Василиса Премудрая

КАРТИНА ПЕРВАЯ.

Веранда у замка Меродах–Раммона. С высоты виден сад. Далее ограда, пески, море и небо.

Меродах–Раммон сидит на балконе между двумя высокими белыми колоннами, украшенными парою бычьих голов наверху. Он положил голову о курчавой бороде на обе руки, смотрит перед собой. Сзади проходит седой Кирбит, минуту стоит молча; Меродах медленно оглядывается.

Меродах. Ты здесь? Я призывал тебя. Пора.

Пора решиться!

Кирбит. Здесь все изменилось?

Меродах. Еще бы! Здесь я Бог! А изменился я,

Мой друг, я прежде вечно занят был,

Мой опыт умножая и растя

Круг разума.

Но как–то в ясный день

Шепнул мне голос в сердце: а любовь?

И сразу розовой душистой тучей

Меня обволокнули боги. Мягко

На дух мой руку опустила нега.

Мечты раскрылись, как цветы от влаги,

Запели струнами лучи светил…

Прекрасное волненье! Ожиданье!

И несколькими днями позже встретил

В раю моих, нежданных мной, мечтаний

Царицу изменившейся души.

И та царица — дочь твоя, мой мудрый

Собрат из царства льдов.

Кирбит. Так… Так…

Меродах. Большой кусок вселенной, друг мой, взял я,

Как зеркало моей души. Здесь все

Меня покорно отражает. Прежде

Все разлагал мой ум, и все открыто

И как–то слишком ясно было, пусто,

Да, даже пусто. Взору моему

Повсюду виден был молекул пестрый

Нестройный танец, и рядами цифр

Их пляска отражалась в строгой мысли.

А нынче!.. Посмотри, мой друг, на море.

Ты видишь, как его я оживил?

Мне недостаточно дельфинов резвых,

Акулы большеротой и глубинной,

Проворного чудовищного спрута.

Ты видишь, вот, взбивая искр брильянты,

Хвостами бьют игривые сирены.

Руками серебристыми зовут

Кого–то и по ветру развевают

Соленой влагой смоченные косы.

И страсть моя рождает им Умбоппо,

Пузатого и глупого Умбоппо

О перепончатых когтистых лапах,

Который вечно ловит злых шалуний

И вечно остается в дураках.

Смотри, как злится он и как таращит

Угрюмо бельма под их смех веселый.

Ты слышишь, квакает, все громче! стонет, —

Сейчас он лопнет, и густою пеной

Вкруг запестреет море. А по склонам

Ты видишь птиц? Каких тут только нет!

О человечьих головах, в коронах

И золотых цветистых опереньях.

Поют, воркуют, то без слов, то речью,

Прислушайся, тоскуют и взывают.

В саду вкруг яблони обвился змей

Красночешуйчатый и пасть открыл,

И тихо водит языком алмазным

И смотрит вдаль угарными глазами.

Цветы кадят там фимиамом зримо,

Другие — голубые — колокольно

Качаются, звуча, как дальний гонг.

Земля тропинкой вздрогнет вдруг порою,

То я помыслю, что когда–то ножки

По ней ступать изволят Василисы.

А замок мой? — Он полон мотыльками

И робкой тишиной, тенями, снами

И шелестом молитвы; демон страсти

На алые уста печатью палец

Свой положил, чтобы себя сдержать.

Кирбит, седой мудрец, я — Меродах,

Я — Меродах–Раммон — Калду–Кудесник

Влюблен в, полубогиню Василису.

Кирбит. Так… Так…

Меродах. Что скажешь ты? Впери–ка очи

В туман грядущего. Скажи мне, сколько

Там счастья для меня?

Кирбит. Смотреть не надо

Туда!

Меродах. Ты рад, что Меродах

Напрашивается в зятья Кирбиту?

Кирбит. Есть много дев на шаре — нету девы,

Как Василиса. Из мужей на шаре

Умнее всех, сильнее всех, добрее

И чище всех — Владыка Меродах.

Меродах. Восхвалим же судьбу.

Кирбит. Да–да, восхвалим,

Хвалить ее не праздно никогда,

Но только в эту самую минуту

Свой выбор делает в светлице дочь.

Меродах. Скорей туда.

Кирбит. Туда умчимся мыслью,

Посмотрим… Я уж вижу.

Меродах. Дай мне око,

Я вижу тоже.

(Перед ними раскрывается светлица Василисы.)

КАРТИНА ВТОРАЯ.

Меродах и Кирбит на оставшейся зримой веранде, глубина же сцены представляет широкую резную светлицу Василисы. Сама Василиса сидит посреди горницы; перед ней большое зеркало с двумя свечами, хотя день. На лавках, покрытых коврами, у стен сидят девушки в ярких одеждах. Мамка Мамелфа в углу.

(Девушки поют хором.)

Хор девушек.

В белом свете нет межи

Зеркальце, покажи!

Нету близко, нет далеко,

Зеркальце, просит око!

Молодое к молодому,

Пригожее к красоте.

Кто хозяин будет дому,

Ясен месяц в высоте?

Василиса. Пойте, девушки, пойте еще, что–то вижу.

Мамелфа. Лучше я слово скажу.

Зрень–зрык,

Поищи,

Чудо–молодца над всеми

Ветровеем охлещи,

К нам обличие тащи,

Брось обличье на стекло,

Чтоб, как солнышко, пекло.

Василиса. Вижу…

Мамелфа. Дай, государынька, и мне глянуть. Какой! Ну и глаза, даже мне страшно: борода винтами, а на губах–то власть, а на висках–то дух. Как лев меж зверями — так этот меж людьми. Хорош, Василисушка! Порадоваться можно, что такой орел с тобой в однодни живет.

Василиса. Хорош, только я выбрать хочу, сама хочу выбрать.

Мамелфа. Первый — первой.

Василиса. Я не хочу так.

Мамелфа. А не хочешь, значит — не надо. Кто против твоего хотенья может? Ты, ведь, всех умней.

Василиса. Пойти, девушки, чтоб не первого, а другого показало зеркало.

Хор девушек.

Сердцу любо выбирать,

Зеркальце, мрей опять.

Лучше, хуже — это ложь.

Сердцу по–милу хорош.

Зеркальце, ставь–ка рядом —

Выбор сердцу больно люб.

Ой, кому быть ладе ладом,

Целовать ей розы губ.

Василиса. Проясняется, еще пойте.

Мамелфа. Лучше я слово скажу.

Рысью рыщет ярый зверь,

Ты спустись на шаг теперь.

Сокол белый, светло–птичье

Дай нам новое обличье.

Не один есть муж могуч,

Брось в стекло пониже луч.

Василиса. Вправду красавец, бравый какой.

Мамелфа. Да я его знаю, то Еруслан богатырь, больше искать некого. Наш, ведь, нашей речи богатырь. А любить–то как будет. Пожалуй, и про сечи забудет, коня в конюшне закормит, около Василисы сидя.

Василиса. Что же? Выбирать?

Мамелфа. Выбирать, государыня, выбирать, матушка.

Василиса. Зеркальце, милое, а ну–ка, еще покажи. Не ищи долго, покажи которого–нибудь, кто сейчас всех ближе. Мамушка, ох! смотри–ка!

Мамелфа. Ну, этот куда против тех. Этот так себе.

Василиса. Вот его–то я и хочу.

Мамелфа. Да почему, Василисушка, почему, государынька?

Василиса. Мамушка, те кончены, а этот не начат. Видишь, белое полотно, шелков разноцветных богатый набор, а у меня перед глазами невиданный узор. Я ему его же думами душу разукрашу, сердце ему его же огнем позолочу. Друг мой, родненький, сам ты не знаешь, сколько сокровищ в себе носишь. Милое зеркальце, спасибо тебе — показало мне незнаемого, показало неготового. Сладко думать, что вот он под деревом сидит, в землю очи потупил, а того не знает, что Василиса на него смотрит, что Василиса его любит, скоро приветит, нежно приголубит, в пояс ему поклонится, государем–другом назовет, себя в правую руку возьмет и всю ему без счета подарит. На, Иванушка, на, милый, только будь всех на свете счастливей. Не грусти же, Иванушка, пусть до тебя мой голос коснется: гляди, гляди в землю, ведь, не трава перед тобой, а зеленая бездна, гляди, гляди, видишь меня, мои синие очи, темные брови, золотые косы, пурпурные губы, уста, разум мой поднебесный, поддонный; слышишь, как сердце мое горячее бьется? Догадался ли, что судьба все его биения считает? Глубже смотри в синюю бездну, там тебе детские головки кивают. Это, Иванушка, наши сынок да дочка. Вот мой Иванушка взял да улыбнулся.

(Исчезает светлица Василисы.)

Кирбит. Так… Так…

Меродах. Нет, я руки не подниму,

Я не борюсь, пусть будет; только все

Надолго пусть оденется в ночные

Одежды черные, а я надолго

Пускай усну. Не хочется мне жить.

Кирбит. Ты сильный.

Меродах. От того страдаю сильно.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ.

Столовая во дворце царя Фундука. Только кончили обед. Слуги со стола убирают. Злюка и Полосатик под большим столом. Злюка считает хмуро об’едки и связывает их в узел. Полосатик смотрит на него и смеется. Злюка — карлик, старый и горбатый, Полосатик моложе и ладней, только очень уж маленький, веселый.

Полосатик. Куда копишь?

Злюка. Ши! На черный день… Помалкивай только.

Полосатик. С’ел бы.

Злюка. Ши! тебе… считать мешаешь.

Полосатик. Куски считаешь?

Злюка (считает про себя шопотом). 11, 12, 13.

Полосатик (громко смеется). На что ты все в угол гребешь? За царем–царевичем все равно сыт будешь.

Злюка. Молчал бы. Ты — дурак, а я умный. Ты так и родился быть карлой, у тебя и умишко крохотный, а я родился быть большим человеком. Меня мать, будь она проклята, уронила, спину перешибла, а голова у меня большая: я несуразный. Мне большим быть, а хребет перешибли, я в карлы попал, в шуты, а мне купцом быть или дьяком. А настоящий человек, он к имуществу склонность имеет. Он без собственности, как без тела. Вот я и коплю; сплю около сокровища моего убогого и все же чую — есть у меня свое.

Полосатик. Ох, и мудр же ты, Злюк Верблюдыч, а я не только не коплю, а все думаю уйти и от чужих от сокровищ. Ох, уйти… Твое… мое… груду хламу вонючего навертел и рад, да и цари тоже с царствами с своими: тот же хлам. А вот уйти, выйти в лес, в поле, чтоб человечьей души не было кругом, а разве звери да птицы, вздохнуть, глянуть на простор света белого — тут–то и почувствовать невозбранно–незаказанно, что все мое: светлый месяц в небесах, лик его в озере, тихие деревья, иволгина песня, сладость в сердце, в небе всюду тишина святая, маленькими карликовыми руками весь мир обнять — мой! Потом мне, маленькому, такому же маленькому, как всякий самый большой великан, отдать себя всему свету — бери, мол.

Слуга (подметает). Эй, нечисть, сор, сволочь, брысь из–под стола, погань косолапая, брысь, уроды слабоумные!

(Полосатик убегает, садится на корточки и улыбается. Злюка хмуро запихивает свое имущество в узелок,

слуга метлою расшвыривает его собственность.)

Слуга. Брысь! Ишь, гадина, — куски прячет, все вымету, — собакам, чай, тоже есть надо.

Злюка (торопливо подбирая). Отдай, отдай, не замай.

Слуга. Брысь! (Ударяет его метлой.)

Злюка (вскрикивает и почесывает ушибленное место). Не отдам, не трогай, — мое!

(Входит степенный боярин Кихром, садится на скамью, отдувается.)

Кихром. Уф… квасу.

Слуга. Тотчас, батюшка–боярин. (Уходит.)

Кихром. Ты что, Злюка, под столом возишься?

Злюка. Кусочки, милостивец, собираю. Благодетели мне кусочков надавали, плясал я тут, псом лаял, петухом кричал — заслужил, боярин милостивец.

Кихром. Хе–хе–хе! Гляжу я, добр больно царь Фундук. В какой вы у него все холе живете, что силы около него кормится. Добр… Хорошо, ведь, вам живется? Чай, денно–нощно за царя молитесь?

Злюка. Хорошо, уж так хорошо.

Кихром. А тебе, Полосатик?

Полосатик.Уж так довольны, боярин, хотя б сказали мне: хочешь, Полосатик, на Кихромово место? поменяешься? — я бы — ни!

Кихром. Хе–хе–хе. (Вдруг делается серьезным.) Это ты, однако, глупость сказал. Это ты даже дерзишь мне. Поди, принеси палку…

Злюка. Вот ладно, вот правильно.

Полосатик. Да за что меня бить?

Кихром. А хотя бы ни за что, чтобы ты разницу знал. Вот мне после обеда размяться надо, я тебя палкой и измолочу, потом скажешь, хочешь ли меняться.

Полосатик. Да, изволь же, я и без палки переменюсь, если тебе так в Полосатики захотелось.

Кихром. Ах, ты, раздуй тебя пузырем! Как прыток, бить его надо, а он смешит!

Злюка. Не прощай его. Его надо поучить…

Кихром. Неси палку.

(Входит Иван Царевич.)

Иван Царевич. Кихром прибьет? — Ничего не прибьет. Ты у меня смотри, Кихром Фунгасыч, Полосатика не трошь, а то я сам тебе бороду расчешу.

Кихром. Не хорош, не хорош третий сын у царя, не задался… Ну, каналья Злюка, тащи ты палку: тебя буду лупить, — надо сердце отвести.

(Вбегает запыхавшийся Скороход.)

Скороход. Ой, гей! Царь, царевич, воеводы, бояре, боярыни, стольничьи, окольничьи, спальники, гридни, ключники, конюха, повара, поварихи, девушки сенные, смерды дворовые, гей! Готовьтесь — великое дело будет. Едет сюда колдун Кирбит в золотом возке, восемью лошадьми запряженном, а с ним сама Василиса, царь–девица, на которую солнце дивится, в небе останавливается… Уф… Дух перевести…

(Столовая наполняется боярами и челядью. Появляются также царевичи Чурило и Середин Фундуковичи.)

Скороход. Едет колдун Кирбит, едет не напрасно, а с намерением. Слыхано ль, видано ль, отец дочку в невесты везет! А и не было никогда ни единому царю такой чести, а ни одному пригожему жениху такой утехи! Едет Василиса замуж проситься за нашего за царевича.

Кихром. За которого?

Чурило. Тю, дурень, а еще боярин… за которого? Ты глянь на нас, да и скажи.

Кихром. И то правда. Кто тут жених, окромя Чурилы Фундуковича?

Чурило. То–то и есть, только надо бежать одеваться. У меня теперь зеркало большущее, всего видать — от чуба до каблука. Эй, Панька, Ганька, Стрижка, Полубратик! Помогайте меня одевать!

(Уходит со своей дружиной напомаженной.)

Царь Фундук (входит в халате). Чего?

Скороход. Царь–батюшка, готовься: великое дело будет! Едет сюда колдун Кирбит, едет в золотом возке, восемью лошадьми запряженном.

Фундук. Ну?

Скороход. А с ним сама Василиса, царь–девица, на которую солнце дивится, в небе останавливается…

Фундук. Будет! Вали прямо, скажи — чего нужно ему.

Скороход. Жениха дочке просит.

Фундук. Это штука… А я… вот… в халате… Пойти скорей хотя б корону надеть, да скажите, чтобы в тронном зале печь истопили, — там всегда холодно.

Кихром. Что ты, царь–батюшка, ведь, лето.

Фундук. И то! Я там с зимы не бывал. Оно и лестно, и хлопотно. Кирбит едет, дочку сам везет, то–то цари–соседи завидовать будут… Только свадьба на его счет, у меня и казны не хватит на такой пир. Эй, кто там? Давайте корону, что ли? (Уходит.)

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ.

Тронный зал во дворце царя Фундука. Фундук на тропе в короне. Вокруг весь его двор. У ног собака, Полосатик, обезьяна и Злюка. Перед троном Чурило расфуфыренный, разряженный; сбоку Середин Фундукович — тоже в обновках.

Чурило. Здорово? а? Глядите на шапку, сколь высока. В дверь не пролезет, гридню надо отдавать, а он ее почтительно несет перед собой, аки святость; а сапожки, каблучки–то золоченые–точеные — иной и не пройдет на них, на каблуках на таких, споткнется, свихнется, — я в присядку спляшу. Пояс парчевый видели? Мех–соболя… Бархат рытый заморский? Да это все что?.. Вы мою голову понюхайте! Что? Важно! — Розовое масло из Аравии приехало, царевна Шехеразада варила. А усы как мне цирюльник Футырь кольцами закрутил, лихо! Я в зеркало глянул — ахнул. Спасибо папаше–мамаше, на славу меня родили. А я, не будь глуп, — хорошему коню хорошую сбрую даю. Только вот не знаю. Василиса–то Кирбитьевна уж полно, пара ли мне?

Полосатик. Царевич Середин, выдвинься и ты, может, Василиса Прекрасная за тобой приехала.

(Улыбки, смешки.)

Середин. Что уж! Наше дело маленькое. Выбрала, ладно, а нет — и так проживем, девок–то на свете хватит, еще в запас останется.

Фундук. Умник, умник Середин. Чурило пригож, а Середин — умен.

Кихром. А Иван Царевич с лица рябоват, походкой — хромоват, а разумом — туповат. В кого уродился!

Фундук. А у него мать другая. У них у каждого мать другая: Чурилина мать — французская принцесса была — в перехвате тонка, духами духовита, — разманерится, бывало, не знаешь, как подойти.

Кихром. Умерла, что ли?

Фундук. Сбежала, богам слава. Вздорная была бабенка. С ней секлетарь был, пусто б ему было. Ну… тут вообще… государственная тайна… Кхе, кхе… кхе… А вот у Середины мать была немка. Хорошие обеды готовила — дешево и сытно. Та действительно померла. Покушать любила… Умирая, позвала меня, отчиталась, по всем книгам отчет, значит, сделала, после говорит: ну, Фундук Волотович, все верно… И испустила дух.

Злюка. Это называется царица!

Фундук. А у Ивана… Тут я стариться стал, и мне тот же Кирбит в дружбу молодую татарочку прислал — греться. Пугливая была девочка. От нее Иван и родился, а она тут при родах и померла. — Как при жизни молчала, так и до смерти.

Кихром. Стой! Приехали! Бейте в барабаны, в трубы трубите, славу гостям кричите.

(Барабаны, грубы и клики. Входит Кирбит в фантастическом костюме монгольского пошиба и Василиса в фате.)

Фундук. Здравствуй, Кирбит Ятманович. Очень ты нас порадовал, что к нам пожаловал. Здравствуй.

Кирбит. Царь, у меня родилась дочь–мудрица, мудрей отца — девица Василиса — что хочет — делает, я помогаю. Решилась дочь за сына твоего просвататься, и благо. Уповаю, и ты согласен будешь, друг Фундук?

Фундук. Отчего же не соглашаться; приданое не за парнями дают, а за девками; только казной я малость пошатился, а свадьбу нужно на весь мир…

Кирбит. О том молчи, все земли облетит о свадьбе слава. Уж разбили бочки с червонцами в подвалах у Кирбита. За все заплатим. Пей и веселись, честной народ, на свадьбе Василисы.

Фундук. Ну и по рукам, давай, Кирбит Ятманович, поцелуемся. (Сходит с трона — целуются.) А вот и сынок мой — Чурило–свет царевич Темнорусый.

Василиса. Это не тот.

Чурило. Как не тот? Василиса! (Поворачивается около нее гоголем.) Иди, поцелуй меня, суженая. Я он и есть — Чурило Фундукович. Не рдей, не стыдись, рукавом не закрывайся, очей не опускай; вижу я, что ты мне как раз и ровня, и пара.

Василиса. Не тот это… Не того я видела, не того выбрала. Ничего я не закрываюсь, и очей я не потупила, только я тебе не ровня и не пара. Где мне? — больно ты, Чурило, щепетлив да пригож.

Чурило. Ой, Василиса, не стыдись. Ой, Василиса, не скромничай. Буду любить, обещаюся, али признаться не хочешь, что за глаза в изображение наше влюбилась? Наш образ Венецийский мастер сделал, после с него сто ликов написал. Все королевичны просили: перед образом нашим вздыхают, доску крашеную к белой груди прижимают.

Василиса. Не тот, я вам говорю, разве брата нет у Чурилы?

Середин (весь закрасневшись). Есть… Вот он — я…

Василиса. И опять не тот.

Середин. Я и знал… Куда она мне, право! Все равно: Жар–птицу в хоромы пустить — кроме пожара ничего не будет. (Скрывается в толпе.)

Кирбит. А третий где ж царевич? Василиса его, как видно, ищет. Есть, ведь, третий?

Фундук. Третий?.. Он у меня того…

Кихром. С лица рябоват, ножкой хромоват, разумом туповат.

Злюка. Он сбежал! Не хочет Василису видеть. В лес забежал. Хе–хе… Там где–нибудь, в траве залег, — он всегда так: руки под голову, нос в небо вставит и лежит; еще хорошо, если песни не поет.

Полосатик. Я знаю, где он. Если сбегать нужно, мигом слетаю; он недалеко — в саду, над прудом, лягушек слушает.

Злюка. Хе–хе… Квакушки вкруг собрались, а он им порядок прутиком кажет. Полоумен у нас третий царевич.

(Полосатик убегает.)

Фундук. Кирбит Ятманович, кто себе враг? Хочу я такую невестку в дом ввести, только не советую за Ивана Василису выдавать. Хочет мужа — похвастаться — Чурилу бери, хочет мужа — ладом жить — Середина бери. Я тебе друг другу лучшим челом бьют. Бери коня на охотной конюшне, а не на водолазной. Бери сокола у меня, а не цыпленка.

Василиса. Зовите ж его, ведите его: хочу я скорей лицом к лицу увидеть, за руку взять, в уста целовать.

Фундук. Вот блажная девка!

Кихром. Нам что. Коли им третий сорт больше нравится, нам все равно, — их цена та же, нам оно прибыльней даже.

(Полосатик вводит за руку Ивана.

Тот несет в другой руке гусли.)

Полосатик. Вот и Ванятко–гусляр, Иван–свет, царевич Темнорусый.

(Пауза.)

Василиса.

Иван–Царевич, жених мой милый,

Жених мой любый, голубоокий.

Березкой белой, березкой стройной

Росла девица, росла кудрява,

Малиной красной, малиной сладкой

На солнце зрела и наливалась.

И стройность тела, и глаз мерцанье,

И уст кораллы, и над бровями

Лоб, полный мысли, и золотые,

Как колос хлебный, хмельные кудри,

И в сердце благость, и дух глубинный,

И дар волшебства, пророчеств кладезь,

Все для тебя на свет родилось,

Все для тебя в расцвет развилось,

Чтоб ты был счастлив, чтоб был доволен,

Чтоб за подарок сказал спасибо

Судьбе всемощной, царице нашей…

Дай перстень брачный, Иван Царевич.

Иван Царевич.

Мне говорить с тобою жутко.

Я чашу счастья не оттолкну.

На помощь гусли! Только песня

Пристойна будет в час такой.

Ах, откуда же, откуда золотой мне дождь пролился,

Ах, за что, за что мне сон тот, сон блаженный тот приснился?

Как снесу я кубок полный, чтобы он не расплескался,

Как подарок уберечь мне, чтобы он вдруг не умчался?

Как мне верить? И к виденью можно ль, можно ль прикоснуться?

Как бы мне от сна такого вдруг с рыданьем не очнуться.

Ой, не смею я касаться, солнцу дня не смею верить,

Счастья страшной бездны дивной оком не рискну измерить.

Протяну сейчас я руку: пальцы пальцы расцелуют,

Сердца кровь и сердца чувства буйно, знойно возликуют

Или пальцы, содрогаясь, не найдут ответной встречи,

Упадет рука пустая, горя гнет согнет мне плечи,

Голова моя поникнет, мои кудри поседеют,

Потерявши те надежды, что теперь душой владеют?

Чурило. Канитель!

Василиса.

Я живая, горячая, вся настоящая.

Я люблю тебя, милый гусляр нежноликий,

Запоздала теперь твоя песня молящая,

Час приспел, чтоб раздались победные клики.

Полосатик. Радуйся, честной народ. Кричи ура! Нашли друг друга на веки веков Иван Царевич и Василиса Прекрасная!

(Трубы, барабаны, клики.)

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ПЯТАЯ.

Сад царя Фундука у пруда. Ночь под утро. Лягушки квакают. У самого пруда на берегу Иван Царевич.

Иван Царевич. Спит родная красота. Я спросил: скажи мне — кого благодарить? — Владычицу судьбу! — говорит. О, Владычица, всенощная Судьба, в долгу я у тебя, в долгу навеки в неоплатном. Смерть приму и тысячу смертей, мук и пыток, и все буду тебя благословлять. Ничто на свете моего счастья не уравновесит… Как это так?.. За что любит? Вдруг пришла, моя стала. Сейчас этими руками ласкал… Ох, сердце счастья не вмещает. Утро скоро… Роса блестит… Над прудом туман курится. Подумать — не думается… Золотое море полновесное в сердце раскинулось, величаво, звонко плещется; потонул я в океане душистом, — там лежит спит богиня моя. Сидел, не дыша, любовался…

Это ложе какого–то бога,

Это жертвенник божией силе,

Средоточие мирочертога,

Солнцу чаша, цветок среди лилий.

Я могу быть жрецом у подножья,

Я раздую кадильницу жарко,

Буду ждать нисхожденья божья, —

С неба ринется молнией яркой,

Я зажмурюсь, ничуть не ревнуя, —

Божий брак слишком выше желаний.

Запеваю я песню земную:

Лучший дар наш — души воздыханье, —

Не поднявшись с пурпурного ложа,

Рук лучи протянула мне дева,

На весну и на радость похожа,

И на ласку и негу напева:

«Что ты ждешь, не идешь, мой желанный? —

О тебе я мечтала едином,

Обойми, поцелуй, мой венчанный,

Вся твоя я, — будь мне господином».

Василиса (подходит к нему). Иван Царевич.

Иван Царевич. Моя богиня…

Василиса. Смотри кругом: видишь, утро полосою зажглось на востоке, тучи серые видишь? Как пруд сталью синеет холодной? Как куст тихо колышется? Слышишь, пастух где–то далеко на рожке заиграл, а птицы редко, редко кое–где чирикают. Запомни: каждый миг может быть вечным, каждый может быть печатью; этим мигом запечатана наша любовь в этой жизни и в иных во всех… Здесь любить будем неразлучно и там… всюду… искать будем друг друга; брак тебе не для земли предлагаю, а навеки. Подумай и скажи — хочешь?

Иван Царевич. Подумать! Хочу землю перед тобой целовать.

Василиса. Лучше целуй меня в губы. (Целуются.) Открой глаза, глупый, милый, солнце всходит, лучи брызнули.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ШЕСТАЯ.

На крыльце перед дворцом. Царь и двор, шуты.

Фундук. О, скушно! (Зевает.)

Кихром. Шутов драть надо. Ежели царю скучно — шутов на конюшню.

Полосатик. Эва, царю Фундуку плясы, да выкрутасы надоели, все наши покусы прискучили, а из нас и палкой ничего другого не выбьешь. А уж ежели надо повеселить царскую душу, так кого же просить, как не царевну Василису, — она ли не затейница, она ли не волшебница.

Фундук. Вот и верно… Призовите сюда моих детей, а мне дайте браги, и пусть Василиса меня веселит.

Полосатик.

Скучно батюшке царю,

Черти в сердце развелися:

Я те бражки наварю, —

Василиса — веселися.

Злюка.

Ой, царевина мудра,

Василисушка,

Было водки полведра,

Теперь высушка.

Разлучилися смешить

Дураки–шуты,

Нынче нас идешь сменить,

Как я вижу, ты.

(Входят Иван с Василисой, Чурило, Середин и другие.)

Фундук. Ну–ка, сердце мое — Василисушка, представь нам что–нибудь занятное. Стареть, что ли, стал: скучаю, то носом клюю, то за плечами кумушку безносую примечаю.

Василиса. Как же повеселить–то тебя, царь Фундук?

Фундук. Коли бы я знал, как! Вот ты улыбнулась — мне уж веселей. Больно хорошо улыбаешься; как сверкнешь жемчугом, так и я смеюсь. Ох, хороша жена у Ивана!

Василиса. Хочешь, царь, я тебе сыновей покажу, каждого, как он на самом деле есть?

Фундук. Это как же?

Василиса. А вот смотрите все туда, где большой амбар.

Кихром. Вот чудо: амбара не видно стало — туман.

Василиса. Вот я дуну на туман, смотрите теперь на Чурилину душу.

Чурилина душа.

Улица, обставленная теремами. Чурило, преувеличенно разряженный, по улицам идет, а за ним целый хор девушек, молодых жен и вдовиц.

Женщины хором.

Ой, батюшки, ой, светушки!

Итти невзмочь, на край света заведет…

Кто Чурилу увидал,

За Чурилой побежал.

По очереди.

Ох, он глянул, как стрельнул,

Мне, подружки, подмигнул,

—  Врешь, мне усиком повел,

Дальше гоголем пошел. —

—  Брошусь, брошусь на колени

От любовных от мучений.

—  Оглянись, Чурила–свет,

Больше моченьки уж нет.

—  Дай послушать голосок,

—  Дай на память волосок.

—  С поцелуем умерла бы.

—  Как мы, бабы, сердцем слабы:

—  Кто те мил, не утаи.

—  Прикажи, Чурило, все твои.

Чурило (в видении). Тьфу, надоели, проходу не стало от бабья; вот возьму плетью и разгоню всех. Знаю, что больно пригож, так что ж, на части меня разорвать, что ль? Когда какую захочу — свистну, пригоню, а до тех пор ведите себя тихо. Вот там и парни собрались.

(Парни мрачной гурьбой собираются поодаль. Бормочат.)

Парни.

Сердце зависть гложет, гложет,

Супротив никто не может.

Взял топор бы я, да трах!

А как глянет — просто страх.

От проклятого Чурилы

Подкосились наши силы.

Чурило. Что бормочете? хотите в подручные итти, — идите, а хотите тягаться — таски дам. Вон и луна на небе восходит, ишь ты, как на меня вылупилась. Не пяль бельма: знаю, что больно пригож, да не для тебя, беломордая.

Звезды тоже скромницами притворяются: глянет — глазок закроет. Втюрились в меня там на небе все, как есть.

Уж не знаю, сколь я пригож: в воду погляжусь — вода останавливается; ветер заиграет кудрями на висках — так и сникнет; звери, и те! Вон, глядите: зайчиха мимо бежит, сейчас косым глазом приметила, — стоп, как вкопанная, да опрометью мне с косогора в ноги бух, глупая, — влюбилась. Оттого я такой басый, подпершись вперед себя иду, — знаю, что все на свете мною любуется, а кто не любуется, тот завидует. Сладка любовь, сладка зависть… Так я, словно в меду, всю жизнь купаюсь… ха–ха–ха…

(Туман. Все смеются.)

Чурило. И чего гогочете? чего смешного–то? не похож что ли?

Полосатик. То–то, что похож.

Чурило. Не гогочи! Дураки все, неприятно даже быть с вами.

Фундук. Ну, забавница, затейница, покажи Серединову душу.

Серединова душа:

Светлая горница.. Стол накрыт, пироги стоят, мед, брага. По скамьям дети маленькие и большие, молодая жена, толстая, в окно глядит.

Жена. Тише, детушки, батя приехал.

Дети (оживленно, но вполголоса). Батя, батя приехал.

(Входит Середин.)

Середин. Ну, вот, благополучно прибыли. Целуй, жена, дети, руки целуйте. Умники были? Которые умники — по прянику дам, которые шалили — выпорю. Садитесь за стол чином, внизу стола старших слуг посадить, как всегда но праздникам.

(Слуги входят, низко кланяются хозяину, все садятся за стол и едят молча.)

Середин. У меня молчат все за столом, — не люблю разговоров, не люблю шутов. Дело делаешь — делай, ешь — так ешь! А на празднество и на баловство времени нам не отпущено. Так–то. Так ли я говорю?

Со всех сторон. Вестимо, так, батюшка.

Молодой слуга (входя). Середин–Царевич, сударь батюшка, сосед пожаловал, Лимон Лимоныч, дело, говорит, важное, дело неотложное, — прикажешь пустить?

Середин. Еще бы, Лимон — сильный человек, как не впустить? — этот пригодится.

Лимон Лимоныч (входя). Поклон тебе, батюшка Середин–Царевич.

Середин. Добро пожаловать, присаживайся. Чем прикажешь потчевать? Потчуй, жена, подавайте, слуги.

Лимон Лимоныч. Прости, что стол твой нарушаю, не до еды мне. Идет на меня сосед Козлуп–разбойник, никого не слушает, ни судей, ни царей, даже причин не говорит; поля топчет, деревни жжет, меня выгнать похваляется, а именьишко мое княжеское за собой хочет взять. До Фундука–царя далеко, а ты — близкий сосед, свет Середин Фундукович. Помоги, сделай милость, вели седлать, поезжай Козлупу навстречу. Ты — человек справедливый.

Середин. Человек я справедливый, это точно. Ты пирожка откушай, друг Лимон. Не хочешь? Хорошие пирожки с курятиной. Да… человек я справедливый, да вот не вояка, не люблю в чужие дела мешаться. Козлуп меня в свои походы удалые звал, чего не сулил, а я ему говорю: я себе сам по себе, никого обижать не хочу: что мое — мое, что твое — твое. Так, я говорю?

Со всех сторон. Вестимо, так, батюшка.

Середин. Ну, вот. Мне тебя жаль. Человек ты хороший, Козлуп — сильный человек, не поделились — помиритесь, а то как знаете, а меня не трогайте. Выпей медку ковшичек, а? Мед у меня, Лимон Лимоныч, старый, держаный.

Лимон Лимоныч. Да помилуй, ведь, он меня разорит, Козлуп, а ежели я во–время не убегу, он меня — не дорого возьмет — в куски искрошит, семью мою изведет. Ведь, он — изверг, Козлуп–от.

Середин. Ох, Лимон, много правды в твоих словах, много. (Пьет.) Бывает же такое несчастье с человеком, пронеси судьба тучу над головой. Как ударить в кого молния — невольно скажешь: счастье, что не по моей маковице.

Лимон Лимоныч. Черствый ты человек, Середин, бессердечный, ухожу от тебя несчастней, чем пришел.

Середин. Нет, Лимон, я добрый человек. Чады мои, домочадцы, нешто я не добрый человек?

Со всех сторон. Добрый, батюшка.

Середин. Ну, вот, видишь?

Лимон Лимоныч. Куда деться, куда голову приклонить?

Середин. Только не ко мне, друг милый, ты и то напрасно приехал, я с Козлупом не ссорился, я со всеми в мире.

Лимон Лимоныч (надевает шапку и уходит, не кланяясь).

Середин. Какие люди бывают нехорошие. На него горе свалилось, а он на невиноватого сердится. Ну, откушали, и поспать можно; верхом ехал, о перине думал… Ох, хо, хо…

(Ничего нет лучше сна праведного. Туман.)

Середин. Ну, сестричка милая, это, значит, родственникам доброе имя чернить.

Чурило. Зазналась Василиса.

Фундук. Будет вам: она меня потешает. Ведь, вот же, до слез насмешила! Прямой Середин. Ровнехонько такой ты и будешь, как оженишься.

Чурило. Пусть–ко лучше своего Ванюхи душу покажет. Хо–хо–хо!

Фундук. Верно: вали нам Иванову душу.

Василиса. Не хочу, царь. Да и смешного там мало, а тебе ведь посмеяться охота.

Середин. Нет уж, нет, всех, так всех.

Иван. Василиса, жена ненаглядная, покажи, — хоть и жутко, а хочется.

Василиса. Ну, коли ты велишь…

Иванова душа:

Высокие скалы, глубокие провалы. Над снежным ликом звезда зеленая мерцает. Иван Царевич в полутьме с посохом шагает.

Иван Царевич. Достигну… или помру. Ноги окровавлены, весь я изодрался, а силы словно все прибывают. Звезда моя чудная, звезда изумрудная, достану тебя или умру. Как дальше пройти? Нигде нет пути. Тихо, словно погост. Погоди, — вижу мост. Через бездну, как нить, — тут мне шею сломить; не итти не могу; я себя не берегу; — что мне жизнь, что мне я! — все мне звездочка моя. Ну, идем же. Голова кружится, бездна зевом черным вниз зовет… Буду я звезде моей молиться, пусть ведёт или убьет.

(Идет по нитеобразному мосту.)

Кто–то руку мне подал незримо, я на чье–то оперся плечо. Мой помощник, дух родимый, я люблю тебя так горячо; ты повсюду обнимаешь нежно, согреваешь среди бури снежной холодеющее тело… (Переходит, останавливается, оглядывается.) Холод, голод, ни жилья кругом. Я так высоко. Ох, упали силы. (Падает.) Видно, смерть пришла. Хоть перед смертью покажись мне, друг ты мой незримый… Кто–то благостно со снега поднимает… греет, силы чудом укрепляет. Вновь в дорогу! Ох, еще далеко, обнимает цель одно лишь око. За звездами тянется безумный. (Идет через силу.)

Водопад передо мною шумный. Вплавь ли броситься? — тут гибель несомненна. Впрочем, гибель всюду ожидает. Будем тверды, будем неизменны: смерть, как и победа, довершает!

(Бросается в волны водопада.)

Унесло… Погиб… Мечты, простите… Ты прости, звезда… А… (Его выбрасывает волна на другом берегу. Очнувшись.) Где я? и жив ли? Победа. Помощник мой, спасибо. Что? ворота, тяжкие запоры. Страж суровый, огненные взоры, от бровей косматых веет холодом. Кто ты? Ты владеешь дивным кладом. За воротами звезды сиянье. — Отступися, дряхлый страж, препону я сорву всей властию желанья.

Страж. Здесь нет прохода. Остановись. Здесь все усилия напрасны.

Иван Царевич. Как? Дошел сюда я, и повсюду помощь тайная была, а теперь забытый робко буду ждать, пока меня не сгложет мгла? Защищайся!

(Страж ударяет его мечом. Он падает оглушенный.)

Иван Царевич (медленно поднимаясь). Я не верю, чтоб я был обманут. Для чего ж сюда меня вели? Нет, цветы такие не завянут, что в душе моей цвели. Нету сил подняться, буду ждать я. Может–быть, меня поднимут братья… Если смерть — смерть тоже есть ответ, смерть одна сказать мне может — нет.

(Пауза.)

(Иван стонет и мечется. Страж стоит перед ним недвижим. Вдруг запоры падают, ворота распахиваются, за ними Василиса в сверкающей зеленой одежде, кажется, что звезда сияет над ее головой.)

Иван Царевич. Ты? Звезда сияет над тобою? Ты помощница, — не ты ли также цель? Ты была призывною трубою и не ты ли райская свирель?

(Василиса спускается к нему. Тогда видно, что звезда все так же далеко, но горит иначе, чем прежде.)

Василиса. Нет, мой царевич, нет, мой паломник, я не звезда, — она все впереди. Снова обет свой, царевич, припомни, снова иди. Но ты нагнал меня, мудрую, сильную; вместе пойдем бесконечным путем, тайну рождения, тайну могильную будем пронизывать ныне вдвоем. Звенья и двойственны, звенья и спаяны, цепь протянулась к звезде. Изумруд: верь, никогда нам пути неотчаянны, те, кто в пути, никогда не умрут.

(Туман.)

Фундук. Ничего не понимаю. Чурило. Канитель.

Середин. Завралась Василиса.

Полосатик. Тех–то не мудро понять, а тут на цыпочки надо встать, да и то не достать.

Фундук. Мне от этого стало скучно.

Иван Царевич (Василисе). Будь ты благословенна, будь ты благословенна. Проклят да будет тот, кто такой любви хоть на минуту изменил бы.

Василиса. Молчи, молчи.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА СЕДЬМАЯ.

Детская в палате Ивана и Василисы. Маленький сынишка спит в колыбели. Няня Мамелфа перебирает чистые пеленки. Василиса тихо поет у колыбели.

Вернись памятью домой,

Человечек новый мой.

Ты откуда–то, пришлец,

Вызван слитностью сердец.

В океане огневом

Безначальной жизни дом.

Вылетает искра в тьму

Прямо к лону моему.

Окунися искра в кровь:

Тело даст тебе любовь,

Всею силою души

Я творю тебя в тиши.

Корень мой родит цветок,

Солнышко — другой исток,

Ты небесный и земной,

Мой прелестный, мой родной.

Ты нырнул во глубь пучин,

Там окрепнешь — исполин.

Мощно крылья развернешь,

Бездну к небу вознесешь,

И вернешься в океан

С данью свету темных стран.

Мамелфа (подходит). Слишком на царевича похож.

Василиса. Ну и радоваться надо.

Мамелфа. Чему? — Что он ни то, ни се?

Василиса. Лучшего хочет. Путник.

Мамелфа. У порога, да и то споткнется.

Василиса. Нет же.

Мамелфа. Ан, да.

Василиса. Любимец он мой.

Мамелфа. Слабость любишь, потому что сама сильна. Ты — от природы мать. Теперь будет у тебя сынок младенец: может быть, поймешь, что мужа–то надо постарше. Так–то, государынька.

Василиса. Хоть 20 детей у меня будет, а Ивана не меньше буду любить. Да мы и все–то дети. И очень это славно.

Мамелфа. Был бы на тебя сынок похож, я бы сказала: Вот кому великие дела на роду написаны. А так… Кто знает?..

Василиса. Ты посмотри, какой он хорошенький.

Мамелфа. Был бы на тебя похож, так…

Василиса. Будет. А то рассержусь.

(Входит мастерица.)

Мастерица. Государыня Василиса, не хочешь ли посмотреть, какие в мастерской игрушки поспели?

Василиса. Посиди с ним, Мамелфа, я ему деревянных игрушек приказала наточить; сама показала, как. Сейчас приду; как проснется — дам ему.

(Уходит).

Мамелфа (долго смотрит на маленького). Славный мальчик, а все–таки маху дала Василиса. Я все расспросила про другого, про Раммона про Небуховича. Вот с тем выщел бы сын. Ох, и вышел бы. Пожалуй, что вышел бы самый Долгожданный. Пожалуй, что… Пожалуй, что. Мудрая, мудрая, а закапризничала. Первой, что ль, быть захотела? Женщине в муже бог нужен, а ежели муж только кланяется, от этого добру не быть.

(Входят Иван и Полосатик.)

Иван Царевич. А Василиса где?

Мамелфа. В игрушечную пошла.

(Иван Царевич садится около колыбели сына. Полосатик становится неподалеку.)

Полосатик. Ой, Ванюшечка, страху ты на меня нагнал. А? Скажи хоть слово.

(Иван молчит — печален.)

Полосатик. Бывало с тобой и раньше: поешь, смеешься, потом вдруг и задумался. Черное у тебя под цветками и травками дно. Кто тебе занозу в душу всадил, что тебя пришпоривает?

(Пауза.)

Полосатик. Лишь подумаю, как ты скажешь это Василисе — даже обмираю.

Иван Царевич. Думаешь, огорчится?

Полосатик. Еще бы, Ваняточка, посуди же ты сам, дружочек: год вы женаты, жена средь красавиц красавица, такая умница, что остальные умники на свете только рты разевают, сын родился всего два месяца, а ты…

Иван Царевич. От того.

Полосатик. Как так?

Иван Царевич. Больно счастлив. Хожу, как во сне. Себя не чувствую. Такое сияние кругом, что уж ничего не видать. Хожу По небу голубому. Желать нечего, в расплавленном золоте таю, от сладости душа размокла, вся стала круглая, как масляный шар. Не то, чтобы горя хотел, ну, хоть усилия. Желать хочу. Хочу, чтобы недоставало мне чего–нибудь. Вот, вот оно. Желать желаю, и сильно то мое желанье, так сильно, что уж я и несчастен. Несчастен я от счастья, не для меня счастье, человеку итти надо, а я лежу в сиреневой тени и сплю, — вечная птица мне поет. Проснуться хочу. Себя теряю в блаженстве. Она поймет, Василиса.

Полосатик (грустно качает головой). Ох, Иван Царевич, худо, коли так; не ценишь счастья, сквозь золотую решетку из рая в сумерки смотришь? А как выйдешь из ворот — вот тогда узнаешь, что такое тоска. Как оглянешься на сияние лучей Эдемовых, тут–то восплачешь, царевич.

Иван Царевич (испуганно). Вернусь, Полосатик, бегом вернусь.

Полосатик. Не пустят, скажут: не умел счастья ценить, — поди в пустыню, поди в туман кромешный.

Иван Царевич. Не пугай, Полосатик. Страшно стало.

Полосатик. Останься.

Иван Царевич. Не могу… Манит, как с высокого моста в пропасть: прыгни да прыгни.

Полосатик. Бес зовет.

Иван Царевич. Душа моя… может, душа моя и есть бес.

Полосатик (тихо). Мамелфа слышит.

Иван Царевич. Слышала, няня? Отпроситься хочу.

Мамелфа. Разве не ты муж, не ты господин? Иль ты в батраки на срок закабалился?

Иван Царевич. А ты что мне посоветуешь?

Мамелфа. Катись своей колеей. Что делаешь — делай скорей.

Иван Царевич. Сердце поворачивается.

Полосатик. Прости, царевич, только ты себе печаль — могу ль я так сказать? — с жиру выдумал.

Иван Царевич. Уж не знаю, только болит душа.

(Входит Василиса, счастливая, в переднике груду игрушек несет.)

Василиса. А, Ваня, смотри: я сейчас с полдюжины сама вырезала, выточила… Вот парочка: Кащей, нет его тощей, и Шах–Шар–Пузан; смотри, как татарская рожица улыбается…

Полосатик. Тощий — кисел, а толстый — сладок, только не и Шах–Шар–Пузан; смотри, как татарская рожица улы–вырезала, выточила… Вот парочка: Кащей, нет его тощей.

Василиса. Иван Царевич опять пасмурен? В глазах любимых опять вижу — ночь стоит. Не прячь очи, смотри в мои, хочу в тебе читать.

(Долго смотрит на него, становится серьезной.)

Иди, иди, царевич. Кто тебя держит? Иди, любимый. Соскучься скорей, приходи надолго. Помни: мы с богатыренком ждать тебя будем. (Гладит его лоб.) Ну же, будь весел. Через семь дней в дорогу. Что? сразу легче стало? Правда? Уж поживем же мы эти семь дней. Так, ведь?

Иван Царевич. Слезы у меня на ресницах. Это от восторга перед тобой.

Василиса. Вижу, вижу. Набегали уж на очи слезы горькие, да я не дурочка, развязала путы соколу, набежали на очи слезы сладкие. Пусть помнит сокол мой — он вольный. Это я у него в клетке, я у него в терему. Уж мне итти никуда нельзя. Мое сердце из одного куска — дала, не поделишь, подарила, не отнимешь. Смотри, радостный проснулся. Утренний проснулся. Весенний Ладушка, ягненочек, птичка моя, рыбочка, — гляди на игрушки разноцветные… Улыбается… Младенец в чистой радости улыбнулся. Золотые трубы на небе взыграли… Чистой радости на свете мало. Для нее и самый свет стоит. Иди–ка, государь мой, Светозар Иванович, к мамочке на ручки…

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ВОСЬМАЯ.

Луна. Иван Царевич в шатре. Около верблюд. Полосатик тут же дремлет.

Иван Царевич. Крылья бы… не в мочь мне… чуть глаза закрою — Василису вижу. Как жаждущий к ключу, весь к ней тянусь, — вдруг разверзнутся версты меж нами. Бес меня так далеко загнал. Ох, скорей бы домой.

Полосатик. И то торопимся, — ничего, насмотрелись. Спать мне хочется. Увижу все страны во сне, где побывали мы, а под утро наилучшую: мою в твоих палатах горенку — уют там. Живи, пой, как канарейка. О, чу, что это за музыка доносится? Это внизу государынька Василиса засмеялась, словно скатный жемчуг просыпала. Сердце дрогнет и закатится… инда заплачешь, так хорошо. Думаешь: вот–то счастье–то Ивану досталось.

Иван Царевич. Спи, спи, добрый шутик, спи себе.

(Пауза.)

Иван Царевич. Мне–то вот не спится. Дом наяву грезится, жена улыбается, сынишка ручки протянул. Больно сердцу, просто вынь его.

(Берет гусли.)

Много волн меж нами моря синего,

Много верст меж нами желтых песков,

Долетит ли песня к сердцу милому,

Отзовется ль песня в сердце любящем?

Ах, не хватит крыльев лазоревых,

Не осилят ветра перья пестрые,

Песня в полпути остановится,

Запыхается, разнеможется…

Умирать уж песня собирается,

Золотой клюв кровью обагряется…

Ах, жена моя любимая,

Выдь–ка ты ночной порой на крыльцо свое,

На луну посмотри, летний ветер вдохни,

Обо мне, жена, запечалься ты.

Запечалься, запой звонким голосом,

Твоим голосом серебряным.

Словно лебедь, взлетит песня звонкая,

Рассечет простор белокрыльями,

Полетит ко мне в чужедальний край

В полпути устанет, умается,

Машет крыльями томно, медленно…

В полпути две птицы встретились,

Они встретились и ожили.

Вновь запели, словно в первый миг;

Грудь ко груди прижимаются,

Клювом к клюву лобызаются, —

Наши души в сладком трепете

Где–то в облаке лунном встретились.

Только замер звук гуслей и песни Ивановой, как доносится невыразимая, невыносимо сладостная, стеклянная, лучистая музыка.

Иван Царевич. Это что? В жизни такой песни не слыхал. Таких струн не бывало еще нигде. (Поднимается.) — Что за диковинные путники?

Медленно идут попарно страусы в сверкающей сбруе. На серебряных седлах странные люди, нельзя сказать — мужчины или женщины: они в серебряных сетках вместо одежды, а тело, как слоновая кость: и хрупко их тело, а головы кажутся большими от тяжести черных волос; и глаза у них страшно большие и грустные, а рты тоже грустные, но совсем маленькие. Первого страуса ведет в поводу такой же дево–мальчик, только в арабском бурнусе и феске, а тот, что сидит на первом страусе, запрокинув голову, смотрит широкими, как две ночи, глазами на луну и поет, поет. Остальные играют на странных инструментах.

Дево–мальчик (поет).

Наннау́ кнуяя́-наннау–у́-y

Миньята́-а–ай.

Эй–ай

Лью–лью́

Таннаго́ натальнии́ Канная́-а

Та–нга–нга–а

Эй–ай,

Гар–га́р,

Гер–ге́р.

Иван Царевич. Стойте! Что вы за люди?

Каравановодитель. Здравствуй, добрый путник. Мы возвращаемся на родину Аэ–Вау? — в лунную страну. Спускались мы с наших гор за золотым песком и снадобьями. Я переводчик Нги, а это — Пьяти–ай, лучи луны, наши рыцари–посланники.

Иван Царевич. А далеко ваша страна?

Нги. Близко. День перехода. Только дорогу мы одни знаем.

Иван Царевич. А чем–то так пахнет, что я болен и блажен?

Нги. Это пахнет тумми–яю духами нашей королевны.

Иван Царевич. А где ваша королевна?

Нги. Дома. Мы с собой всюду носим ее духи и портрет.

Иван Царевич. Покажи мне портрет.

Нги. Не надо этого. Пленишься. Волосы и глаза у нее нечеловеческие, но от них уж человеку оторваться нельзя. Она совсем почти не движется. А когда поднимает руку к волосам или улыбнется — простираются Сильные и благодарят.

Иван Царевич. А как звать ее?

Нги. Зовут ее Ялья–м — королевна немая.

Иван Царевич. Почему?

Нги. Потому что она ничего не говорит.

Иван Царевич. Дай глянуть на портрет.

Нги (тихо говорит что–то певшему дево–мальчику. Тот вынимает из футляра небольшой осыпанный портрет). Смотри.

Иван Царевич (смотрит долго). Ведите меня к вам, ведите.

Нги. Нельзя.

Иван Царевич. Хочу.

Нги (смотрит на него долго). Пойдем. (Берет его за руку и уходят.)

Песня:

Наннау́ кнуяя́ наннау–у́-у

Миньята́-а–ай

Эй–ай

Лью–лью́.

(Замирает вдали.)

Полосатик (просыпаясь). Иван Царевич, где ты? Где он? — Охти мне, ушел? Куда ушел? Ой, беда мне, смотри — и гусли свои забыл… и Полосатика. Полосатика–шутика забыл…

(Плачет. Совсем издали.)

Таннаго́ натальни́ канная–а

Таннга–нга–ай,

Эй–ай,

гар–га́р,

гер–ге́р.

Аэо́-аэо́… лью–лью–у́.

Интерлюдия.

Опускается занавес голубой, черный и серебряный. На авансцену выходит переводчик Нги. Он в серебряной сетке, на богатых кудрях его алая феска с синей кистью. Он садится на скамеечку, прилаженную к спинке суфлерской будки, вынимает серебряную флейту и играет на ней песенку. Потом поет:

Уяла́лу

Лаю–ла́лу,

Амменнай, лая́и, лоя́лу.

Я хочу рассказать вам про Аэ–Вау́.

Я люблю мою родину: солнца там нет, ночи там нет, — она синяя–лунная, земля мала, прохладная Аэ–Вау?. Там есть озера — они спят.

На гибкой шее свою голову поднял из воды к луне Пашти–Мури, белый ящер, и смотрит янтарными глазами и говорит:

Ягия–ягия–яги.

Там есть реки — они пенятся, но журчат тихо. Их лесенка зовется фрилуль–зельзар: шопот земли. Так мы называем и всякую другую молитву. Растения там имеют широкие и бледные листья или длинные гибкие иглы. Цветы у нас очень, очень большие, как человечья голова; они пахнут. Всех лучше пахнет цветок Яю. Им душится королевна наша и весна.

Мы называем весной то время, когда Яю цветет. Все тогда становятся тихими безумцами. Уходят в лес, поют и любят. А зимой мы называем время, когда Яю, пожелтев, умирает. Все возвращаются тогда к делам. Как быть? — У нас тоже надо делать дела. Их называют пфа–шаке, это значит — вынужденные пустяки.

Мы строим дворцы. Колонны у нас очень тонкие, потому что у нас все легкое. Я не знаю — почему? На земле людей нам трудно ходить, а у себя мы танцуем, — поэтому вашу землю мы называем «ргарг», что значит — неуклюжесть. Мы строим легкие башни из разноцветных стекол.

Мне все хочется еще и еще рассказать вам, но вы мне, должно быть, не верите. Ну, все равно. Я уйду. Я хотел только, чтобы вы хоть немножко знали про Аэ–Вау?.

Иван Царевич теперь там. Он наш гость. Мы называем его: Люми–Тайзе–Веван: милый гость Иван. Будьте и вы на минуту нашими милыми гостями. Беюли–люми–тайзей — здравствуйте, милые гости.

(Занавес поднимается. Он уходит.)

КАРТИНА ДЕВЯТАЯ.

Покой царевны Ялья–м. В стране Аэ–Вау?. Там всегда голубой, даже синий свет. Задняя стена открыта, и узорная сень кровли поддерживается тонкими, тонкими колоннами. Виден мерцающий, синий, неясный пейзаж. Самые покои полны причудливых большелистных, великоцветных растений. Птицы с длинными хвостами и хохлами на серебряных трапециях, разноцветные узорные фонарики, кое–где бьют тонкие струйки, фонтанов.

На ложе лицом к публике в позе сфинкса лежит Ялья–м и смотрит наивными добрыми глазами. Нем ее крохотный ротик, словно живут пышные кудри волос. Около — другие женщины и дево–мальчики. Иван Царевич недалеко от ложа на подушках. По открытии занавеса за сценой протяжная музыка — стеклянная, хрупкая, и кто–то поет там за сценой.

Яй, матебе́зи амалельи яй.

Ий, самасама эйявани ий.

Медленно, медленно и все звонят туго натянутые струны и стаканчики и колокольчики.

Иван Царевич. Сколько времени прошло, что я здесь? Десять лет, сто лет? Почем знать? — Я такой же чужой здесь, так же мне все странно. Словно, я умер; и вправду — я на том свете. Иной раз опомнишься от забытья, думаешь — много часов прошло — и видишь, что Ялья–м, поднявшая руку к волосам, только ее опускает. А другой: раз думаешь — миг прошел, а уж завяли цветы, что были так свежи. Глуп я стал, как цветок; человечьего во мне почти уж не осталось. Счастлив? Несчастлив? Когда–то был счастлив, от счастья ушел, а нынче — сон… странный синий сон, которым оглушен я. Ялья… тянет меня к ней, ибо странная она, и пьянят ее духи. Человеческого в ней ничего нет. Так нельзя не нюхать свежей розы земным летом. Ялья! Ялья! разомкни уста, скажи что–нибудь, хотя на своем языке. Ялья! Ялья! Улыбнись, — видишь — я улыбаюсь. Улыбнись. Словно печать — красная точка губ. (Встает, подходит.) Ялья–м, я положу руку на пышную твою голову. Моя рука тяжела. Ялья–м, она пригнула твою голову; ну, смотри на меня, хоть в глазах дай мне понять — приятно или тяжко тебе мое прикосновенье? Все те же два темные глаза… вот я схватил тебя. (Обнимает ее бурно.) Ты, хрустнешь сейчас в моих об’ятьях… Я целую, целую красную печать. Ну, станьте же горячими, губы, ну, обнимай же… (Бросает ее.) Кукла. (Ялья–м опять ложится в позе сфинкса.) О, глупая красота! Ялья, слушай меня. — Я уйду совсем, брошу тебя. Эй, Нги, Нги! Где переводчик?

(Один из дево–мальчиков уходит.)

Иван Царевич. Чем мне разбить стену? Далее страстью, даже обладаньем, даже рождением я не могу разбить стену.

Нги (входя.) Чего ты хочешь, Люми–Тайзе–Веван?

Иван Царевич. Скажи твоей королевне, что я хочу уйти.

Нги. Не надо.

Иван Царевич. Скажи.

Нги. Больно.

Иван Царевич. Скажи.

Нги. Ялья, Люми–Тайзе–Веван ильиф–вау итулаки–хо.

Ялья–м (поднимается, полуопрокидывается назад, заламывает руки и стонет), а́-а, а́-а! о́-о, о́-о!

Иван Царевич. Она любит меня?

Нги. Конечно, любит. Все это знают. Думаешь ли ты, что у нее была бы твоя дочь, если бы она Не любила тебя? — У нас нет рабынь, как у вас, — у нас только жены.

Иван Царевич. Почему же она молчит, не улыбается, не целуется?

Нги. Она Ялья–м. Она делает все это. Но она делает все это внутри своего сердца.

Иван Царевич. Как–то, когда я пытал ее своими вопросами, она согласилась танцовать. Скажи, что я прошу ее танцовать.

Нги. Ялья–м, Люми–Тайзе–Веван мелильиф–вау ноя?ми Ялья–ляюль–ляя?ль.

Иван Царевич. Ну да, — лаюль–лаяль, — это, ведь, значит — танцовать.

Нги. Это значит — танцовать, Люми–Тайзе.

Иван Царевич. Она хочет?

Нги. Ты видишь.

Быстро вся свита вооружается треугольниками и странными барабанчиками и тонкими флейточками, а один поет, а Ялья–м поднялась и закрыла глаза и стала посреди круглого ковра. Не сдвигая плотно друг к другу ножки, вьется она телом и руками и шеей.

Песня:

Ай–Ялья–м бе

Ай–Лаття–нгай–белем

Тен–зени–яй–рру

Тен зени занг белем.

(Она останавливается, открывает глаза, поправляет волосы дивным жестом тонкой руки и спокойно укладывается в любимую свою позу.)

Между тем под ту же музыку стройная красивая женщина в лунной одежде несет высоко над головой годовалого ребенка, идет ритмично, окруженная свитой, к ложу, то приближаясь, то отступая. Певцы поют веселей и быстрей.

Понг–Ялья–да–бе.

Понг лаття–Не белем,

Лью–зени–ий–го

Лью–гпийи–да–белем.

(Люди той страны все улыбаются.)

Иван Царевич. Что такое? Чему вы радуетесь?

Женщина с ребенком (спрашивает его): Тийи–Ялья–да: мама?

Ребенок. Ма–ма.

(Все улыбаются).

Нги. Дочь твоя сказала сегодня — мама. Она царевна, которая говорит. Она Ялья–да. Этому мы рады.

Иван Царевич. А что значит «мама» на вашем языке?

Нги. То же, что на вашем.

Женщина с ребенком (подходит к принцессе и говорит ребенку). Тийки Ялья–ки–да: ма–ма.

Ребенок. Ма–ма.

И вот Ялья–м улыбнулась. Встрепенулись все птицы. Шире раскрылись цветы. Листья заколыхались в синем воздухе. Все хлопнули в ладоши и открыли маленькие рты в одном счастливом восклицании: О!

Иван Царевич засмеялся тоже добрым, добрым смехом.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ДЕСЯТАЯ.

Горница в палатах Василисы. В глубине сцены огромное зеркало с поднятым к краям фиолетовым занавесом. По сторонам горят большие красные свечи в серебряных подсвечниках. Василиса сидит на треножнике сбоку зеркала и тоскливо смотрит в него. Ее золотые волосы распущены. Руки тяжело лежат на коленях.

Мамелфа (входит). Смотришь государынька: пусто. Только твое похудевшее видишь там личико и твои испуганные глаза. Нет ничего. Пропал.

Василиса. Ведь не умер. Всюду спрашивала. Сама Марану спрашивала — нет его среди мертвых.

Мамелфа. И среди живых нету.

Василиса. Мыслью не встречаю двойника; семь миров обошла я мыслью–тенью, — нет, и не знает никто…

Мамелфа. Брось думать. Перестань любить.

Василиса. Мамелфа, жить перестать могу, а любить — нет, никогда. Печать положена. Душа любовью до последней капли окрашена навеки. И хорошо: его нет, — любовь есть; и богатыренок есть. Светозар со мной. Не будь Светозара, нечего бы было держаться за землю. Крылья бы нашлись. Хоть на полукрыльях, а улетела бы. Хорошо, ведь, и у Дидов и Вил, а туда бы долетела; только надо со Светозаром остаться. Его мне для счастья хватит. Так велик маленький ребенок, что иной раз тоскуешь по Иване и подумаешь: не грех ли? Разве у тебя счастье не бегает? Счастьицын голосок в саду не звенит?

Вбегает слуга. Сударыня Василиса, Полосатик пришел.

Василиса. Полосатик пришел? — Вот и на мудрую бывает навожденье; всюду искала, о Полосатике забыла. Мало мы о малых думаем. Ведите, ведите его.

(Входит Полосатик. Он сгорбился и постарел.)

Василиса. Полосатик, мой дружочек, где Иван, свет–Царевич? Где ты его оставил? Какую весть мне от него принес?

Полосатик. Я, Василиса, Ивана–свет–Царевича нигде не оставил. Он — Иван меня в далекой Сахаре среди песков зыбучих забыл, покинул.

Василиса. Тебя забыл?

Полосатик. А что ж такое? — Я, ведь, маленький. Он не то меня, — гусли забыл.

Василиса. Где гусли?

Полосатик. Со мной.

Василиса. Дай. (Хватает гусли и прижимает их к груди.) Говори…

Полосатик. Заснули мы, проснулся я — нет его. Только дух вокруг неизреченно сладостный. Уж не на небо ли взят?

(Пауза.)

Устал… Дайте отдохнуть.

Василиса. Хольте, грейте, кормите, берегите Полосатика. Спать уложите на постели пуховой; друг он мне, а не шут он мне. (Целует его в лоб.)

Полосатик. Когда помру, тело истлеет, а поцелуй твой пламенем лучистым из могилы взойдет и к звездам воспарит. (Целует ей руку и уходит.)

Мамелфа,Дай гусли–то… Какую бы песню его припомнить? А, — первую, что он тебе пел.

(Перебирает струны гуслей и поет.)

Ах, откуда же, откуда золотой мне дождь пролился?

Ах, за что, за что же сон мне, сон блаженный тот приснился?

Смотри, смотри.

(В зеркале видны покои Ялья–м, и сама царевна в позе сфинкса, и Иван который смотрит на ее крохотные губы.

Быстрым движением Василиса задергивает занавес зеркала.)

Мамелфа. Видела?

(Василиса молчит.)

Мамелфа. Изменил?

Василиса. Нет.

Мамелфа. Изменил. Другую любит.

Василиса (С мукой.) Нет, не может любить другую.

Мамелфа. Утешайся. Забудь скорее его, не думай, а я о нем подумаю.

Василиса. Не смей ему вредить.

Мамелфа. Не буду, — ты–то его позабудь.

Василиса. Уйди. Мамелфа (уходит.)

(Василиса откидывает занавес, опять перебирает струны гуслей — и вновь видение.

Смотрит долго, на Ялья смотрит.)

Василиса. Цветок живой. (Смотрит на Ивана.) — А все–таки, преступник ты. Вижу твою душу: выцвел на ней мой узор. Василису забыл. Василису забыл ради детской сказочки. (Грустно.) Иван–дурак, Иван–дурак: разломал кольцо — не спаять его.

(Опускает занавес, вздыхает.)

Мамушки, нянюшки, ведите мне богатыренка моего

(Няня ведет маленького Светозара. У него большой шлем на голове и большой меч за поясом.)

Василиса. Дедов шлем, дедов меч. Ох, ты, воин мой. Ты на. кого ополчился? Ведь, это больно делает, — разве ты хочешь кому–нибудь больно делать?

Светозар. Оболонять хоцу, мама.

Василиса. Кого это?

Светозар. Добленьких.

Василиса (смеясь.) От кого же?

Светозар. Злые забизают.

Василиса. Кто тебе сказал?

Светозар. Сам видел.

Василиса. Где ж это?

Светозар. Злюка сут собацонку Шалиха била.

Василиса (становясь серьезной). Пожалуй, на твой век мечу работы хватит. Обороняй, Светозар, добрых. Сними–ка, шлем, — я лобик поцелую. Сокровище. Слаще нет для маминых губ благословенья, как твой лобик целовать.

Светозар. Мама, мама моя, мама милая. (Прижимается к ней.)

(Входит Кирбит и смотрит.)

Кирбит. Дочь, вышли всех; пришел я говорить.

Василиса. Идите все.

(Все уходят и уводят Светозара.)

Кирбит. Пришел я говорить. (Пауза.) Иван тебе не мил больше?

Василиса. Не знаю, но тебе могу сказать — он все равно, что умер.

Кирбит. Ты вдова?

Василиса. Да.

Кирбит. Будь женою Меродаху.

Василиса. Его я чту, но мне любви мужчин довольно. Есть кого любить иначе.

Кирбит. Не для себя должна вступить ты в брак.

Василиса. Другому я служить в любви не стану. Кто я? — Я цель в себе, я не раба.

Кирбит. Еще бы. Для себя лишь можешь ты, дочь,

И для другого. Только не для мужа.

Любить ты можешь также для ребенка.

Василиса. Есть у меня дитя.

Кирбит. Послушай, дочь…

Мир ждет, и вот к весне идет природа,

Великий дух спускается на землю.

У Меродаха сын родится Митра,

У Василисы сын родится Митра.

Иль станет мысль какая, чувство, воля

Препятствием на золотом пути?

Василиса. А Светозар?

Кирбит. Я вижу, как с мечом

Золотокудрый витязь в мир вступает,

И, опершися на его плечо,

Любовь сама грядет на землю к нам.

Не повинуйся высшим силам. Ты

Свободна. Нету господина в мире

Ни в небесах, ни на земле, ни в аде

Над волею твоею, — повинуйся

Святому Митре — сыну твоему,

Еще не зачатому сыну–богу,

Ждет у дверей пространства — Долгожданный.

Василиса (склоняясь). Да будет мне по слову твоему!

Раздается звенкий величественный звук труб. Двери распахиваются. Два ассирийские воина трубят в золотой рог. Два других вводят на цепях львов. Снаружи гром колесниц, звон оружия. Величавый, звездоокий, темнокудрый, темнобородый — входит Меродах–Раммон в облачении Ниневийского царя. Они стоят друг против друга — Меродах и Василиса–Золотоволосая, синеглазая, прямая, в парчевом пламенно–красном платье.

Меродах. Красавица, красавица, сбылось.

О, если б мог я думать, что полюбишь

Меня ты!

Ах, может быть, ты любишь только слабых?

Я буду слаб.

Ты хочешь, чтоб я стал ягненком?

Буду.

Ты хочешь, чтобы силой мудрых чар

Я стал по облику похожим на Иоханана?

Унижусь.

Я — царь, я — полубог, я — Меродах–Раммон,

Калду–кудесник, но пред Василисой

Я робок.

Василиса. Привет тебе, отец владыки Митры.

(Золотые трубы издают протяжный громкий аккорд.)

КАРТИНА ОДИННАДЦАТАЯ.

Покои во дворце Яльи–м. Та же декорация, что в той картине. Так же лежит Ялья, но около нее играет в колыбельке Ялья–да. Иван спит на подушках. Около него много, много цветов.

Голоса за сценой вдали. Понг. Танзей…

Голоса ближе: Понг. Танзей…

Нги (входит). Ялья–м, Тайзе ильиф–бе.

(Когда Мамелфа с корзиной на коромысле идет по сцене,

ее сопровождает повсюду красный луч средь безмятежной нежной синевы Вар.)

Мамелфа. Ох, чудеса. Куда ноги не заведут. Батюшки, кто же это там? Это, ведь, не ваш, это наш.

Нги. Это муж нашей королевны — Тайзе–Веван, он пришел с земли ргарг. Ты, как видно, оттуда яге?

Мамелфа. Где яге ваша королевна? А, вижу, вижу. Уж красавица яге. Поклон тебе до земли, королевна Ялья, не хочешь ли румяных земных яблочков? Говорили мне, Яблочков у вас нет. Скажи, малый, королевне — не дозволит ли ей плоды показать.

Нги. Яльям, Тайзе–де, бия хааргарга–бомби?

(Ялья–м сидит и кивает головой.)

Мамелфа (раскрывает корзину.)

Вот они — румяные яблочки, что твои солнышки.

Вот это вот краше всех. На, отведай.

Ялья (берет яблоко и улыбается. Взяла, хлопнула в ладоши и говорит.)

О!

Она подбрасывает яблоко и ловит все выше. Она оборачивается к ребенку и дает ему яблоко. Ребенок вертит его в ручках, несет ко рту. Ялья быстро выхватывает яблоко, играет им перед лицом девочки и вдруг откусывает кусок. Сразу встает, выпрямляется, как струна, и падает, как подкошенная. Минута мертвого молчания. Мамелфа, вся собравшись, как паук, впивается пальцами в своп корзины.

(Лунные люди со всех сторон на цыпочках подходят к ложу.

Один дотрагивается до руки Яльи и вдруг вскрикивает громко и отчаянно:)

Мга!

(Все переполняется криком:) Мга! Мга!

Свертываются цветы, сникают листья, птицы мечутся, фонтаны прерываются.

Мга! Мга!

Иван Царевич (пробуждаясь). Что за крики? Ох, как заснул. Нигде меня не было, а где я теперь? А, тут, в Аэ–Вау?. Кто кричит, плачет? (Вскакивает на ноги.) Что случилось?

(Мамелфа встает, берет корзину с проклятыми яблоками и бросает ее, что есть силы, в глубину сцены. Страшный взрыв. Синий мир разрывается, и виден громадный провал в черную бездну о рваных краях.)

(Сильные крики:) Мга! Мга!

Лунные люди поднимают мертвую принцессу и торопливо, суетливо уносят ее. Мамелфа быстро уходит, захлопнувшись черным платком. Иван протирает глаза.

Иван Царевич. Что тут? Что тут? Весь дрожу, зуб на зуб не попадает.

Надает занавес голубой, черный и серебряный. За занавесом слышно сумрачное пенье и от времени до времени страшный пронзительный лязг железа. Занавес поднимается.

(Шеренга висячих горящих факелов идет поперек сцены и уходит,

спускаясь все ниже и ниже, за рваные края в черную бездну.

Туда идет под медленный марш шествие. Впереди идут сильные Bay

в синих латах и перистых шлемах, коренастые, похожие на крабов.

Светятся наконечники копий. Идут и, твердо шагая, спускаются в провал, в небытие.

За ними высокие женщины — в бледноголубых саванах — несут весь

сияющий синими переливами, искрами и отсветами гроб Яльи–м.

Потом дево–мальчики с длинными цветами, с птицами на плечах, с нарядами и сосудами.

— Все поют. Иван стоит и смотрит ужаснувшимися глазами около колыбели Ялъи–да.)

Ррах–мене–гулулимм–реддай,

Ждай наим гулулимм хагадзан Мга!

(Вместе с этим криком страшно вскрикивает железный лязг.)

Яфф–саввава́-равва́й, реддай

Ждай угруфу́, раввай–хагадзан. Мга!

(Спускается уж и гроб, низвергаясь в бездну небытия, и другие все, все до последнего:

Последняя пара дево–мальчиков, ломая руки, с криком: Мга! Мга! исчезает.

Тогда потухают факелы пара за парой, и становится темно.)

Иван (на авансцене с лицом, как мел, освещенным странным лучом). Мга! Мга! — это значит смерть. Все разрушено и умерло здесь. Девочка, бедная, — идем за мамой.

(Хватает ее на руки и высоко поднимает над головой.)

Безумие меня обняло. Иду навстречу смерти.

Нам и факелы не осветят пути.

Ах, пойдем мы проклятым путем.

Бездна зияет разверзнутым ртом.

Смерть!

Ах, распрощаемся, все уж прошло,

Лучше погибель, чем наглое зло.

Смерть!

(Доходит до края. У края встает образ Василисы с предостерегающим жестом.

Иван отступает в еще большем смятении.)

Иван Царевич.

Что я вспомнил?

Звенья и двойственны,

Звенья и спаяны.

Цепь протянулась к звезде Изумруд,

Верь, никогда нам пути неотчаянны

Те, кто в пути, никогда не умрут.

(Образ Василисы исчез, но над провалом горит ярко изумрудная звезда.)

Иван Царевич. Дочь, пойдем отсюда! Пойдем искать пути к Василисе. Нет пути туда. К сердцу ее нет пути. Где дом, где приют мой? Могила иль родина моя? Что сделалось со мной! Горек я, сир я. Прости меня, Василиса! Прости меня! Но дочь не оставлю.

Ялья–да, Ялья–да, ты плачешь? — я тоже, я тоже плачу, маленькая Ялья–да.

(Спотыкаясь, идет в темноте, сам не зная куда.)

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ДВЕНАДЦАТАЯ.

Безбрежная желтая песчаная пустыня. Устало тащится осел. На нем с одной стороны вьюк, а с другой стороны корзина, в которой сидит 2-летняя Ялья–да. Иван, постаревший, с длинной бородой, в арабском бурнусе, идет, опираясь на длинный посох.

Иван Царевич.

Устал осел. Под вечер время. Солнце,

Нас беспощадно жегшее, смирилось,

Лучом косым скользит по волнам моря

Песчаного и с желтизной смешало

Тень голубую. Сделаем привал.

(Медленно разгружает осла. Ставит шест и делает примитивный шатер,

вдвигает под тень его корзину с ребенком. Осел понуро стоит рядом.

Иван бросает перед ним горсть сухой травы)

Иван Царевич.

Сказали мне, что до дороги день лишь,

Где к северу проходят караваны.

Идем три дня, быть может — сбились?

Погибнем. Нет, погибнуть мы не можем.

Не верю, только смерти я поверю,

Лишь смерть властна сказать мне злое: Нет.

До той поры — борись. Чу… колокольчик?

Да, в самом деле! Где–то недалеко

Проходит караван!

(Прислушивается.)

Все ближе.

(Приставляет ко рту рупором руки и кричит:)

Га?о! Га?о!

(Вдали крики:)

Гао! Гао!

Иван Царевич. Откликнулись, идут.

(Делает несколько шагов навстречу. Осматривается.

Три путника с высокими посохами входят:

один старец, один средних лет, третий — юноша.)

Иван Царевич (кланяясь в землю). Привет вам, Шейхи!

Дозвольте жалкому рабу Эвану

Примкнуть к верблюдам и итти на север.

Старший путник. Привет тебе, бедняк, куда идешь?

Иван Царевич.

Иду на север, возвращаюсь в дом мой.

Мой дом далеко. Он в стране, где лед

Полгода держит скованными реки.

Старший путник.

И мы идем туда же, там, где полночь,

Есть темнорусская страна. Туда

Мы — мудрецы Азар, и Афраим,

И Геза устремляемся дорогой.

Иван Царевич.

Ах, встрепенулось сердце. В эту землю

И я иду.

Старший путник. Зачем?

Иван Царевич.

Там у меня

Старик отец еще, быть может, жив,

Там есть и братья… и жена… и сын…

Странник.

Какие же дела тебя отторгли

От очага, о коем память слезы

Исторгла из очей?

Иван Царевич.

Желанье видеть

Иные страны.

Странник.

Вижу — благороден

Душою ты. Твой ум пытлив, и дух

Твой беспокоен. Но страны на свете

Нет интереснее той темной Руси.

Оттуда свет. Там правят дивный царь

И дивная царица, и у них,

Как верим мы все — маги и халдеи —

Родится Митра, нисхожденье Божье.

Иван Царевич.

Какой же царь царит над темной Русью?

Неужто умер старый царь Фундук?

Старший путник.

Фундук тихонько дремлет и отходит.

Но солнцем над землей взошел Раммон,

Царь Меродах–Калду.

Иван Царевич.

Откуда взялся

Такой владыко над моей землей?

Пришел завоевателем с востока?

Мечом просек себе дорогу к трону?

Странник.

Нет, Меродаху трон свой уступил

Фундук, и отстранились сыновья.

Кто может спорить с мудрым полубогом?

В нем в тяжкий час нашествия врагов

Они единственный нашли оплот.

А он вселился к ним по воле неба,

Ему в супруги давшего Звезду.

Как рядом с солнцем Шамашем–баалем

Сияет утром дивная Иштар,

Так мир весь светом наполняет сладким

Владычица царица Василиса.

Иван Царевич.

Все время ждал я… вот оно.

Странник.

Пойдем

Туда, коль ты туда стремишься. Мы

Хотим малютке Митре принести

Ливан, и золото, и смирну.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ТРИНАДЦАТАЯ.

Сад у палат Василисы. У пруда. Ночь. Иван Царевич сидит в бедной одежде у самой воды.

Иван Царевич. Два года… Два года уж прошло, как я вернулся. Даже глянуть на нее не смел. Как рукой железной меня хватает и отбрасывает. Ведь она счастлива, а я преступник. Вот служу пастухом в доме отца моего, кормлюсь, кормлю дочку–красотку, сказочку, чудочко. Живу и где–то все еще на что–то надеюсь. Видел ее два раза всего. Один — с царем на высокой колеснице. Они — пара. Всякий, кто их видел, носил в сердце благоговейную радость. Другой раз — в поле одну. Куда шла она, задумчиво вперив глаза… Как колотилось сердце, как хотелось броситься к ее ногам. Железная невидимая рука пригнула к земле, пригвоздила. Ветер дует… холодно… Брожу, как окаянный, в пути чего–то ищу… знаю, чего ищу. Утро скоро. Вот полоска на востоке. (Вскакивает.) Постой, Иван, вспомни–ка — да, ведь, это то место, ведь, это — как тогда. «Смотри кругом: видишь — утро полосою зажглось на востоке? Тучи серые видишь? Как пруд сталью синеет холодной. Как куст тихо колышется… Слышишь, пастух где–то далеко на рожке заиграл? А птицы редко, редко кое–где чирикают. Запомни… Каждый миг может быть вечным, каждый может быть печатью, этим мигом запечатана наша любовь в этой жизни и в иных во всех…» (Глухо рыдает.)

(Между тем на пруду появляется высокая черная лодка. На носу стоит Меродах, два ассирийца гребут.)

Меродах.

Остановитесь! (Смотрит на Ивана.)

Кто здесь рыдает?

(Иван, поднимая голову, кланяется в землю.)

Меродах.

Встань и смотри сюда…

(Смотрит на него долго; как будто про себя:)

Испепелить… изгнать…

Иван Царевич.

Дрожишь. Владыко, дай мне смерть,

Последнюю навеки. Дай

Покой небытия.

Меродах.

Бессмертное и Бог убить не может.

Иван Царевич.

Тогда, пока я жив, я всюду и всегда,

Я весь надежда на прощенье.

Меродах.

Ты борешься со мной?

Иван Царевич.

Убей. Благодарить я буду.

Меродах.

Бессилен я. Бессилен пред тобою.

Ты предал! изменил! пастух! наемник!

И сжечь тебя могу я, как солому…

Но я бессилен. Брат мой, Иоханан.

Счастливый брат…

Иван Царевич.

В глазах твоих тоска.

Меродах.

Лишь на мгновение! — жалеть

Меня никто нигде не смеет. Меродах

Раммон–Калду–кудесник, Царь–отец,

Венчаясь скорбью — скорбь собой венчает.

Гребите прочь.

(Лодка исчезает среди тумана, как призрак.)

(Пауза.)

Иван Царевич. Диковинно. Дрожу, как в лихорадке. Глаза полны слез, страшно и радостно. — Что–то будет?

(Входит слуга.)

Слуга. Где ты тут, насилу разыскал тебя. Девочка сказала, что ты в саду бродишь. Иди, царь Середин тебя кличет, видно, распушить тебя хочет.

Иван Царевич. Да за что?

Слуга. Он, брат, не спрашивает. Ох, и Середин же, ну уж лучше бы прибил, а то, как начнет словами точить — мочи нет.

Иван Царевич. Иду, только девочку захвачу. Она, слышь, проснулась, одну оставить страшно, — она, ведь, всегда со мной. (Уходят оба.)

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Новый дворец Меродаха в столице Фундуковой. Два гигантских пилона с изображением крылатых богов и величественная лестница о семи цветных ступенях ведет к порталу дворца. На нижней ступени сидят Митра и Светозар. Светозар мастерит маленький кораблик, Митра следит за его работой. Входят слуга, Иван и Ялья–да.

Слуга. К Середину сюда итти. Дальше не тащи девочку, Середин и своих–то детей не больно любит, — оставь ее здесь. Здесь ее никто не обидит.

Светозар (поднимая голову). Где я, там никто никого обидеть не может. (Устанавливается удивленно на девочку. Иван уходит за слугой. Ялья–да остается.)

Светозар. Митрочка, Митренька, глянь–ка, что за девочка красавица, ровно сказочка.

Митра (поднимая свои синие глаза из–под густых ресниц). Да.

Светозар. Поди сюда, девочка; поди, не бось.

Ялья–да. А чего бояться–то? Вот она я.

Светозар. Хорошенькая какая. Волосы–то, смотри, Митрей, шелк крученый, а глаза, ну и велики. Больше твоих. А ротик, ха, ха, ха! ну, и мал, как земляничка. Девочка, поцелуй меня, птичка.

Ялья–да. А — на! целуй. (Целуются.)

Митра (тянет к ней губы). И я. (Целуются.)

Светозар. Ты чья же будешь?

Ялья–да. Папа мой у вас коров пасет.

Светозар. Неужто? А тебя с нами играть отпустит?

Ялья–да. Отпустит.

Светозар. А мама?

Ялья–да. Мама моя — лунная принцесса. Она умерла. Ушла в ночь. Она была еще меня красивей. Ничего не говорила, только танцовала. Папу любила, меня любила, яблочка откусила и Мга! — умерла. Мне про нее папа рассказал.

Светозар. Слышишь, Митрик, впрямь, ведь, сказка. Ну, и полюбил яге я тебя, девочка. Как звать–то тебя?

Ялья–да. Ялья–да.

Светозар. Ялья–да — ягода. Ягода земляничка моя. Вот я тебя за ушки беру и в глазенки целую. Скажи: тебя никто, никто не обижает? Я витязь! — должен оборонять слабых.

Ялья–да. Никто меня не забижает. А твоя мама кто?

Светозар. Мама моя? — мама моя Василиса. Одно солнце на небе, одна Василиса на земле. Мама моя царица всех мам.

Ялья–да. Красивая? Живая? Ласкает тебя?

Светозар. Ну да.

Ялья–да. А его?

Светозар. И его.

Ялья–да. А кого больше?

Митра. Его, и я его больше люблю, чем себя.

Ялья–да. О? Ну — так. А папа наш?

Светозар. У нас разные папы. У меня папа Иван–Царевич; славный такой витязь, добрый сердцем. Ушел он и пропал без вести, а я так думаю — вернется. То–то будет радость! Ох, вернись, батя, — покажу, как я верхом езжу, как из лука стреляю.

Ялья–да. Как яге это: мама, одна, а пап два?

Светозар. А что яг? — Мой ушел, его пришел.

Митра. Его папа придет — мой уйдет.

Светозар. Нет, я его папу страх люблю — он сильный, красивый, всех на свете мудрей. И он меня любит, по головке гладит, на своего коня сажает. Я за Мардука–царя голову сложу.

Ялья–да. А вы возьмете меня в сестрицы?

Светозар. Хочешь быть моей невестой, хочешь? Уж как я любить буду. Уж никто тебя не тронет. Хочешь?

Ялья–да. Сестрицей.

Светозар. Ну, сестрицей, — как хочешь. Ты с нами всегда оставайся. Меня звать Светозар, а его — Митра. Я вперед его иду, ему путь приготовляю, а он за мной. Митренька, свет, золотое солнышко, Митрик мой, божочек мой. Я за Митреньку, за братика, буйну голову сложу.

Митра. Светозар, скажи сказку, какая первая на ум придет.

Светозар. Изволь, Митрик, изволь.

Гуляла маленькая Ялья в саду. Вдруг откуда ни возьмись — змей Горыныч. Знаете, какой он бывает красный, как печь раскаленная, а глаза желтые, как у кошки, только с блюда. Хвостом чешуйчатым машет, деревья скашивает: «Ялья, с’ем». А она плакать. Услыхал ее крики Светозар–богатырь; маленький он еще был, всего–то 8 годков, — схватил саблю вотчима — Меродаха–царя, бросился в сад, да на змея–то, а змей, ха–ха–ха! — удирать, а хвост–то меж задних лап, как пес, поджал, а Светозар его по заду саблей шлепает; убить его не захотел, жалко стало. Присел змей, шипит, глаза под веки закатил: «отпусти душу!» — пищит. То–то смеху было. Ха–ха–ха. Тут и сказке конец.

Митра. Очень хорошая сказка. А ну, Ялья, скажи сказку, какая первая на ум придет.

Ялья–да. Жила–была голубая девочка. Ма–а–ленькая. Ночью забралась в большой цветок, цветок качается, а она спит. Утром солнечный лучше к ней прилетел: «тик–чи–тик. Проснись»… Вышла девочка голубая, на бабочку села, да и полетела. А бабочка летит, летит, летит, летит… далеко летит, — куда?.. я и сама не знаю… что там такое? Далеко улетела голубая девочка на бабочке, так и не вернулась.

Митра. Хорошая сказочка.

Светозар. Я бы за ней поехал на коне… нашел бы.

Митра. На коне. Туда нельзя на коне. Ты всюду на коне, Светозар, а туда только на бабочке можно.

Светозар. Ладно уж.

Митра. Я расскажу. Вот. Всем было больно, и все плакали. Пришел мальчик: отчего вам больно, отчего вы плачете? — У нас злой царь. Пошел туда мальчик. «Царь, отчего ты злой?» — А я не злой. Я сержусь, что добрых нет, оттого злой стал. «А вот я так добрый». — Неправда, нет добрых. — И сказал мальчик: «Ты сердишься и хочешь наказывать. Я маленький, еще ничего худого не сделал, а ты накажи меня за всех». — Что же мне невиноватого наказывать? — «А мне легче самому терпеть, чем чтобы они мучились». Царь очень рассердился. «Как, говорит, хитрый! — хочет обмануть». И стал мучить, а других перестал. Мучает и говорит: «Хочешь, я перестану тебя, а других буду». — Не хочу. Заплакал злой царь: «Ты — добрый, простишь ли меня?» — Простил. Тогда заиграла музыка.

(Светозар плачет. Ялья–да смотрит перед собой и думает. Молчание.

С лестницы задумчивая спускается Василиса. Останавливается и смотрит вокруг.)

Что со мной такое деется?

Отчего щемит так вещее?

Почему ж мой светлый ум молчит?

Око зоркое не видит вдаль.

Только сердце полыхается,

Только сердце надрывается.

(Пауза.)

Отчего же солнце тускло так?

Отчего цветы без запаха?

Отчего как–будто издали

Звуки в душу чуть доносятся?

Я ль не счастлива на земле живу?

Милый друг мой, он не краше ль всех?

Милый друг меня не любит ли?

Что хочу — все уж принесено;

Все, как утру, мне улыбается.

У меня ли мало драгоценностей?

— Два сокровища ненаглядные:

Одно сердце детское — горячее,

А другое сердце — несказанное.

(Пауза.)

Ох, украдено, унесено

Из души моей сердцу нужное,

Сердцу нужное, желанное.

Вор, верни мое сокровище.

Годы идут, вянет молодость,

Эта жизнь приходит к осени.

Грудь тоскует по об’ятию,

Ничьему, а незабвенного.

Я себе забыть запрет дала —

Оттого мне память мукою.

Есть одна любовь, незаменная, —

Мало той любви мне даровано,

Вор украл, унес из души моей

Сердцу нужное, желанное.

Вор! Верни мое сокровище,

Ох, верни ты незаменное.

Светозар. Мамочка, ты больно скучно поешь.

Василиса. А, здесь вы, детки, а кто ж это с вами? Чья девочка?

(Подходит и вдруг всматривается.)

Ох, чья ж это девочка? (Хватает и отводит ее.) Дай в глаза глянуть… Силы нездешние. Чья ты, чья ты?

Светозар. Это Ялья–да — ягодка. Наша сестрица, она с нами навсегда останется. Ее мама лунная принцесса. Она Мга! — умерла, оттого, что с’ела яблочко. А отец у нас коров пасет.

Василиса. Девочка моя, девочка… из иной страны пришелица, дочь Ивана, дочь изменщика, дочь родного, незабытого, дочь ты злого, дочь неверного, ненаглядного царевича. Детка, детка, дочь ты слабого, неразумного, беспокойного, дочь ты бедного, дочь ты горького, дочь моей печали странная. Хочешь ли ты им быть сестрицею? Будь сестрицей моим мальчикам. Сердце бьется, в груди колотится. Умереть мне, детки, хочется. На твои на кудри черные Василисы слезы канули, как брильянты там повиснули.

Митра. А я знаю.

Светозар. Что ты знаешь?

Митра. А я догадался.

Светозар. Про что?

Митра (Василисе). Мама, я скажу, а ты признайся.

Василиса. Ну, мой луч небесный, говори.

Митра. Папа Яльи, который пасет коров, он папа Светозара.

Светозар. Да что ты, ха–ха–ха. Чего выдумал? Неправда? Правда? ой! говорите.

Митра. Ты его любишь, ждешь, мама Василиса, а он пришел.

Василиса. Митра, Митра, Митра — сыночек!

Митра. Ты его больше любишь, чем моего папу. Ты не станешь, мама, сердиться; ты Светозара больше любишь, чем Митру. Я тоже его больше люблю. Ты не горюй… Тот, который пасет коров… его надо очень любить. Он приходил, он худой, он боится, у него морщины; люби его. Мой папа не станет сердиться. Я тоже хочу, чтобы ты вся любила Светозара. Мама, если ему будет горько — надо его приголубить, а боль ему делает очень больно. Я его люблю. Если тебе трудно его очень, очень сильно любить, как его папу, и меня тоже любить и моего папу любить, так ты нас не люби, мама. Мы не будем плакать, мы не будем сердиться. Мы будем веселы, мама. Светозар и Ялья, — идемте играть.

(Он уводит детей. Светозар уходит медленно и все оглядывается и все спрашивает о чем–то Митру, но тот, маленький, идет вперед и увлекает других за ручки вверх по лестнице. Дети уходят.)

Василиса. Я же На душу Митры первую тень кладу. Страдать ему надо, и я, которая ему престол и корень — первая его мучаю, но у Раммона и сына Раммонова мука расцветает дивным цветком. Идет Иван. Идет.

(Входят Иван и Середин.)

Середин. Расчет, расчет. Кто по ночам не спит — днем плохо работает, ночь — спи, день работай. А для празднеств и выдумок нам времени не отпущено. Иди, иди. И чтобы духу твоего тут не было. Кто слуга — слуга, боярин — боярин, а посторонний всегда лишний, может, он и вор. Ступай.

(Иван без шапки медленно уходит.)

Василиса (она стоит посреди лестницы.) Иван Царевич!

(Иван останавливается, как вкопанный, оглядывается и застывает.)

Середин. Царевич? — что ты, государыня.

(Всматривается в Ивана.)

Тьфу, пропасть… о, о, о, вот так штука.

(Торопливо уходит, размахивая руками.)

Иван Царевич. Уйду, убегу.

Василиса. Иван, иди ко мне…

(Иван всходит медленно, по лестнице.)

Иван Царевич. Ох. не могу… (Падает на ступени.)

Василиса. Иван.

(Иван встает, опять идет и опять падает, рыдает.)

Василиса (поднимая его). Что ж, прощать? Ты мой, я твоя.

(Иван рыдает.)

Василиса (обнимая его.) Счастье мое!! Старший мой сын! Пропавший, вернувшийся, голодаю по тебе… хлеба не было мне… в пищу мне давали камни самоцветные.

Иван Царевич. Василиса… Плакать, плакать дай: я слезами очищуся.

(Сверху лестницы медленно спускается Меродах.)

Василиса (не замечая его.) Плачь, Иванушка, плачь, родимый мой, если сердцу плакать хочется. Только нечего тебе каяться, и прощать тебя мне нечего, и тебе меня прощать нечего.

Звенья и двойственны,

Звенья и спаяны;

То расходимся,

То сливаемся,

Разлучаемся, — обнимаемся:

Бросят нас на солнца разные,

А чрез тысячу лет вновь обрящемся.

Меродах. Царица.

Василиса. Царь Раммон.

Меродах. Ты возвращаешь в сердце Иоханана.

Василиса. Он возвратился в сердце. Меродах.

Меродах. Свершился круг, отнято мое счастье

Василиса. Свершон мой долг, и Митра видит свет.

Меродах. Дай руку, положи на сердце мне ты руку.

Василиса (касаясь его сердца).

А, Меродах, мой друг, как страждешь ты.

Меродах.

Ты поняла. Седмижды так страдать

Мой сын при жизни будет светлый Митра.

Я сердце удержу обеими руками…

Жить с вами не могу, я ухожу к отцам.

Василиса.

Отыди, Меродах. Благоговею

Я перед силой мужа скорби и величья.

Дай моему челу священный поцелуй.

Меродах.

Челу высокому даю лобзанье скорби,

Лобзание любви, прощальный прцелуй.

(Оборачивается ко дворцу.)

Небу! Отец! Отверзи мне Врата.

Шамаш–бааль, сверкающий стрелами,

И белокудрый Син, таинственный очами,

Ты мудрый из глубин, Э, Эа! перворыба, —

Меж тронами готов мой нерушимый трон.

Небу! Отец! Отверзи мне Врата

И кубок вечный дай, прекрасная Иштар.

(Идет вверх. Дворец над лестницей преображается. Оттуда ослепительные лучи льются вниз. Гремят золотые аккорды труб. Небо разверзается. Там гигантские золотые троны, и на них очерки великих богов, и у порога великан с вечной улыбкой Иштар. Она протягивает кубок. Он идет, Меродах, и растет, и становится исполином, и обнимается и целуется с Сестрой, и Боги, потеснившись, дают ему место. Гром труб. Пламя светлое. И вдруг раскрывается небо. И только гул прокатывается по всей потрясенной земле.)

(Иван и Василиса стоят по обе стороны лестницы на нижней ступени, склонившись.

И когда затихает гул, вверху опять только дворец. Дверь его открывается, и входят дети и спускаются вниз.)

(Светозар впереди идет и несет меч–кладенец перед ликом своим, а сзади Митра — глядит вдаль.)

Василиса. Куда вы идете, дети?

Светозар. На землю. Идем защищать добрых от злых. Мы так играем, мама.

Василиса. Иван, какое чудо дети. Все дети. Все дети наши. Твои… мои… правда, Иван? Я давно это думала, но сейчас поняла: жить надо для детей, надо служить детям.

Иван Царевич. Я их видел давно, Василиса. Я сидел раз в саду и задумался, — вдруг земля расступилась, и синяя раскрылась бездна. Там увидел я две детских головки: белокурую с бойкими глазами, прелестную, и другую — странную, о черных локонах, об огромных очах, и кто–то в сердце мне сказал: это твои сынок и дочка. И вглядываясь все больше, я увидел за ними ангела предивного, как этот мальчик — задумчивого, и зеленую звезду увидел над ними. Я и тебя тогда видел, Василиса.

Василиса. Надо жить для детей. Любить надо для детей. Род людской будет мудр и счастлив, когда дети будут жить для радости, а взрослые для детей. Тогда мы пойдем вперед. На высоте моей земной мудрости я поняла это.

Иван Царевич.

Дети идут…

Грядущие, будьте благословенны.

Василиса. Ты видел открытое небо, Иван?

Иван Царевич. Не смел поднять глаза.

Василиса.

Истинно–истинно говорю тебе:

Небо — богам, а земля — детям.

Иван Царевич. Так говорит человеческая осень.

Василиса. Мудрая и зрелая пора, пора золотых плодов.

Иван Царевич. И Ялья не умерла, — имеющий детей превышает смерть.

Василиса. И всякий, служивший детям — бессмертен.

Иван Царевич.

Смотри, Василиса, лучи солнца озарили Митру.

Как он прекрасен! Как он поднял к солнцу ручки!

Василиса. Да будет над землею Богом.

ДИТЯ.

ЗАНАВЕС.