Трудно представить себе человека счастливее Леонардо да–Винчи.
Из биографии Винчи.
Разочарованный, полный досады на людей, бросивший кисть, замкнутый в сердитое молчание, он умирал.
Из другой его биографии.
Лица:
- Вероккио. — Мастер живописи и золотых дел, бронзолитейщик и москотильщик.
- Леонардо. — Его ученик, мальчик лет 17.
- Ченчио Каваденти. — Молодой флорентиец.
- Погребатель трупов.
Действие происходит во Флоренции в конце XV столетия, в мастерской при ботеге Вероккио.
Небольшая комната сводом. В глубине широкое окно в огород, где, кроме овощей, есть кустарники роз и жасмина. Окно раскрыто, и свет раннего вечера широко вливается в мастерскую. Справа дверь, ведущая в лавку, слева — в кухню. Наискось к окну поставлен мольберт с неоконченным полотном. Налево, ближе к зрителю, круглый стол, заставленный множеством разнообразных склянок, на нем также кисти, палитры и краски. Рядом высокий табурет с брошенным на него широким суконным плащом. Над столом висит фонарь, другой неподалеку привешен к крюку, вбитому в стену. Справа другой стол, меньших размеров, покатый, вроде конторки: на нем можно работать стоя. На нем картоны и карандаши. В глубине, у окна, виден еще стол, приспособленный для ювелирной работы. На стенах широкие полки с самыми разнообразными бутылями, свертками, чучелами птиц и рыб, кустами кактусов, черепами, костями и т. п. Стена возле правой двери обита потертым ковром араццо, к ней прислонено лицевой стороной к стене несколько полотен в грубых деревянных рамах. В углу на высоком постаменте полуобделанная глина, обернутая мокрой тряпкой.
Вероккио в узких штанах коричневого цвета и одной рубашке с широким воротом, засучив рукава, работает над картиной. Он могучего сложения; плечи, голые руки, шея, грудь, несмотря на некоторое ожирение, показывают геркулесовскую мускулатуру. Лицо толсто, с дряблыми щеками и подбородком, с нежным женским ртом. Лоб высок, чист и ясен. Нос сухой, резкий, с энергичной горбинкой. Глаза черные, проницательные, освещенные неугасающим живым огнем. Леонардо рисует у стола направо. Он одет так же, как мастер, но строен, как афинский эфеб. Его профиль энергично–этрусского типа, великолепный, сияющий лоб, лучистые синие глаза под красиво начерченными темными бровями, русые волосы с чувственной роскошью обрамляют это божественное лицо с мягким овалом и сочным веселым ртом. Природа щедро, полной чашей зачерпнула свои дары из источника жизни, когда создавала это тело и эту душу. Движения Леонардо быстры и грациозны. Вероккио делает все медленно и плавно, говорит задумчиво, словно взвешивая на весах ювелира каждое свое слово. Смех и речи Леонардо неудержимо звучны. Оба работают некоторое время в молчаний. За окном поют птицы.
Вероккио. Ore, Нарди.
Леонардо. Маэстро?
Вероккио. Ты не боишься, что твоя золотая краска перекипит?
Леонардо. Когда придет время, кто–то толкнет меня… Уж я знаю: как я ни занят каким–нибудь делом, какая–то часть меня следит за другим… иногда мне кажется, маэстро, что во мне несколько душ.
Вероккио. Гм! Тебя только слушай! (Отходит от своего полотна и, прищурив глаза, критически смотрит.) Хочу, чтобы кираса была светла и чиста, как ключевая вода. Ведь это кираса архангела! Она должна отражать весь мир, как зеркало.
Леонардо. Знаете, мастер, чем яснее и ярче отражает предмет лучи света, тем меньше проникают в него лучи теплоты. Заметили ли вы, что черное согревается на солнце скорее белого? Иногда мне кажется, что светлый металл, который так славно отражает лучи, будто бы гордо отвергает их, будто строго не впускает постороннюю силу в свою глубину, будто хочет быть всегда холодным… Но, впрочем, металлы, отлично отражая свет, в то же время быстро нагреваются. И художник всего более похож на серебряное зеркало, — он отражает вещи так же ясно, как самый холодный мудрец, но согревается их теплом так же быстро, как самая темная женская душа.
Вероккио. Гм… И так же скоро остывает?
Леонардо (улыбаясь). Да, маэстро… Художнику нужно много тепла. Он так охотно и щедро дает его всему холодному, что окружает его… Поэтому его сердцу легко замерзнуть.
Вероккио. Ветер носит по земле семена не только растений, но и мыслей, Нарди. В твою голову семена эти никогда не попадают напрасно: все в ней прорастает. Но, смотри, уж скоро не хватит места твоим цветам, они начнут душить друг друга.
Леонардо. Пусть выживут те, что сильнее.
Вероккио. Те, что благороднее и полезнее, мой мальчик.
Леонардо. Сильное всегда благороднее и полезнее более слабого, мастер.
Вероккио (оглядываясь на него). Так ли, мальчик?
Леонардо (кивает головой, продолжая работать).
Вероккио. Так ли? Мой опыт не подтверждает этого мнения.
Леонардо. Но опыт божий, думается мне, подтверждает его.
Вероккио. Откуда эта уверенность?
Леонардо. Зачем же богу давать силу неблагородному и бесполезному? Сильное может казаться нам дурным, но будь оно дурно и в предвечных глазах Природы, она бы не сделала его сильным. Это просто, как геометрия.
Вероккио. Ты веришь в бога больше фра–Джироламо, право.
Леонардо (кивает головой).
Вероккио. А ты знаешь, что сказал Перуджино, этот кондитер ангелов и святых жен? Он сказал… Это было, когда он был здесь, во Флоренции; и он сказал это при всех, после проповеди в Санта–Мария дель–Фиоре. Он сказал: «Кричи себе: бог есть, бог есть! Мир кричит громче тебя, что надо всем царит случай».
Леонардо. Пусть будет случай… Но мир так хорош, что я буду молиться этому прекрасному, святому случаю. Фортуна означает случай, и судьбу, и счастье, и богатство. Когда–нибудь я построю храм святой Фортуне…
Вероккио. Но не все находят мир хорошим.
Леонардо. Потому что у них плохие глаза, уши или желудки, баббо!
Вероккио. Счастливец! Иногда мне завидно… Право, я завидовал бы тебе, если бы не было так печально твое будущее.
Леонардо (насвистывает, потом встряхивает своими кудрями). Я всегда буду таким.
Вероккио. Жизнь разочарует тебя, Нарди. Мир беспорядочен. По крайней мере, та часть его, которая окружает человека.
Леонардо. Прежде всего человек сам привел эту часть в беспорядок. И это ничего. Это он передвигает и переделывает ее по–своему. Переделать мир не шутка, это не сделается в один час или в какую–нибудь пару тысячелетий. А потом, меня не окружает никакая часть. (Подхоходит к Вероккио и описывает вокруг себя широкий круг.) Меня окружает… всегда — все!
Вероккио. Мне иногда бывает страшно с тобою. Мне кажется иногда, что мастер Пьетро, твой отец, принес мне в дом жемчужину с куриное яйцо. И я должен уберечь ее… боишься спать, есть, — как бы не украли сокровище. Но человек причудливее и нежнее жемчужины и даже самого хрупкого цветка… Я хотел бы быть Геркулесом… или сказочным драконом, чтобы уберечь тебя.
Леонардо. Кто же мне повредит?
Вероккио. Тьма… Тьма!
Леонардо. Тьма мертва, баббо, лучи пронзают ее легче, чем шпага — воздух (Пауза.) Знаете, маэстро, я иногда двадцать раз бросал наудачу плащ на этот табурет, и каждый раз он ложился так красиво, что я… ну, смейтесь… я, наконец, поцеловал его складки… Вот вам и случай… Вы знаете, мне всегда хочется поцеловать все красивое.
Вероккио (лукаво прищуривая глаза). Маленькую Лизу, например.
Леонардо (спокойно и серьезно). О, ее больше всего!…
Вероккио (смеясь). Но и луну также… Креди мне рассказывал, как ты посылал воздушный поцелуй луне, когда вы купались с ним в Арно.
Леонардо. Мы целовались с нею. Это она поцеловала меня первая — в глаза, лоб и в сердце.
Вероккио. Ее поцелуи — отраженные поцелуи солнца.
Леонардо. Что ж, маэстро, ведь и все наши ласки родились на солнце. От него всякая жизнь. Это знали все древние, как говорит князь Мирандолы. А солнце само получило силу от первопламенной Гестии — очага веселенной… Вульгата говорит: «Ты — земля и в землю вернешься». Но можно сказать и так: «Ты — пламя и в пламя вернешься».
Вероккио. Да, милый мой мудрец. Они говорят, что мир кружится и кружится… Я не нахожу в этом большого толку.
Леонардо. Это божественный танец для тех, кто не устал. А усталые души отдыхают тихонько… (Вдруг смеется громко). В виде например, коров… Они так спокойны!.. Или в виде сочной зеленой травы. Мне часто кажется, что в растениях души отдыхают. И в них понемногу растет жажда танцовать опять так бурно и сложно, как танцуем мы с вами, маэстро… И душа рвется наружу цветком. Потом, тайными путями она подымается все выше, вплоть до человека. Человек, который не устал, а только накопил силы, должен умереть молодым, хотя бы и под седыми волосами: тогда он возвысится и станет полубогом. (Вновь бросает работу и подходит к мастеру.) Вот где будет безумное веселье и для нас прямо ужасное кипение мысли и страсти…
Вероккио. Где?
Леонардо. В раю.
Вероккио. Когда–нибудь ты–таки сойдешь с ума.
Леонардо. Хотелось бы, конечно; ум, это — верная тропинка в гору… Но приятно иногда покувыркаться по бездорожью, прямо по дичи, зажмурив глаза… (Хохочет и возвращатся к работе. Пауза.) Нет ничего красивее волос… Не трогательно ли это, не смешно ли, что на нашей мудрой голове растет себе эта шелковая божья травка? Иногда, когда я стараюсь вникнуть в глубь бытия и разгадать, какой дух там работает, я вдруг говорю себе: будь, как волос. Расти себе на поверхности божьей головы, вейся и сплетайся с другими в душистый локон, украшай господа, не вникая в его работу, которая не по плечу тебе… Но, в сущности, все наши мысли — только красивые и причудливые завитки. (Смеется.) Маэстро, что мне пришло в голову. Если бы природа потеряла все живое, это вовсе не значило бы, что она перестала жить и думать, но она как бы облысела… Пока — это женщина с роскошными волосами. И она растит их и гордится своими косами, которые обвили безмерность пространств… Потому, что она молода и никогда не может постареть… Хотя, конечно, было бы умнее, если бы она была одним лысым шаром, одним абсолютным богом, о котором болтают схоласты. Этот абсолютный бог — плешивый мудрец, а бог живой — красавица с кудрями, еще более прекрасными, чем у Венеры мастера Сандро. Посмотрите, баббо, на эту головку в локонах (Показывает ему свой рисунок).
Вероккио. Прелестно!.. (Пауза. Вероккио возвращает рисунок.) Птицы как распелись. Они поют о том же, должно–быть, о чем болтаешь ты, мой соловей.
Леонардо (прислушиваясь). Эта правда… Но знаете ли, кто–то сильно стучится в дверь лавки.
Вероккио. Я уж много дней держу ее на запоре. Не так–то скоро уйдет злая гостья.
Леонардо. Стучат все сильнее. Надо отпереть. (Уходит направо.)
(Вероккио продолжает работать. Через минуту Леонардо возвращается и садится на высокий табурет с жестом досады.)
Леонардо. Это Ченчио. Он надоел мне своими ухаживаниями.
Вероккио. Он влюблен в тебя.
Леонардо. Мне ничуть не лестно. (Обнимает колено обеими руками и сидит, немного надувшись.)
(Входит Ченчио Каваденти в широком сером плаще; на голове его маленькая черная шапка с большими наушниками, она нахлобучена на голову, и из–под нее торчат резкие черты его худого желтого лица.)
Ченчио (останавливается молча у дверей и смотрит на присутствующих). Малюете? Из всех людей самые бесчувственные, это — живописцы, а среди них нет никого бессердечнее Вероккио и да–Винчи.
Вероккио (продолжая работать). Ченчио не в духе.
Ченчио (с злобной радостью вцепляется в эти слова). А! А! Вы двое в духе! Вы рады! У вас праздник! Хотя Флоренция умирает. Сегодня умерла монна Дина… Красавица… Вдова… Когда она проходила мимо молодых мужчин, каждый жадно оглядывался и думал: вот идет счастье! Я знал таких, которые бы умерли за ее поцелуй, но ее поцеловала теперь безносая странница своими синими губами. Дина была благочестива, но когда она увидела пятна на груди и уже не было сомнений в прикосновении ангела, она прокляла бога… Слышите ли? Она кричала: «Хочу жить, любить!» Она ведь ждала со своей любовью, красовалась, как спелый плод осенью… Но червь подточил ее в один час. Она металась и проклинала, там, среди своей роскоши… Пока недуг не превратил мысли в бред и жесты в судороги… Ад на вашу голову! Вам это все равно…
(Молчание. Все опустили головы. Вероккио продолжает работать; он сопит, и движения его становятся грузны.)
Ченчио. Я вышел из собора, где ее хоронили, и пошел в мизерикордию, чтобы сказать, что я хочу помогать убирать, мертвых. Ведь каждый неубранный мертвец тащит за собою в могилу живых. И тут же при входе опять кровь: окончилась история Пико Ньоки. (Молчание.) Я расскажу вам эту смешную историю, чтобы позабавить вас, пока вы малюете. Вы знаете, что 3-го дня Пико Ньоки убил маленького Джанбени дельи Фабриканта? Нет? Да, он убил его. Мальчик прицепил ему сзади чорта из тряпок. Пико увидел и дал ребенку затрещину, от которой у того брызнули из глаз огонь и вода. Но бедняжка был упрям. Тотчас же он прицепил синьору того же чорта снова. Только у Понте Веккио всеобщий смех открыл Пико шутку… Он взбесился, вз'ерошился, бросился назад к Синьории и тут у всех на глазах схватил мальчика. Можно было видеть по его лицу, что он обезумел и что у него дурные намерения. Но все только хохотали. Он тащил дитя за руку с глазами, полными крови и яда, и приговаривал дрожащим голосом: «Пойдем, пойдем, я дам тебе панфорте и сладкого вина, дружок, я люблю, дружок, веселость, я люблю хорошую шутку»… А тот ревел. И как завернули в переулок напротив хлебной лавки Тинто, Пико ударил его в горло ножом: «Перестань кричать, гадина!» — и бросил…
Вероккио. Какое подлое преступление!
(Леонардо бледный смотрит на Ченчио.)
Ченчио. Преступление? Ничуть. В тот же вечер мессере Беинтези зашел в лавку к Тинто и просил не делать шуму. Медичисам нужен на все готовый человечек… Теперь Пико стал бы их проклятой душой… Да не вышло дело.
Леонардо. Ну? Что же случилось?
Ченчио. Пьеро деи Фабриканта с толпою каменщиков подошел сегодня возле Сан–Джиованни к Пико и низко поклонился. Он сказал: «Мессере Пико, вы убили моего мальчика… Да, да… Вы напрасно качаете головой… Но Флоренция видела довольно крови… Пусть на могиле твоего сына вырастет олива мира, — сказали мне сильные и обещали сто флоринов. Так и да будет… И во свидетельство, мессере, не побрезгайте поцеловаться с рабочим человеком». И Пико пошел целоваться. Но Пьеро разжал челюсти, как мог, и вонзил зубы в его лицо, левой рукой он прижал его к себе, как любовницу, а правой пять раз ударил кинжалом меж ребер. Тут его схватили и потащили в Барджело. И была бы сеча, но ее остановило духовенство. Хорошенькие дела? (Подходит к Леонардо.) Видишь, Нарди, кровь на моей ноге? Это кровь покойного Ньоки… Чума недостаточно работает, — флорентийцы ей помогают… А Пьеро попадет, пожалуй, в лапы к красному брату.
(Пауза.)
Леонардо. Маэстро, теперь пора снять олифу с огня… Иначе опять краска побуреет.
(Уходит налево в кухню.)
Ченчио (в негодовании). Клянусь кровью богородицы, у вас нет сердец. У вас они завяли и сморщились, как сухой лимон… Ад и молния! (Топает ногой.)
Вероккио. Тише, тише… Видишь, у меня дрожат руки… Ты думаешь, я равнодушен? Неправда… Но что же я могу сделать?
Ченчио. Так говорят все.
Вероккио. И правы.
Ченчио. Но я же вот иду подбирать мертвецов? И если меня не тронет странница, клянусь святым Себастьяном, я напомню кое–кому о справедливости.
Вероккио. И тебя замучают в подземельях Барджело. Человек не может итти против своего времени, Ченчио. И в старину было плохо, но были свобода и надежда. А нынче мы пошли по ломбардскому пути и отдали себя Медичисам. Они обстригут крылья Флоренции: она разукрашена как никогда, но я–то чувствую, что сердце у нее перестает биться… Когда я был молод Ченчио, я верил, что мы разожгли большой костер, но теперь Лоренцо превратил наше жаркое пламя в потешные огни… Мы блестим, Ченчио, мы блестим… Но скоро останутся только вонючий дым да серный пепел.
Ченчио. Скажите это Леонардо.
Вероккио. Зачем?
Ченчио. Чтобы он не смеялся бесстыдными губами, когда в пору рвать волосы на голове.
Вероккио. Зачем, зачем, Ченчио? Этот мальчик, Ченчио, это — чудо. В нем созревает новая душа Флоренции. Все, что сделали прадеды и деды, — Кавальканти, Данте, Петрарка, Боккачио, Фичино, все, что сделали. Джиотто, Орканья, Мазаччио Гиберти, Брунелески, Донателло и Поллаюоло и многие другие, — все это в нем сплелось, Ченчио, чтобы удивить звезды небесные. Это несчастный мальчик, добрый мой Ченчио… Я чуть не плачу, слушая его и глядя на его чудеса… потому что, видишь ли, Ченчио, это — правда, что он хочет летать как птицы, но когда земля проваливается в холод и мрак, никакая птица не улетит, добрый Ченчио… или она должна падать вместе с землею во мрак и холод, или остаться одна в пустоте, где все равно замерзнет… Флоренция больна. Италия больна. Отжило гордое, свободное гражданство. Оно, видишь ли ты, испугалось черни, оно испугалось также козней богачей и пошло в рабство к наглым выскочкам. Это начало конца. У Леонардо огромное сердце, Ченчио, а не маленькое, как ты говоришь, но его сердцу станет скоро тесно на этой земле, которая вновь захотела быть тюрьмой… О, я знаю, добрый друг, что князья и герцоги будут баловать его. Ах, Ченчио, горек хлеб гордеца, который каждое утро говорит тебе: «Я — господин здесь, все здесь — мои слуги!» Разве отдал бы я Нарди в золотые игрушки дукам? Но они возьмут его и сломают. Он гибок, но они сломают его, Ченчио… Наше искусство еще заблестит как никогда, но верь, Ченчио, это перед смертью…
Ченчио. Эта музыка мне по сердцу. Все идет к дьяволу в пасть! Вы — умный человек, я всегда говорил это… Пойте почаще эту песню Леонардо: пусть он знает, где и когда живет, а то он ходит словно в теплом тумане.
Вероккио. Ах, если бы не развеялся этот туман!… Но куда он запропастился? Нарди, Нарди!
Леонардо (входит; в одной руке у него небольшая кастрюлька, в другой дощечка с наброском). Я говорил, что моя краска будет похожа на золото, которым окрашены облака вечером. Посмотрите, баббо!
Вероккио (разглядывая эскиз). Удивительно!
Леонардо. Природа создает золото из света и холодной мглы. Нам тоже не нужно металла, чтобы золотить. Мы тоже немножко живописцы.
Ченчио. А тюрьма и убийство не касаются тебя?
Леонардо (зло). Нет.
Ченчио. Молодец!… Я готов кулаки откусить себе за то, что люблю тебя!.. Моя страсть к тебе — грех, грех, откуда ни посмотри! Но я люблю тебя, и мне стыдно. Видишь, я покраснел. (Отчаянным жестом сдергивает с себя шапку.) Это за тебя, за то, что у тебя нет сердца.
Леонардо. Это неправда, что у меня нет сердца. Я просто пьян.
Ченчио. Пьян?
Леонардо. Да, моею молодостью. И хочу пить, пить, пить еще. Всю красоту, которая меня окружает. А потом плясать. Моя работа будет моею пляской. Я проведу каналы, как реки, я построю дворцы для императоров, построю для великанов башни, чтобы ангелам было легче слетать на землю. Я отражу мир на полотне так, что он засмотрится на себя и впервые поймет, как он хорош. Я прочту книгу прошлого и поверну страницу книги будущего. Я пьян, пьян вином мира, вином бога Пана. Не мешайте же мне! Я помогу вам, я помогу вам, люди, но дайте мне итти моею дорогой, не мучьте меня… Старуха Джина вчера целый день орала песни, и я положил по комку шерсти в уши… Оставьте меня с моим миром, с моим богом… Потом я помогу вам.
Ченчио (совершенно сбит с толку). Нарди, Нарди, ты говоришь действительно как пьяный, как одержимый.
(Пауза.)
Вероккио (у окна, дрогнувшим голосом). Вечереет…
(Леонардо, возбужденный, ходит легкими шагами по комнате. Ченчио, расставив широко ноги, растерянно следит за ним глазами.)
Леонардо (тоже подходя к окну). Видите, баббо, — те же оттенки, что у меня.
Вероккио. Торжественные, пышные, нежно–грустные.
Ченчио. И всему миру наступает вечер.
Леонардо. А потом опять будет утро. (Подходит к столу и берет лежащую там мандолину.) Ну, будет нам ссориться… Пора успокоиться. У меня есть для вас новая нежная спокойная песня.
(Полупоет, полудекламирует, тихо аккомпанируя себе на мандолине.)
Леонардо.
Куда стремитесь вы, туманы легких дум?
— В страну огня, где край земного мира,
Где грань небес. Послал нас гордый ум
За золотым вином божественного пира.
Но не вернешься ты, прозрачных парусов
Летучая, родная вереница:
Ты таешь, ты горишь в пожаре нежных снов, —
Но далека еще заветная граница.
О, ветер воли, к истине сильней
Мчи в светлый океан разрушенные челны:
Таинственный покров бледнит игру огней,
Глубин эфирных потемнели волны.
Вот вечер. Облака поблекли и грустят.
— Скорей летите прочь от запада — к востоку,
Лучи на утро там маняще заблестят, —
И истина откроет лик свой оку!
(Он оканчивает свою мелодию… Вероккио и Ченчио слушают в задумчивости. Никто не заметил, что дверь отворилась и на пороге призраком появилась черная фигура: это силуэт в остром шлыке с двумя дырами для глаз, в руках его крюк, он говорит глухо.)
Погребатель. Ченчио, ты обещал помочь мне прибрать мертвецов… Пойдем, работы много… Можно подумать, что злая гостья хочет, задушить все очаги Флоренции,
Ченчио. Иду… Нарди, дай мне тебя поцеловать…
Леонардо (гибким жестом отдается его об'ятию и целует, его много раз).
Ченчио. Прощай… Мне кажется, что я умру.
Леонардо. Видишь ли, Ченчио, я, по–правде, не думаю, чтобы ты мог умереть. Да и вообще, может–быть, мы ошибаемся с этой смертью. Иди, Ченчио, милый, мы много еще будем любить друг друга… Это–то я тебе обещаю. Это–то я знаю.
Ченчио. Фантазии! Все кончается.
Леонардо. Какие там концы, Ченчио? Ты видешь стену там, где на самом деле туман, а за ним… опять нет конца.
Ченчио (пожимает руку Вероккио и уходит, сгорбившись, за погребателем).
Вероккио (подходит к авансцене и садится на табурет. Он задумчиво смотрит перед собою. Леонардо подходит к нему и обнимает его за плечи).
Леонардо (с бесконечной лаской в голосе). Ну? Вам грустно?
Вероккио. Ты — вечернее облако, о котором ты пел, мой светлый Нарди. Тьма сгущается.
Леонардо. Баббо, ведь вернется и утро?!
Вероккио. Но утреннее солнце осветит уже не те облака.
Леонардо. Но ведь те же звёзды встречают солнце и провожают. И каждое утро продолжает работу, которую мир тихонько отложил, когда настал, вечер. А теперь закроем ставни и зажжем фонарь. Мы опять будем изучать свет и тени. Они так восхитительно сложны… Может–быть, я — вечерняя душа, вы правы: я так люблю тени и борьбу с ними света… Я — вечерний Леонардо. Но я вижу ясно там, там… (указывает вперед) Леонардо утреннего… Как в зеркале вижу!.. Ore, Нарди, ore! (Посылает воздушный поцелуй.)
Занавес.
