Нельзя провести строгой границы между процессами, протекающими в рамках данного подвижного равновесия и процессами прогрессивно их переступающими. Признаком развития является прежде всего, конечно, переход от привычных способов реагирования к совершенно новым.
Чем менее сходства находим мы между каким–либо переживанием и всем, что мы знаем, тем труднее нам связать это новое со старым, т. е. понять его, отвести ему известное место в нашем миропредставлении. Это значит, что возбужденный этим элементом жизненный ряд ведет к равновесию системы С окольными и непривычными путями. Это обогащает наш запас реакций и таким образом является фактором развития.
Ньютон почувствовал сходство между движениями луны и брошенного камня. Но чтобы познать это сходство, т. е. прояснить это чувство, дать ему точное определение и связать его с другими частями своего опыта, он должен был вступить на новый путь мышления. Когда благодаря построению целого ряда промежуточных звеньев сходство оказалось доказанным, то сам Ньютон поднялся ступенью выше по лестнице развития. А так как его воззрения выдержали критический разбор, и лежали в направлении общего развития знаний, то подъем распространился на мозги всех образованных людей вообще. Гегель нашел сходство между звездами и сыпью на человеческой коже, заявив, что для него они только световая сыпь, которой не стоит придавать значения. Для мозга Гегеля это было развитием, оно освобождало его от лишней обузы, нарушавшей стройность его натурфилософией системы; но теория световой сыпи Берлинского мудреца отнюдь не подняла развития человеческого мозга вообще.
Итак, психическим развитием называется приобретение всякого нового понятия, всякой новой реакции, дающей возможность объединить раньше разъединенное, особенно же часто присоединить к раньше известному нечто новое. Такие процессы видоизменяют весь мыслительный аппарат в направлении нового богатства и в тоже время большего единства его функций. Так, напр., открытие Ньютона обогатило наш опыт новыми воззрениями на движение луны, и в то же время охватило его воедино с фактом падения камня на землю. При этом и все понятие «падения» приобрело другое содержание и изменилось.
Мы уже знаем, что жизнеразность есть прежде всего затрата энергии, превышающая приток её в виде питания. Если жизнеразность периодически возвращается и организм противопоставляет ей устраняющую ее реакцию, т. е. так или иначе покрывает временный перерасход, такая комбинация носит у Авенариуса название комомент. Если какая–нибудь частная жизнеразность поднимается до степени регулярного комомента, — это называется положительным комоментированием, падение же комомента до степени разрозненных случайных жизнеразностей — отрицательным комоментированием.
Выше описанное развитие, т. е. обогащение и объединение мыслительного аппарата есть не что иное, как заместительство комоментов.
Возьмем пример Авенариуса.
Софист Антисфен часто видел море. Восприятие моря отнюдь не вызывало в нем жизнеразности. Наоборот, — море стало для него привычным, он полюбил его, оно казалось ему красивым и возвышенным, восприятие моря окрашивалось положительным аффекционалом, т. е. очевидно разрешало жизнеразность перенакопления. Но однажды море произвело на него совсем другое впечатление. Благодаря какому–то стечению обстоятельств перед ним стал вопрос: «Да что такое собственно море?» Ответ, что это просто нечто данное отнюдь не удовлетворил его. Возникла жизнеразность высшего порядка и начался длинный и тревожный жизненный ряд, попытки связать «море» с чем–нибудь, что не возбуждало бы сомнений и тревог, и к чему оно могло бы быть сведено. Переходя к все более далеким и непривычным формам изменений системы С, — удалось наконец достичь устранения жизнеразности, благодаря противопоставлению жизнеразности, оказывавшейся в сознании вопросом: «Что же такое море?» одного из установившихся комоментов, при очень незначительном его изменении: «тело покрывается влагой благодаря потению, очевидно, что и море есть пот тела земли!» Таким образом прочный комомент, отражающийся в сознании ответом, «это пот» — оказался применимым к морю, и заместил собою неудовлетворявший больше комомент: «это просто море».
Петцольд совершенно верно замечает, что рядом с заместительством комоментов происходит некоторое видоизменение замещающего, что может быть обозначено термином приспособление комоментов.
Заместительство комоментов имеет место там, где при неизменной среде изменяется отношение к ней системы С, что делает ранее существовавший комомент неудовлетворительным. В том же случае, когда в среде появляется новый прочный комплекс элементов, то в данной частной системе вырабатывается новый комомент. Авенариус называет это приобретением комомента. В сознании заместительству соответствует расширение понятия, приобретению — образование понятия.
Система С. приспособляется к новому в среде путем образования нового понятия, причем время превращает потом непривычное в привычное, а с тем вместе в обыкновенное и понятное.
Особою причиной развития может быть также то, что подменяется новая, до того незамеченная черта, какого–нибудь члена объема понятия или целой группы таких членов. Это приводит к дифференциации первоначального понятия, к образованию нового подчиненного понятия подвида. Физиологически этому соответствует приобретение комомента, но отличающегося от раньше практиковавшегося лишь некоторыми компонентами.
Таким образом подчинение понятий низших высшим вытекает прямо из заместительства комоментов и из приобретения частично уклоняющихся комоментов.
Все перечисленные факты развития являются выработкой особых форм, изменений системы С в зависимости от каких–либо частных жизнеразностей. Но система С сама способна вырабатывать особые предохранительные формы, противопоставляемые самой возможности вариаций привычных форм.
Свойства от их форм таковы, что изменение среды не в состоянии изменить их; между тем они способны устранять множество жизнеразностей, неустранимых частными комоментами.
Авенариус указывает на два рода предохранительных форм.
Независимый ряд первого рода предохранительных форм находится вне зависимости от среды: напр. представление дикарей о духах, живущих в растениях и камнях, не может быть поколеблено никаким опытом. Равным образом никакие части среды не могут принудить культурного человека вернуться к этому представлению. Также точно немыслимо ни доказать, ни отвергнуть «мир идей» Платона, так как эти предохранительные формы не покоятся на прямом опыте. Этот род предохранительных форм Авенариус называет индепендентами. Индепенденты, будучи сами независимы от воздействий варьирующей среды, в то же время применяются для решения разных загадок, путем заместительства. Все метафизические объяснения мира суть не что иное, как попытки заместить неудовлетворяющие комоменты наивного реализма комоментами индепендент, и поставить их таким образом вне опасности от сюрпризов шаткой эмпирии.
Переворот в науке, определяемый как крушение догматизма, сводится к дискредитации индепендент. Место их заменила другая предохранительная форма: форма общих понятий. Эта форма всецело зависит от опыта, т. е. отражает несомненные факты, но только то в этих фактах, что обще им, все же частности отбрасываются. Очевидно, что разного рода колебания опыта ничуть не вредны для общего понятия именно потому, что оно зиждется на игнорировании уклоняющихся в сторону черт Эти частности квалифицируются как «незначительные», «неважные». Так, напр., отсутствие единообразия в эмпирических кругах не мешает нашему общему понятию «круг» пребывать незыблемым, как и отсутствие единообразия роз не уничтожает общего понятия «роза».
Высшие понятия, т. е. вершины абстракции, являются самыми независимыми из всех понятий, и потому они особенно часто играют роль предохранительных форм.
Стремления так называемой критической философии (кантовской и неокантианской) характеризуются главным образом выделением высших абстракций в особую группу совершенно независимых от опыта априорных категорий и заменой ими метафизических индепендент. Выработка системы общих понятий является также одной из важнейших задач науки и научной философии. При этом однако они отдает себе отчет в том, что общее понятие есть именно абстракция, лишь слово обнимающее собою группу на деле варьирующих объектов.
Правило есть также не что иное, как общее понятие выведенное путем абстракции из целого ряда явлений, это — предохранительная форма совершенно того же рода, что и общие понятия вообще. Совсем другое дело — научный закон. Формально — научный закон также предохранительная форма, но по существу разница огромна. Из правил возможны исключения, которые просто игнорируются из законов — отнюдь. Закон есть математически точное выражение взаимозависимости явлений природы. По существу своему закон вовсе не есть абстракция, а описание того, как явление на самом деле происходит, точная копия явления в его чистой форме. Такая копия постулируется затем, как обязательный прообраз (т. е. именно как закон) для всякого другого явления при повторений точно тех же предпосылок.
Напр., мы устанавливаем: точное наблюдение показывает нам, что падение массы весом в килограмм с высоты 424 метров на неэластичную подставку переходит в количество теплоты, способное нагреть один килограмм воды на один 1° по Ц. Точное описание этого факта уже и есть закон, т. е. при равных условиях падение массы в один килограмм не может породить ни больше, ни меньше теплоты чем указанное. Убедившись из нескольких наблюдений в том, что количество теплоты варьирует вместе с величиной массы и скоростью падения, мы описываем все явление в его самой общей форме — формулой mv2/2 =E. Q.
Итак, научный закон есть точное описание фактов. Но именно необходимость точного описания заставляет нас анализировать действительность, разлагать её явления на простейшие элементы, лишь таковые можем мы описать с достаточною точностью. А так как каждый такой элемент на деле является в весьма сложной связи с другими, то мир научных законов и кажется абстрактным. По существу своему мир законов есть конкретнейший мир, потому что закон есть простое описание совершающегося плюс уверенность в единообразии процессов природы (или, что то же, в сохранении энергии). Но так как мы не можем охватить явлений природы целиком в одном законе, а принуждены разлагать их для этого, то создается иллюзия пропасти между «серой теорией» и «цветущим деревом жизни».
Мышление в терминах законов есть предохранительная форма, так как она знаменует собою уверенность в существовании общего и постоянного в самых причудливых и изменчивых явлениях, и таким образом способствует предварительному смягчению жизнеразностей чудесного, непостижимого, таинственного. Идея математической закономерности природы есть общее понятие той же категории, что и геометрическое пространство и арифметическое время; это высшее обобщение из мира опыта, но каждое частное его применение, каждый отдельный закон не есть правило, которое удерживается лишь путем игнорирования мелких исключений, но точное описание строго определенного, аналитически очищенного явления.
Применяя идею закономерности в повседневной жизни, мы конечно пользуемся ею, как предохранительной формой, т, — е. игнорируя кажущиеся отклонения от этой общей идеи; но наука основана не на игнорировании деталей, а на выделении отдельных рядов явлений. Всякая деталь, игнорируемая с одной точки зрения, должна найти собственное закономерное описание с другой. Так напр. применяя закон равноускоренного падения к реальным падающим телам, мы игнорируем сопротивление воздуха и тому подобные препятствия к проявлению этого закона (а экспериментатор старается по мере сил устранить их); но сопротивление воздуха данной плотности само подлежит вычислению и сведению на простейшие законы.
Таким образом если человек, мыслящий природу как закономерное сочетание явлений, пользуется предохранительной формой типа общего понятия, и разрешает отдельные жизнеразности, замещая неудовлетворяющие комоменты этой формой, то все же между ним и человеком, пользующимся для этого простыми правилами, есть большая разница. Противопоставляя правила мы успокаиваемся; полагая же данное явление закономерным, мы только правильно ставим задачу.
Пример: мой знакомый, больной чахоткой, почувствовал себя значительно лучше, и вдруг через несколько часов после этого умер. Отсюда жизнеразность: «чем объяснить это явление?» И вот я читаю в какой–нибудь популярно–медицинской книге: «чахоточные всегда чувствуют себя лучше перед смертью». Это общее правило я принимаю к сведению и факт кажется теперь мне понятным. Но если бы я хотел объяснить себе мое наблюдение, выразив его в терминах простых и математических законов, передо мной открылось бы необъятное поле исследования: мне надо было бы исследовать отчего непосредственно зависит самочувствие, при чем выразить относящиеся сюда явления независимого ряда в точнейших физико–химических терминах, а затем путем построения тщательной физико–химической картины развития чахотки объяснить из коренных её процессов неминуемое наступление в независимом ряду вышеупомянутого чувства облегчения. Только тогда имел бы я дело с объяснением явления при посредстве законов.
Мы особенно остановились на этом пункте потому, что из положения Авенариуса можно сделать крайне неправильное умозаключение, будто бы наука строится путем простой абстракция, путем выделения общего и игнорирования частного: так строится лишь научная классификация, но отнюдь не научно–закономерное познание природы.
Научное стремление к монизму поэтому формально родственно поискам единоспасающей, искушающей, вечной истины, так как общая формула, которая охватила бы все явления мира была бы предохранительной формой наивысшего мыслимого порядка: каждое явление легко утаивалась бы в нее, как математически точный модус её; но между ними есть и огромная разница; идеал науки — мировая формула — должна охватить все явления без исключения, т. е. связать все многообразие природы, выяснив строгую вдаимоопределенность всех её сторон; единоспасающая же, метафизическая истина выделяет из мира вообще то, что в нем «существенно», «вечно» и т. п.
Жажда нирваны у Будды, Эрос, как неутомимое стремление к высшей Идее, у Платана, тоска по искуплению, спасению от юдоли преходящего у христиан, «amor ergo rem aeternam et infinitam» метафизиков, нытье о вечностях и бесконечностях у декадентов, и стремление к монизму у натуралистов действительно имеют общую черту: все это формы единого стремления выработать мультипонибль возможно наивысшего порядка, общий комомент, и спастись таким образом раз навсегда от постановки средою познавательных жизнеразностей, но в то время, как у метафизиков это стремление носит действительно чисто оборонительный характер, и идут они к нему превознося существенное и закрывая глаза на остальное, у реалистов стремление к монизму носит характер наступательный, это — стремление осветить и объединить всю действительность. Надо сознаться, что это недостаточно выделено и подчеркнуто у Авенариуса.
Мы можем сказать, что развитие идет не только путем выработки предохранительных форм вообще, но и путем перехода от низших предохранительных форм к высшим, и наконец к выработке мировой формулы, которая пока является лишь идеалом познания. Итак, развитие, по Авенариусу, представляет из себя постепенное, все более точное приспособление системы С к среде, причем все элементы среды, все комбинации их отражаются в мозгу как комоменты, как акты планомерной гармонической жизни мозга.
Отсюда Авенариус делает вывод, что прогресс не бесконечен. Предоставленная самой себе, т. е. непрерываемая никакой гибельной катастрофой, работа системы С неминуемо должна привести к полному «обмозгованию» т. ск. мира, к полной гармонизации соответственно выросших и расширившихся функций мозга, и всех возможных явлений среды. Человечество не движется в бесконечность, но идет к вполне определенной, поставленной самым устройством системы С цели, именно к гармонизации её отправлений в нашей многообразной среде, к претворению таким образом среды в «святилище сохранения жизни». При этом человек оказался бы в собственных глазах венцом, зрелым плодом мира, мир воспринимался бы как совершенно, насквозь понятный, и при том как источник наслаждения. Надо отметить, что божеское состояние всезнания и власти над миром, в смысле возможности удовлетворить всем желаниям (ибо желания невозможные просто не будут тогда возникать) отнюдь не должно по смыслу учения Авенариуса сопровождаться понижением преваленциалов и афекционалов, т. е. интереса к жизни и ощущения радости бытия. Можно было бы думать так, потому что жизнеразности высшего порядка уже не будут тогда возбуждаться в людях средою: человека ничто уже не удивит, не испугает и т. д. Но не надо забывать, что будет иметь место постоянно вновь и вновь возникающая жизнеразность перенакопления, которая постоянно и роскошно будет устраняться созерцанием и творчеством прекрасных форм и всеми наслаждениями любви и других прелестей физической и духовной жизни, достигающей все более грандиозного размаха.
К идеалу всеблаженства и всеведения Авенариус относится не как к регулятивной идее, не как к недостижимой, чисто формальной путеводной звезде человечества, но как к неизбежному фазису его развития. Отвлекаясь от космических катастроф (внезапных, или медленных), он проводит человеко–бога как естественный венец истории.
Многое можно возразить против этого представления Авенариуса. Можно вместе с Гефдингом предположить, что вселенная сама незакончена, что в ней постоянно развиваются новые формы, что она постоянно будет ставить познанию новые и новые задачи. Можно указать на такой фактор движения, как орудия производства, включая сюда и орудия исследования: изменяясь сами, они изменяют как природу так и человека, создают новые взаимоотношения и приводят к результатам, которые в свою очередь становятся причиной нового развития орудий; можно указать на пространственную безграничность вселенной и на предстоящую быть может человечеству борьбу за междупланетные пространства, борьбу, которая отодвинет предусматриваемую Авенариусом уравновешенность в бесконечную отдаленность. Можно открыть головокружительные перспективы мирового величия. Где и когда остановилось бы развитие всечеловеческой системы С., если бы никакая катастрофа, вроде, напр., угасания солнца, не положила ему предела, невозможно предвидеть.1 Но несомненно одно, и в этом отношении Авенариус глубоко прав: то «нормальное сознание», о котором толкует Виндельбанд, тот идеал, который по Фейербаху человек проецировал в небеса — есть не что иное, как отражение в сознании биологических тенденций мозга. Вершины экстазов человечества, величайшие эсхатологические пророчества суть антиципации отраженного в сознании биологического факта конечной гармонизации мозга.
Гармонизация мозга происходит двумя путями — 1) Путем естественного упрощения средних членов независимых рядов: члены ряда, бесполезные для цели устранения жизнеразностей, будут постепенно выпадать, оставаться же лишь необходимые и наиболее быстро ведущие к желаемому результату. Закон этот Авенариус формулирует так: «жизненные ряды все более и более ограничиваются теми членами, которые совершенно необходимы для наискорейшего, наипростейшего и полного завершения ряда».
2) Другим путем гармонизации мозга является установка все более устойчивых, все более всеобъемлющих мультипониблей, приближение к совершенной константе.
Урегулированный мир понятий, эта гармонизованная картина мира в мозгу, путем дифференциации и интеграции организуется в систему все более непоколебимую.
Мы не будем останавливаться здесь на тех приемах, путем которых в колеблющемся и непостоянном мире опыта мы выделяем непоколебимые законы. Мы уже говорили об этом. Еще раз отметим лишь, что Авенариус постоянно подчеркивает метод абстракции, т. е. выделения общего, как более постоянного, из случайного, что может навести на мысль, будто случайное просто игнорируется наукой. Это было бы совершенно неверно. Ведь прыжки мячика нисколько не заставляют меня сомневаться в законе падения и не потому, чтобы я игнорировал факт движения мячика от земли, а потому, что формулируя закон падения, я брал это явление в его чистом виде вне влияния других явлений, напр., явления упругости, формулированных в других законах. Мы разлагаем мир на основные, закономерные ряды: следя за одною цепью энергетического процесса, мы нигде не найдем ничего случайного, случайны с точки зрения этой цепи лишь пересечения её с другими энергетическими цепями в пестрой ткани бытия. Объясняя факт, т. е. сводя его к законам, я не выделяю существенного из несущественного, а рассматриваю его как узел; распутывая каждый, я получаю отдельные, математически закономерные, энергетические цепи. В этом пункте, повторяем, Авенариус может дать повод к недоразумению.
Таким–то образом вырабатываются те высшие мультипонибли, которыми пользуется человек во всей большей мере. Высшая мультипонибль не есть простое отражение наичаще встречающегося в нашей среде явления; напротив, явления в чистом закономерном виде встречаются крайне редко, иногда лишь в кабинете экспериментатора: в процессе познания, разлагая явления, мы будем находить его закономерные элементы, которым и соответствуют мультипонибли. Мир, подвергнутый научному анализу, разлагается на некоторое количество (притом все более уменьшающееся) основных элементов; в этом смысле отвечающие этим элементам понятия являются высшими мультипониблями. Но имеются мультипонибли еще и другого характера, т. н. общие правила, отражающие часто встречающиеся комплексы элементов в целом, без анализа. В науке такие правила могут иметь место лишь в количестве предварительных построений. Кант более привык к прогулке в известный час, чем к тому, что тела, раз получившие движение, движутся равномерно и прямолинейно до бесконечности; факта подобного рода движения он, конечно, ни разу не наблюдал, а прогулок не изменял в течении полустолетия; однако, он, конечно, никогда не признал бы, что мультипонибль: «в таком–то часу я гуляю», может конкурировать в смысле прочности с мультипониблью — законом инерции.
Всякие поверхностные комбинации в процессе общественного обмена идей, в особенности при широком обмене в широком обществе, разлагаются и рушатся как бы они не были привычны, постепенно же вырабатываемые законы, т. е. высшие научные мультипонибли, становятся более лишь всенезыблемыми. Индивидуальное стирается, всеобщее утверждается. В борьбе идей между собою, как в индивидууме, так и в обществе, выживают те, которые позволяют с наибольшей легкостью охватить возможно больше фактов, т. е. получить в результате анализа явлений основные законы, элементарные компоненты, из которых можно математически синтезировать самые явления.
Этот закон Авенариус формулирует так: «чем более широки в пространстве и времени условия положительного развития индивидуальных систем С, поколений, народов, человечества, тем более совпадают конечные состояния систем С (т. е. конечный члены жизненных рядов) с наивысшими мультипониблями (самыми основными и тем самым и всеобщими законами) тем более приближаются они к совершенной константе».
Пока культура развивается в уголке, пока господствует домашнее производство и потребление, мы видим в мышлении человечества множество идиосиндем т. е. оригинальных, индивидуальных или групповых мировоззрении, по мере же обобществления производства и объединения человеческой культуры идиосиндемы, исчезая, теряя во взаимотрении свои острые углы, или сливаясь между собою, все более гармонизируются в единое общечеловеческое мировоззрение.
В науке разнообразие изучаемых явлений достигает максимума, охватывает постепенно все, что вообще существует для человека, и в то же время, формально, различия этих явлений сводятся к минимуму. В разнороднейших явлениях мы усматриваем все те же элементы, те же законы, мы всюду устанавливаем великую научную таутоту.
Наука при растущем обилии и разнообразии материала все более его монизирует.
- Ср. «Новая теория позитивного идеализма», гл. VI, конец. ↩
