дитя называет каждого взрослого мужчину «папа» или каждое четвероногое животное «собака» — это значит, что у него выработалась некоторая мультипонибль; охватываемые такой мультипониблью предметы и явления вообще не являются для ребенка различными. Взрослому европейцу все негры также кажутся сначала одинаковыми, лишь дальнейший опыт заставляет его различать их и варьировать первоначальную мультипонибль. Мультипонибль, т. е. устранение жизнеразности привычным путем который устанавливается сразу, — в первых своих званьях заключает в ослабленном виде повторение прежде имевших место процессов, которые и оказываются совпадающими с имеющимся на лицо: в сознании это отражается, как таутотная цепь, т. е. бледный ряд воспоминаний, сливающихся в одно, благодаря покрывающей все различия таутоте.

Главный признак и главное значение понятий заключается именно в возможности успешно противопоставлять их целому множеству внешних раздражений.

Петцольд говорит по этому поводу: «как разнообразны непосредственно зрительные восприятия, напр., от буквы а. И однако я узнаю ее в различнейших подчерках и шрифтах, на множество по–видимому разнообразных знаков я отвечаю звуком а, и так повсюду. Чего только не обозначает каждый словом «долг», «низость», «сущее», «прекрасное».³

Эта повторяемость понятия основывается на том, что во всех членах объема понятия мы встречаем те же компоненты. Одинаковое же, как чаще повторяемое, как более привычное, крепче запоминается и легче репродуцируется, и таким обр. становится общим признаком всех членов объема понятия.

Физиологически же мультипонибль обусловливается наичаще повторяющимися элементами широкого круга комбинаций частей среды и является повторяющейся формой изменения системы С.

Выработка системы мультипониблей идет или путем варьирования единой первоначальной мультипонибли, когда повторный опыт, ближайшее знакомство заставляет различать оттенки там, где первоначально предполагалось полное сходство; или путем соединения двух или нескольких мультипониблей, как вариаций одной высшей. Это случается там, где благодаря повторному опыту преваленциально выдвинулись общие компоненты первоначально различных мультипониблей.

Когда присматриваясь к неграм иностранец открывает среди них разные типы, происходит процесс первого рода, когда киты и им подобные объединяются напр. с кошками общим понятием млекопитающего, — происходит процесс второго рода.

Петцольд изображает систему понятий, как физиологический механизм следующим образом:

«Система понятий представляет многообразнейшее и сложнейшее сплетение отдельных образований клеток центральной нервной системы. Нас должно охватить удивление, более могучее, чем удивление перед звездным небом, когда мы бросим взгляд на неимоверное количество связей и распорядков, на искуснейшее строение этой изумительнейшей из всех тканей вселенной: то небо, полное бурно несущихся миров, есть лишь первое условие для этого маленького и в то же время столь великого мозгового мира, это только корни дерева природы, несущего свои соки высшему цветку её — живому мозгу. Нам нечего колебаться приписать редкостному сплетению миллионов и миллиардов ганглиозных клеток полную способность выполнять те сложные функции, которые приписывает им психофизиология. Даже единичная клетка, которая при нормальных условиях безусловно подчиняется целому, является для нас трудной и глубокой проблемой, что же сказать об общей жизни этих высокосовершенных индивидуальностей; мы вероятно даже не предчувствуем, какова сложность и глубокое взаимоотражение процессов имеющих здесь место. Нет поэтому дела столь высокого, которое было бы на наш взгляд невыполнимо этим высшим продуктом природы: самая смелая фантазия не в силах постигнуть скрывающейся здесь возможности».

«Как бы поэтому ни сложны были соотношения понятий рядом друг с другом или в подчинении друг к другу, как бы ни многоразличны были те понятия, которым может одновременно принадлежать каждый комплекс элементов, как бы часто не повторялся он во всей совокупности понятий индивида и в отдельных частях её сложнейших взаимоотношений, — мы должны быть уверены, что физическая параллель центральной нервной системы точно отражает собою всю эту организацию».

«Мы хотим еще обратить внимание читателя», продолжает Петцольд, «на то, что центральная нервная система так же мало подлежит единому руководству, как мало подлежит единому руководству какого–либо понятия — мир понятий. Привыкли считать животный организм, в особенности высший, за монархию: все части тела подчинены руководству серой коры мозга, а мозг в то же время является первым слугой организма. Это неверно уже исторически. Организм достигает значительного совершенства еще у низко стоящих птиц и низших млекопитающих, когда мозг еще далек от своей конечной организации. Восходя по лестнице существ мы встречаем ускорение прогресса мозга как раз там, где растительная система организма достигла почти полного своего завершения. Таким образом мозг отнюдь не служит растительной части организма, он так сказать преследует свои цели, имеет своя потребности. Как земная кора есть предпосылка и носительница животного мира, так совокупность растительных приспособлений (системы костей, мускулов, кожи, органы чувств, аппараты пищеварения, дыхания и кровообращения, а также низшие нервные системы) являются носителями и предпосылками высшего из всего, что мы находим в опыте — серого покрова мозга».⁴

«Мозг, как целое, не служит, но господствует, — именно растительный организм есть слуга его. Но этот мозг как целое распадается на целый ряд групп, отдельных нервных индивидуальностей. Разве есть между ними одна господствующая? Не с монархией, но с развитой демократией пришлось бы нам сравнивать мозг, и быть может он более всего напоминает ту идеальную норму её, в которой высота совершенства и развитой ум граждан делает ненужной какую бы то ни было власть. Разве не сливаются друг с другом, не вливаются как бы друг в друга мозговые клетки, т. сказать совершенно добровольно? Разве не разрешают они жизнеразности мирным путем жизненных рядов, избегая взаимного раздора и разногласия? К чему их государству или их обществу нужна еще положительная власть?»

Читатель не посетует на нас за эту длинную, но интересную цитату из книги Петцольда.

Мы однако не можем еще считать, что покончили с биологическим объяснением механизма мышления.

Почему данное раздражение вызывает именно данный процесс в мозгу, хотя мыслимы весьма разнообразные результаты. Ведь в разное время и разные мозги реагируют на одинаковое раздражение совершенно различно?

Здесь нам надо познакомить читателя с важным учением Авенариуса о предрасположении и самоуправлении мозга.

Мозг никогда не бывает tabula rasa. Внешнее воздействие является лишь величиной, привходящей в сложную систему процессов, поэтому естественно то или иное течение рядов, вызванных внешними воздействиями, определяется не только ими, но и всеми особенностями жизни мозга в данный момент, всем предрасположением мозга. Явления апперцепии, т. е. особого преваленциального выделения одних каких–либо элементов среды, явления ассоциации, т. е. появления в сознании тех или иных элементов, по сходству или смежности с воспринимаемыми, явления иллюзии, т. е. ложного восприятия явления, как иного, к восприятию которого в данное время более подготовлен мозг — все это проявления предрасположений системы С.

Предрасположение варьирует в смысле качества и в смысле величины.

Авенариус перечисляет некоторые роды качественных предрасположений: система С. может быть предрасположена тем, что она только что восприняла, напр. вы только что присутствовали при похоронах; вой ветра в трубе кажется вам теперь похоронным напевом. В качестве влияния обусловливающего предрасположение является также привычка: напр. вам кажется что только что умерший человек продолжает дышать.

Сила какого–либо впечатления, какой–либо катастрофы долго после окрашивает все в свой цвет; напр. вы впервые анатомировали труп в анатомическом театре — и воспринимаете долго каждый неприятный запах как трупный. Предрасположение зависит также от особенностей и высоты развития данного индивида; напр. талантливый художник видит интересный тип закутанный в лохмотья там, где буржуа видит внушающего опасение бродягу. Сумасшедший слышит в щебетании воробьев и карканье ворон у своего окна дразнящие его насмешливые фразы.

Количественным предрасположением Авенариус называет зависимость системы С. от частоты восприятия того или иного элемента. Обыкновенно мы воспринимаем лишь общее и сходное, черты же различия легко ускользают от нас. Общее, сходное — значит наичаще встречающееся, наиболее привычное (затверженное). Кто может различить особенности каждой овцы в стаде? Они представляются совершенно сходными, однако это не так, и ни один пастух с этим не согласится. Поскольку сходное есть в то же время привычное, т. е. более близкое, прочное — оно и занимает в умах первое место, выше менее замечаемых, колеблющихся черт несходства. Потому то и возникают такие понятия как идеи Платона, которые якобы предшествуют эмпирическим вещам, будучи тем всеобщим, что отражается в эмпирическом мире в искаженном, т. е. индивидуализированном виде. Общее часто повторяющееся составляет своего рода аристократию в нашем сознании и претендует не только на приоритет (на предсуществование отдельным вещам в качестве типов), но и на априорность (т. е. на происхождение до опытное).

Более привычный ход изменений системы С., или любой частной системы, всегда имеет преимущество во времени перед менее привычным, т. е. наступает и протекает скорее. Однако такой более привычный ряд зачастую не может выполнить своего назначения: устранить данную жизнеразность. Тогда за ним наступит другой ряд изменений, менее привычный, и так далее по направлению к более и более оригинальным и новым способам устранения жизнеразностей вплоть до достижения равновесия. Так напр., встретив человека в пальто, похожем на пальто вашего друга, вы принимаете его сначала, именно за него, лишь потом вы воспринимаете отличия встреченного от вашего друга.

Зачастую человек лишь в несколько приемов составляет себе правильное суждение о каком либо явлении, именно благодаря вышеуказанному закону. Я вижу перед собою парящую в небе птицу, присматриваюсь — и замечаю что это только кусочек сухой еловой иглы, повисший на паутине перед самым моим глазом. Сюда же относятся такие явления, как напр. истолкование грома, как грохота колесницы, затем как выражение гнева и угрозы, и наконец, как сотрясения воздуха от разряжения электричества.

Многочисленные опыты вполне подтверждают, что тот же последовательный переход от привычных реакций к менее привычным свойствен также и низшим нервным центрам.

Гольц клал на стол обезглавленную лягушку, поднимал её задние лапы так, чтобы бедра их составляли прямой угол с телом и опирал внутреннюю часть колен на гвоздики; затем он смазывал уксусной кислотой пальцы обеих лапок; при этом обыкновенно обезглавленная лягушка трет одну лапу о другую, но в данном случае она не в состоянии этого сделать, так как гвоздики не допускают движения лап назад; тогда лягушка делает попытки сдвинуть гвоздики, когда же и это не удается, она прибегает к гораздо менее привычному движению, именно подымает лапы вперед, прижимает их к телу, вытягивает назад минуя гвоздики и трет одна о другую. Очевидно здесь мы имеем так сказать механическую смену реакций, и именно в смысле вышеуказанного закона.⁵

Авенариус не видит принципиального различия между этими явлениями и философским мышлением какого нибудь Платона или Канта. Мышление их также точно переходит от привычных к менее привычным приемам.

Вся философия по Авенариусу есть тысячелетний жизненный ряд, переходивший от поколений к поколениям, от народов к народам. Общий закон развития при этом все тот же. Мировая загадка разрешалась наиболее привычным образом, и лишь явная противоречивость отдельных частей теории между собою или всей теории с фактами, гнала мысль далее к менее привычным методам. Конечно изменение методов мышления и объяснения зависело не только от этого, потому что изменялась также экономическая, а с тем вместе социальная обстановка человека, его общественная среда; одни привычки упразднялись другими, привычное прежде делалось архаическим прежнее новшество превращалось в обыкновение, и философские теории часто уступали и рушились не в силу внутренней неурядицы или выяснившегося для всех несоответствия с фактами, но так сказать обойденные жизнью с тылу, жизнью, создающей новые привычки в других областях кроме мышления, и мощно влияющей оттуда и на эту область. Заманчива задача изобразить историю философии, как жизненный ряд наводящийся в зависимости не только от основных свойств мозга и особенностей мировой среды, но и от направления привычек жизни, обусловленных высотою хозяйственной техники и способами производства у данного народа в данную эпоху. Только по выполнении этой задачи мы будем иметь настоящую историю философии.

Физическая параллель этих крупных явлений сознания должна быть вполне подобной процессам в спинном мозгу лягушки. Как в движении небесных тел отражается тот же закон, что и в полете брошенного камня, так и в молниеносной мыслительной работе философского гения мы узнаем тот же закон, который проявляется в движениях какого–нибудь червя. Петцольд утверждает, что закон механического перехода от более привычных к менее привычным реакциям может претендовать на всеобщее признание в той же мере, как и закон Ньютона.

Единство и связность развития человеческого индивидуума, и человеческих обществ покоится на том, что всякое развитие возможно только в направлении, определяемом предрасположениями системы С., или конгрегальной системы т. е. общества.

Из всего вышесказанного ясно, что опыт индивидуума необходимо носит на себе печать особенностей и высоты его предрасположений.

Закон предрасположений объясняет нам в достаточной степени, почему то или иное воздействие, могущее иметь весьма различные результаты в системе С., направляется именно по данному, совершенно определенному пути.

Но рядом с этими фактами наблюдаются другие не менее важные. Уже в главе о преваленциале мы отмечали, что в некоторых случаях мы как бы активно выбираем из всей окружающей среды какой–нибудь объект для наблюдения, ставим его в фокус нашего внимания.

Такой объект мы называем при этом интересным. Но что же соответствует физиологически этому высказыванию «интересный». Интересным называем мы такой комплекс элементов среды, который способен поставить или устранить значительную жизнеразность. Отсюда следует, что при существовании ряда значительных жизнеразностей индивид будет т. сказать жадно искать и выделять все то, что имеет значение для смягчения или устранения их. При том он всегда будет отвлекать свое внимание от предметов, имеющих отношение к менее важной из предсуществовавших жизнеразностей, и направлять его на предметы, исцеляющие более существенные. Это то явление Авенариус и называет самонаправлением системы С. Самонаправление определяется таким обр. предсуществовавшими жизнеразностями: это особый, важный вид предрасположений.

Каждое движение производимое индивидуумом с целью удалиться от неинтересных предметов и приблизиться к интересным, есть самонаправление системы С., при том эктосистематического характера. Когда мы слушаем лекцию и задумываемся над какой–нибудь мыслью, вскользь брошенною лектором, пропуская «мимо ушей» дальнейшие его слова — это другой род самонаправлений — эндосистематический, т. е. внутренний.

Выражаясь образно можно сказать, что самонаправление есть результат конкуренции жизнеразностей. Главная, основная жизнеразность, налагающая свою печать на все поведение индивида, в духе которой он действует в данное время, называется у Авенариуса доминантой. Пессимизм и оптимизм могут служить прекрасными образчиками того, как тот же материал может совершенно разно восприниматься и обрабатываться при разных доминантах.

Вообще различные партии, философские школы, религиозные направления и т. п. являются выражением различных доминанте, сама же доминанта, т. е. совокупность главных жизнеразностей определяется средой, — воспитанием и в особенности классовым положением в обществе.

Теперь мы закончили психологический анализ процессов мозга в его повседневных функциях, и перейдем от тех функций, которые оставляют строение системы С. более или менее неизменным, к фактам развития этой системы.