В Сент–Андресе

Я приехал в Сент–Андрес в очаровательный солнечный день. Я взял первый попавшийся трамвай с надписью «Сент–Андрес». Но он привез меня на какие–то задворки этого городка, в какую–то серую улицу, застроенную серыми неказистыми дачками.

Вместе со мною из вагона вышел мальчишка с газетами и немедленно же начал выкрикивать названия своего товара. Я остановил его и спросил, где же здесь расположилось бельгийское правительство.

— Но это у Дюфайеля, — ответил он.

— У Дюфайеля? А где же здесь Дюфайель?

— О, вы попали совсем не туда, куда надо. Возьмите вот ту улицу и перевалите через горы.

Сказано это было несколько торжественно, ибо горы, перевал через которые должен был привести меня в ближайшую окрестность маленькой Бельгии среди Франции, были никоим образом не выше наших, киевских.

Отправляюсь. Улица превращается во что–то вроде тропинки, по сторонам сады с решетками и вдали видны более нарядные виллы. День слегка морозный, солнце прямо ослепительное в голубом небе. Шаги резко раздаются по твердой земле. Название этой тропинки, по которой я в течение добрых двадцати минут не встретил ни одной живой души, поэтичное — «Chemin de la solitude». Едва достиг я, следуя по этой «Дороге уединения», вершины холма, как ахнул от изумления. Передо мной расстилалось море. Сизоватое, голубиного цвета, оно терялось вдали и сливалось с небом в сияющей и нежной дымке тумана. Казалось, что оно постепенно переходило в какую–то ласковую, нематериальную нирвану. Ближе, все более материальное, оно билось серебром об опустевший пляж. А между пляжем и холмом, взбираясь на него широкими террасами, живописно и роскошно расположилась Гаврская Ницца.

Я позднее только узнал, что архимиллионер, владелец кредитного магазина Дюфайель закупил весь этот склон холма, выстроил на нем тысячи отдельных вилл самой разнообразной архитектуры, провел аллеи, разбил скверы, воздвиг два колоссальных отеля, в одном из которых расположил блистательное отделение своего магазина, соорудил замысловатое швейцарского типа казино и окрестил все это поселение, которое сразу стало приносить ему огромный доход, Гаврской Ниццей. Холм действительно заслоняет эту часть Сент–Андреса от северных и северо–восточных ветров, делая его климат значительно более мягким, чем в самом Гавре.

Вот тут–то и приютилась Бельгия. Казино, к которому подходят с двух сторон широкие дороги и которое очень импозантно своей низко спускающейся крышей о четырех этажах и двумя шикарными бельэтажами под ней, объявлено в настоящее время королевским дворцом. Я, правда, не знаю, живет ли кто–нибудь в настоящее время в этом дворце. Король бывает здесь, по–видимому, только наездами: большую часть времени он проводит в армии. Дети его в Англии, королева, как мне говорили, живет в Дюнкерке, чтобы быть поближе к своему супругу.

Во всяком случае к дворцу, когда я подошел к нему, то и дело подъезжали автомобили с бельгийскими флагами, и он охранялся несколькими солдатами в типичных бельгийских колпачках о несколько смешных кисточках. Яркие, полосатые, черно–желто–красные будки давали какую–то особенно веселую ноту в этот сияющий солнечный день. По двум дорогам, ведущим вниз и вверх от дворца, расположены все бельгийские министерства. Нижняя дорога упирается в «Hôtel des Régates», где имеется бюро бельгийского почтово–телеграфного ведомства.

Оно имеет необыкновенный успех. В нем постоянно толпа. Я видел дам, которые покупали сразу по шестидесяти открыток бельгийских, заклеенных марками разной цены. Всякий спешит послать своим знакомым этот маленький исторический курьез — письмо из Франции с бельгийской маркой.

На улицах царит величайшее оживление. Снуют автомобили, грохочут огромные телеги. Толпа идет непрерывной волной, особенно, вероятно, подвижная в этот необыкновенно ласковый день. Бельгийские солдаты в своих колпаках, английские в своих изящных хаки, французские в неизменно красных штанах и синих капотах, попадаются также зуавы, тюркосы. Вот идет черный, как сажа, негр, голова которого забинтована белой, как снег, перевязкой. Английские сестры серо–стального цвета, с большими красными крестами или малиновыми пелеринами, французские монахини в громадных белых головных уборах, похожих на летящих белых птиц. Наконец, самые разнообразные туристы. Я думаю, пожалуй, и летом, когда Гаврская Ницца привлекает купальщиков, улицы ее не так оживлены, как сейчас. Я уверен, что война окажет господину Дюфайелю превосходную услугу, что он, этот старый мастер реклам, потирает себе руки.

В огромном здании центрального отеля осталось еще много магазинов. Рядом вывеска «Магазин ламп», и тут же, на другой двери скромный плакат «Министерство колоний».

Должно быть, министрам приходится производить немалую работу, по крайней мере бойскауты то и дело подъезжают и уезжают на велосипедах.

Побродив по Сент–Андресу и присмотревшись к разным пестрым сценам его своеобразной жизни, я решаюсь наконец приступить к делу. Кроме желания. получить общее впечатление от этого уголка, мне надо еще продлить мою маленькую анкету о Бельгии, доведя ее до сравнительно малодоступных «высот». Мне хотелось переговорить с кем–нибудь из официальных представителей страны.

Я захожу в «Villa Hollandaise», где помещается министерство иностранных дел. Даю элегантному чиновнику, который меня встречает, мою карточку. Через минуту он возвращается и говорит мне: «Не будете ли вы любезны зайти к нам через полчаса? Господин министр с удовольствием вас примет».

Превосходно. Через полчаса я уже в кабинете мосье Давиньона, главы бельгийской дипломатии.

Министр, очень приятный старик, усаживает меня в кресло и немедленно обращается ко мне с отеческим наставлением:

— Видите ли, уж девять лет, как я министр. Это большой срок для министра. Мой предшественник барон де Фогюи был министром десять лет. Но ни он, ни я никогда не давали интервью ни одному журналисту.

Я хочу сказать, что я вовсе не надеюсь на интервью, но министр делает успокоительный жест, словно предупреждая с моей стороны взрыв протестов.

— Постойте, постойте, если я отказываю вам, то вместе с тем я хочу для вас кое–что сделать. Министры иностранных дел в Бельгии связаны традицией. Но вы можете обратиться к моему уважаемому коллеге министру юстиции и вице–президенту кабинета мосье Картон де Виару.¹ Он не связан никакой традицией и, вероятно, сможет вам быть полезен. Я специально попрошу его об этом. Да и что вы можете узнать о дипломатии Бельгии? Тут все очевидно. Ничего нового мы никому сказать не можем. А мосье Картон де Виар был инициатором комиссии, составленной из судебных лиц, которые с большой тщательностью расследовали многие стороны жизни Бельгии во время оккупации. Я думаю, что это больше заинтересует ваших читателей.

Мне остается только поблагодарить бельгийского дипломата, сумевшего таким образом соединить полную сдержанность с очаровательной любезностью.

Но уже поздно, и я решаюсь зайти к другому министру утром на другой день. Рассчитываю, что к тому времени мосье Давиньон сможет уже поговорить с ним обо мне, как он это обещал.

Когда я иду в густеющих сумерках по одной из верхних террас, море рисуется уже мне иным. Оно соединено с небом расплывающейся багровой полосой, а выше, в сероватом куполе, плывет красный месяц. Он напоминает мне «Красный полумесяц» турок, и военные мысли как–то странно вторгаются в зачарованную тишину рано утихнувшего городка и всего этого необъятного простора.

Между тем быстро начинает мелькать через все небо мечеобразный луч прожектора.

Как многочисленные миноноски, которые я видел днем, черной сыпью усеяли море и стерегут изгнанную Бельгию с моря, так, очевидно, в каком–то пункте на верху холма бодрствуют люди, оберегая ее со стороны неба.

* * *

И на следующий день погода была такая же сверкающая. Я с новым удовольствием обошел Сент–Андрес. Затем я направился в министерство юстиции, довольно привольно поместившееся в части верхнего этажа огромного центрального строения Дюфайеля. Существенное из разговора с министром Картон де Виаром я в свое время вам телеграфировал и возвращаться к этому не буду: небезынтересна мысль министра, что вина за жестокости лежит не на немецком характере, который в последнее время принято отождествлять со всяческой скверной, а на системе, продиктованной всеми условиями нападения. В пятом из посланных мною докладов специальной комиссии министра юстиции прямо указан ряд случаев возвращения солдатами награбленных вещей с извинением: мы–де не воры, нам так приказывают.

Министр любезно обещал по выходе шестого доклада выслать его мне. Он настаивал на том, что материалы этого большого доклада будут крайне интересны.

Неожиданно, однако, я имел в Сент–Андресе еще один разговор, умолчать о котором я считаю невозможным, ибо он несомненно представляет интерес с разных точек зрения, хотя он отнюдь не входил в мой план при поездке моей сюда.

Дело в том, что моя хорошая знакомая госпожа Ш., принимавшая деятельное участие в комитете взаимопомощи, устроенном русскими в Брюсселе и функционирующим как до, так и после оккупации, просила меня зайти к русскому консулу господину Гуку, переехавшему вместе с бельгийским правительством в Сент–Андрес, и передать ему, что, уезжая из Брюсселя в середине октября, она оставила русских в горькой нужде, ибо испанское посольство, которому они были поручены, отказалось выдавать пособия, ссылаясь на то, что русское консульство давно не высылает ему денег.

Я, разумеется, обещал исполнить эту просьбу.

Чтобы узнать адрес консула, я зашел в русское посольство, помещающееся в «Hôtel des Régates». Консул оказался там, и я попросил передать ему мою карточку. Меня пригласили войти.

В кабинете оказалось два — три лица. Пожилой джентльмен обратился ко мне с вопросом, что мне угодно.

Едва я назвал госпожу Ш., как он просиял:

— А, знаем, это поистине удивительно энергичная женщина! Она премного помогла нам в устройстве поддержки русской колонии в Брюсселе. Я — посол, расскажите, в чем дело.

Я передал жалобы.

— Удивляюсь, — сказал он, — мы послали 20 тысяч франков с совершенно верным человеком. Мы все время делали и делаем, что можем, для русских, оказавшихся в нужде, для всех, без различия убеждений, вероисповедания, правового положения. Мы отослали на родину целую массу народа. Целые сотни. Но не обошлось и без трений. Когда уже ясно было, что немцы придут, мы назначили последний срок для отъезда, безвозмездно для неимущих, конечно. Вдруг некоторые заявляют: не хотим в Россию. Как же так? Так, не хотим. Что же я с вами буду делать? Тогда придется отречься от вас и передать вас военной власти.

— Но, может быть, — сказал я, — они отказывались ехать, потому что не имели права свободного возвращения в Россию, не знали, как встретит их родина?

— Может быть. Мы, конечно, не были уполномочены давать им какие бы то ни было гарантии. Но что делать? Все–таки надо сказать, что мы и теперь помогаем. Только это стало затруднительным. Сообщений с Бельгией у нас нет почти никаких. Нас спрашивают о потерянных родственниках, например. А что мы можем знать? Мы публикуем в газетах, справляемся через испанцев, голландцев. Все в большинстве случаев тщетно. Ну, а как русские во Франции, в Париже?

Я коротко рассказал.

— Теперь сообщение с Россией наладилось. Хотя мы долгое время были здесь без газет. Поскольку можно судить издалека, в России наблюдается известное сближение самых различных элементов. А в Бельгии в этом отношении происходят вещи прямо изумительные. Нигде отношения представителей отдельных партий не были так отравлены взаимной враждой, а теперь все работают дружно и личные отношения установились прекрасные. Вот вам характерный анекдот. Военный министр уведомил меня, что знаменитый Вандервельде ² хочет отправить телеграмму русским социалистам Государственной думы.³ Телеграмму, которая могла бы быть полезной для нынче общего всем дела. Я решил просмотреть ее, чтобы облегчить ей прохождение сквозь цензуру. Но знакомиться официально с Вандервельде мне все же было неудобно. Однако в военном министерстве устроили так, что мы встретились. Все–таки нас друг другу не представили. Я сел вблизи его и закурил, а потом говорю: — Вас не стесняет папироса? Мы, русские, не можем не курить. — Вы русский? — Я — посол, князь Кудашев. — А! Очень приятно. А я — Вандервельде. Тут мы заговорили. Заговорили и о телеграмме. Тут же, сейчас и стали читать ее вместе. Оба мы близоруки, нагнулись над ней, а чиновник входит — изумился. А я и говорю: вот вам, представитель социализма. и русский посол работают вместе, как лучшие друзья! И какой оратор этот Вандервельде! Один ярый консерватор бельгиец говорил мне недавно: — Избегаю его слушать! — Почему? — спрашиваю. — А потому, что, когда он говорит, я не могу с ним не согласиться. Да, война принесла с собой мир внутри наций.

— Думается, не надолго, — сказал я.

— Кто знает? Я надеюсь, что найдется почва для некоторого взаимного понимания. Недавно я говорил об этом с королем Альбертом, выражал сомнение в прочности гармонии. Но король мне сказал: «Знаете, после войны нам придется столько восстановить, столько преобразовать, что ссориться будет некогда».

Посол поблагодарил меня за доставленные сведения, и я ушел.

«Киевская мысль», 2 декабря 1914 г.