Философия, политика, искусство, просвещение

Король–художник (Комедия в двух картинах)

Действующие лица:

  • Хиальмар XXI, король Нордландии.
  • Граф Эрих Ульм, первый министр.
  • Пьер–Поль Лоран, архитектор.
  • Мастер Рагнар Браузе, бронзолитейщик и художник–кузнец.
  • Тор Эликайнен, молодой скульптор, королевский пансионер.
  • Пастор Самсон Линдфорс.
  • Оскар Ценкер, бронзолитейщик.
  • Доктор Куфеке, придворный врач (без слов).
  • Юлиан, камердинер короля.
  • Придворный лакей (без слов).
  • Принцесса Эльза, кузина короля.

Действие происходит в столице Нордландии в середине прошлого века.

КАРТИНА ПЕРВАЯ.

Кабинет короля. Пол устлан дорогим темным ковром. Стена направо занята библиотекой. Наверху шкафов стоят бюсты античных божеств. Над маленькой дверью спальни большое кровавое распятие испанской работы. Две другие стены обиты темно–тисненой кожей. В глубине — два окна с опущенными зелеными драпри. Налево — большая выходная дверь. По стенам — фотографии, чертежи и гравюры с изображением причудливых зданий; модели каких–то башен, церквей и замков сказочного вида стоят на высоких консолях у стен. Ближе, направо, письменный стол, заваленный и застланный прессами, безделушками, книгами, кипами бумаг и чертежами. На нем в богатом севрском вазоне великолепный букет огненно–красных роз. Кресла, стулья, диваны обиты кожей того же типа, что на стенах. У ног рабочего кресла — шкура бурого медведя. В углу виолончель, в другом — довольно большая статуэтка скорбящей богоматери испанской работы. Перед нею особая мебель для молитвы. Рядом пюпитр со старинным рукописным евангелием, освещенным особой, полускрытой лампочкой. Вообще же в кабинете — зеленый полусвет от драпри. В кресле сидит король. Это высокий, тонкий мужчина, лет двадцати восьми. Он белокур, волосы причесаны на пробор, завиты и взбиты с одной стороны; небольшие рыжеватые усы; лицо бледное и нервное, не лишенное красоты и выигрывающее от больших синих глаз под почти черными бровями. Руки благородные, подвижные. Одет по–домашнему — в черную бархатную куртку, застегнутую до верху; широкий отложной воротник мягкой рубашки перевязан шелковым голубым шнурком с серебряными кистями, падающими на грудь. Брюки широкие, светло–серые, с тонким черным лампасом. Он сидит, закрыв лицо руками. Перед ним стакан, графин с водой и бутылка арак–пунша. Входит Юлиан, вымуштрованный пожилой лакей в желтой ливрее.

Юлиан. Ваше высочество, господин архитектор. (Пауза.)

Король (медленно отводит руки от лица и рассеянно смотрит на Юлиана).

Юлиан. Господин архитектор, ваше высочество.

Король. Мосье Лоран? Проси.

(Юлиан уходит. Почти тотчас же входит П. П. Лоран, небольшого роста вертлявый француз во фраке, с цилиндром в одной руке, с портфелем в другой.

У него густые усы и фавориты, четкий пробор посредине головы.

Кланяется; его лакированная черная голова, рассеченная пробором, долго остается наклоненной.)

Король. Bonjour, m-r Laurans! Отлично, что вы пришли. Рассейте мои мысли дуновением вашего гения.

Лоран. Ваше высочество слишком добры ко мне.

Король. Присядьте, Лоран. Итак?

Лоран (вынимая чертежи из портфеля). Итак, между северной и восточной башнями я решил на самом верху перебросить мост аркой. Форма будет несколько напоминать Ponte dei Sospiri… В месте, где мост смыкает свои половины, будет возвышаться над всем замком ажурная готическая башенка, верх великолепия. Мотив немецкого Ренессанса. Оттуда вы будете иметь единственный в своем роде вид, фасад же примет при этом изумительно оригинальный и нарядный характер, И никто не упрекнет меня в латинизме. Ведь здесь боялись этого. Между тем, я — убежденный германист. Ничто меня так не волнует, как пятнадцатый век немецких стран.

Король (рассматривая чертеж). Это превосходно. Это достойно вас и меня. Мосье Лоран, прошу вас, подымите одну штору.

(Лоран, грациозно скользя, идет к к окну и подымает драпри.)

Король. Это отлично! (Смотрит на чертеж и в то же время протягивает руку архитектору.) Благодарю вас, милый Лоран. Вы красавец душою, гением. Но приготовили ли вы также черновой чертеж усыпальницы?

Лоран (вынимая другой чертеж). Усыпальница короля, разумеется, должна быть выдержана в египетском стиле.

Король. В египетском? (Задумывается на минуту.) Да, вы правы, Лоран… Именно… Благодарю вас. (Смотрит на чертеж.) Это прекрасно: эти массивные, черные колонны.

Лоран. Живопись, однако, как и надписи, по моей идее, должна иметь в себе нечто руническое. Это сделает вашему высочеству мой друг Бонифас де–Бокер, художник, богатый фантазией и разнообразный.

Король. Да, да… Но отчего же я так долго не вижу его у себя, этого дорогого живописца, которого уже люблю потому, что вы любите его?.. Бога ради, бога ради, Лоран, не затягивайте сооружения Серебряного Дворца. Моя судьба так тесно сплетена с судьбою этого великого здания! Все, что я строил до сих пор, — замок в Хиальмарскроне, большой охотничий, замки, воздвигнутые этим неудачником Брендом и педантом Бормилиусом, — все это ведь, игрушки по сравнению с задуманным теперь мною и вами. Я не скрою от вас, какое значение в моей жизни должен играть этот дом любви, смерти и бессмертия. Едва он будет закончен, как я введу в него мою новую подругу, новую королеву, которая утешит меня в моей потере… которая подарит мне наследника. Вот почему дом мой должен носить характер гнезда, истинно–королевского гнезда. За этим–то нужны мне: брачная зала, большая капелла, апартаменты во вкусе принцессы Эльзы, детские, оранжереи, зимний бассейн и прочее. Но путь мой открывается перед моим взором весь до конца. Ибо я взошел уже на вершину холма жизни. Вдали я вижу кипарисы. И я уже сейчас думаю о моей усыпальнице… Любовь, красота, надежды и вечность слиты для меня в каждой мысли. Лоран, когда я начинаю думать об этом, священная экзальтация овладевает мной, обильные слезы текут из глаз, и мне кажется, что звучит музыка, которая торжественно сопровождает каждый шаг мой по жизненному пути. (Встает и в волнении ходит по комнате.) Ах, Лоран, зачем я не поэт? Зачем не композитор? О, Лоран, дайте, дайте мне поэта, дайте мне композитора, который сумел бы пассивно повиноваться велениям фибр души моей, дайте мне их, как бы божественные инструменты, — и я создам сквозь их дух, их умением, их талантом неслыханные еще по глубине и совершенству произведения. (Останавливается посреди кабинета и торжественно протягивает руку к бюсту Аполлона.) О, ты Феб–Аполлон, дай мне быть прекрасным во все дни моей жизни. (Обращается к распятию, умоляюще сложив руки. В голосе его слышны слезы.) Спаситель мой, ведь я знаю: ты не низверг во ад бедного, тобою побежденного, но светлого демона — Аполлона… В страхе бывший бог прибежал к тебе среди громов, возвещавших твою победу, и пал перед тобой. Ты же простер пронзенную руку и каплями своей крови крестил его и тем дал нам Аполлона христианского, моего патрона… Силы небесные, дайте мне жить красиво и по–христиански. (Садится к столу и задумывается.)

Лоран (тихо). Я поражен… Я благоговею… В словах вашего высочества слышится нечто пророческое…

Король. Вы думаете? Мне самому кажется, что так. (Небольшая пауза.) Но вернемся к предмету нашего разговора. Почему друг ваш де–Бокер не здесь еще?

Лоран. Приходится, наконец, открыть причину вашему высочеству. Я уже говорил вашему высочеству, что друг мой находится на юге Франции и что, очутившись временно в денежном затруднении, он не может предпринять путешествия без некоторой помощи со стороны вашего высочества.

Король. Но, боже мой, вы удивляете меня, мосье Лоран! Не говорил ли я вам тысячу раз, что вы можете брать деньги на все, относящееся к построению Серебряного Дворца? Берите безотчетно. Зачем вновь и вновь разговоры о деньгах? Кого это интересует?

Лоран. Но, ваше высочество, я не осмелился бы…

Король. И не надо, не надо, Лоран… Будьте другом, — никогда о деньгах. Берите на постройку, на себя, на ваших друзей, сколько вам надо. Приносите с собою ордера казначейству на такую–то сумму, — я, не читая, подпишу, и поскорее к действительности, к настоящему делу, к красоте.

Лоран. Ваше высочество, я рад поступить согласно вашей воле…

Король. И будем друзьями. Довольно об этом! (Меняя топ.) Видались ли вы сегодня с моей кузиной? Какая сегодня погода в этой прекрасной, но изменчивой душе?

Лоран. Ваше высочество, позвольте мне, как мне ни тяжело, вернуться к вопросу о деньгах.

Король (с досадой). Вы сегодня несносны, Лоран. (Принимает вид скучающий и надутый.)

Лоран. Простите… Но… Как это ни странно… Граф Ульм отдал приказ не выдавать больше денег по королевским ордерам, не контрассигнованным его подписью.

Король (тихо и весело смеется). О, старый чудак, старый чудак — этот мудрец! Вы знаете, это замечательный человек. Он — автор большого труда по политической экономии, переведенного на английский язык, о котором этот скучный Милль отозвался с большей похвалой. Кроме того, он написал «Введение в науку об обществе», а сейчас кончает первый том своей «Науки об обществе» — «Первобытные общества дикаго севера». Вы знаете, Лоран, его книги, которые я имел терпение просмотреть, не лишены стиля. Да, да… это литератор и, по–своему, поэт. Но у него много черт чудаческих. Так, он считает мое королевство конституционным. Принимает всерьез сейм и держится за права министра, ответственного перед страной… Бедная, детская, некультурная, не вышедшая еще из полуживотного существования страна моя! Ты так нуждаешься в любящих и снисходительных правителях, а тебе навязывают странную и смешную роль стада, контролирующего своего пастыря. Ха–ха–ха! Граф Ульм хочет быть псом, ответственным перед баранами и ослами за действия пастуха. Ха–ха–ха!

Лоран (принужденно смеется). Мой портфель набит ордерами вашего высочества. У меня накопилось тринадцать не оплаченных ордеров на сумму около 400.000 крон. Граф обещал немедленно притти сюда. Я очень прошу ваше высочества повелеть ему скрепить эти бумаги своею подписью.

Король. Непременно… Но, Лоран, неужели вы беспокоитесь? Неужели вы предполагаете?…

Лоран (в ужасе). О, за кого принимает меня ваше королевское высочество? Или я не знаю, что хозяин Нордландии есть его высочество король Хиальмар XXI?!

Король. Так видали ли вы мою кузину? Все так же ли она зла, как вчера, моя золотая оса?

Лоран. Я видал ее высочество. Принцесса приказала оседлать Орла… Она уехала вместе с графиней Уной и несколькими молодыми людьми.

Король. Да? Это, чтобы рассердить меня, Лоран. Ха–ха–ха! Это существо живет и дышит для меня. Как она меня любит! Она никогда не бывает нежной, никогда… Моя драгоценная оса! Можно подумать, что она ненавидит своего Хиальмара, Лоран… А, между тем, глаза ее беспокойно следят за мною, боясь, как бы я не рассердился всерьез. Ха–ха–ха!

(Лоран почтительно смеется.)

Король. Но какая женщина! Не будь она моей кузиной, принцессой королевской крови, будь она просто–на–просто, скажем, актрисой, я все равно увлекся бы ею… Но иметь ее женой, своей королевой, вместо скучных немок, которых мне навязывали… О, Лоран! Мы будем счастливы. Стройте наше мраморное и серебряное гнездо, Лоран!

(Входит Юлиан.)

Юлиан. Ваше высочество, граф Эрих Ульм.

Король. Проси. (Юлиан уходит.)

Король. Сейчас вы увидите, как я распушу старого бунтовщика, либерала, свободомыслящего.

(Входит граф Ульм. Это старик с сердитым желтым лицом, лысый, с клочками седин на висках, бритый, в очках. На нем расшитый золотом синий мундир и белые панталоны, в руках треугольная шляпа и белые перчатки.)

Граф Ульм. Приветствую ваше высочество.

Король. О, господин министр в немилости! (Кокетничая.) Да, да, ваш обожаемый монарх сердит на вас. Печальтесь же! Пожелтейте еще больше, похудейте, склоняйтесь к гробу, — солнце вашей жизни отвернулось от вас!

Граф Ульм (сурово). По какому поводу эти шутки?

Король. Конечно, по поводу вашего недобронравного поведения, господин неблагонамеренный верноподданный. Вы не мальчик, чтобы тешиться побрякушками и ради ваших «конституционных» формальностей портить мне нервы, замедлять течение дел первой важности и огорчать бедного художника (указывает на Лорана).

Граф Ульм (с кислой улыбкой). Бедного? Господин Лоран скоро будет богаче нас с вами, ваше высочество.

Лоран (вспыхивая). На что вы намекаете, граф?

Граф Ульм. На бесследное исчезновение почти миллиона крон, которые я имел слабость выдать. Ваше высочество, ваши постройки за последний год превышают стоимостью три миллиона крон; по расписанию на два предстоящие года, составленному господином Лораном, пришлось бы прибавить к обычным трем миллионам крон вашего ежегодного цивильного листа еще чудовищную сумму в восемь почти миллионов крон. Такое маленькое государство, как Нордландия, не в силах нести подобные экстренные расходы. К тому же, из трех миллионов, взятых на постройку так называемого Серебряного Дворца, по отзывам вполне компетентных специалистов, широко считаясь с жирными окладами для господина Лорана и его французских помощников, истрачено до сих пор не более миллиона двухсот тысяч крон, а господин главный архитектор за три последние недели представил вдруг еще целый град ордеров, в общем на четыреста тысяч крон. Но, ваше высочество, в кассе двора нет столько денег. Да, да, зная хрупкость вашей нервной системы, я всячески стараюсь отстранить вас от неприятной действительности. Но теперь вы должны узнать, что значительная часть ваших расходов покрыта мною только совершенно незаконным, в сущности, займом из секретного фонда. Но без этого вы не могли бы довести до конца текущий год. Мне горько говорить об этом, но я выполняю мой долг: двор вашего высочества, вообще, непомерно роскошен. Вы тратите в два с половиной раза больше, чем ваш покойный родитель. Надо помнить, что Нордландия — бедная страна рыболовов и крестьян. Народ очень несчастен, ваше высочество, народ ропщет. И неотложно необходимы меры к поднятию его благосостояния; они необходимы если не для него, то для вас и для правящей страною аристократии. Вы знаете, что еще недавно Европа была потрясена опасной революцией. Не перебивайте меня, ваше высочество: никаких денег больше на затеи господина Лорана у вашего высочества в этом году нет! В будущем году, как это ни трудно, я постараюсь провести увеличение цивильного листа на полмиллиона крон, и тогда ваше высочество сможет при экономии в других статьях придворного бюджета реализовать пару миллионов на довершение вашего здания. Но пусть господин Лоран перестанет и думать чуть ли не о десятках миллионов на всякие безумия. Впорчем, я не ручаюсь даже и за этот успех. Я надеюсь, что мне поможет популярность в стране вашего брака с принцессой Эльзой. Итак, ближайшие месяцы ни одного эре!..

Король (кусая усы). Что за тон, что за тон! Я едва сумел выслушать вас, граф. Вы забыли уважение к короне.

Граф Ульм (раздраженно). Не будем ребячиться, ваше высочество!

Король. Но что с вами? Не укусила ли вас бешеная собака или радикальный журналист Пеер Обет?

Граф Ульм (холодно). Нет, но надо положить и конец этому невыносимому положению. Вы расточительны, ваше высочество, с вашей манией строительства, а некоторые люди удваивают вашу расточительность крайней… крайней неряшливостью в ведении счетов.

Король (вставая гневно). Граф Ульм… (Пауза.) Граф Ульм! Ступайте вон!

Граф Ульм (выпрямляясь). Да? Прекрасно… Я буду ждать распоряжения, кому я должен сдать власть. И я немедленно уезжаю из Нордландии!.. Вот мое последнее слово Вашему высочеству: через какой–нибудь год страна будет охвачена пожаром революции. (Идет к двери.)

Король (дрожащим голосом). Граф Ульм, останьтесь… (Граф останавливается.) Сядьте… и попробуйте понять… (В волнении ходит по комнате). Граф слышали ли вы, что сказано в писании: «Не единым хлебом жив бывает человек». Народ бедствует, но верьте мне: голод физический — ничто перед духовным голодом. Мне случалось по целым суткам не есть во время больших охот, так что я по опыту хорошо знаю, что такое голод. Так вот, граф, это ничто по сравнению с голодом духа… Если бы душа моя один день не питалась красотою, я умер бы, быть–может! Мало того, даже отсутствие какой–нибудь специальной красоты мучительно, как тягчайшая пытка. Вы знаете старинную копию Джиоконды в большой галлерее? Когда мне пришлось отослать ее в Дрезден для ремонта, сравнительно ненадолго… Что же? Я признаюсь без стыда: я плакал иногда! И вот часто я думал, какое хроническое, унижающее, убивающее душу голодание переживает мой народ в духовном, в эстетическом отношении. Много ли зданий в нашей стране, достойных любования? То, что есть, — не все ли создано мною за семь лет моего правления? Вы скажете, что у народа есть природа? Но он не понимает ее, ибо и к природе человек приходит через искусство. Пейзаж написанный открывает глаза на пейзаж действительный. Вы будете говорить о картинах, статуях, музыке и литературе; но масса — не то, что отдельный человек, — дорогой граф–масса, видите ли, нуждается в монументальном. Я воспитываю народ мой. Мои здания рождают, его второй раз, рождают в духе. Я могу повторить о себе эти слова святого Павла. А вы, не понимая роли красоты в развитии человеческого и общественного организма, думаете, что я легкомысленно потакаю капризам моей воли. Дорогой Ульм, не говорил ли я вам много раз, что в вашей политической экономии и в социологии вашей я нашел значительные пробелы? В главе о ценностях вы ничего не говорите о самом важном — о ценностях эстетических. В социологии вашей отсутствует вовсе глава о народовоспитании силою искусства… И вот теперь педантическая односторонность нашего научного миросозерцания, недостаточность вашей подготовки обрушивается на меня и заставляет меня страдать, страдать, страдать! Скажите, Лоран, разве все, что я сказал, не незыблемо? Разве всякая идея не укладывается здесь одна на другую, как в совершенном здании?

Лоран. Именно, ваше высочество, и я охотно написал бы все, вами сказанное золотыми буквами на мраморных досках.

Граф Ульм (насмешливо). Желаю зданиям господина главного архитектора подобной прочности.

Король. Вы хотите оскорбить меня иронией?

Граф Ульм. Разговоры бесполезны. Денег нет! По ордерам, не подписанным мною, — пока я министр, — казначейство не выдаст ни одного эре. Я же твердо решил ничего не подписывать для господина Лорана, кроме разве паспорта для отбытия в прекрасную Францию, изголодавшуюся по его гению.

Король. Кончено! Оскорблять себя и друзей моих не дозволю! (Весь дрожа, указывает на дверь.) Идите! Ответственность за кризис возлагаю целиком на вас. (Ульм молча кланяется и уходит.)

(Король бросается в кресло и плачет, как дитя.)

Лоран (бросаясь к нему). Ваше высочество, ваше высочество, ради бога!

Король (слабым голосом). Оставьте, оставьте, Лоран. Ведь вы не представляете себе, какое несчастье произошло. Без пего государство погибло. Он — дух низшего порядка, но совершенно необходимый в этой огромной кухне. Недаром он правит страною уже 16 лет… Да, да… Революция придет теперь. О, Лоран, какое неожиданное несчастье! Все погибло! Кого я позову? Его министры, более или менее опытные, не пойдут без него… Я знаю… Остальные — волки и обезьяны или, еще того хуже, завзятые радикалы, скрытые анархисты. Я не знаю, за что и как взяться. (Опять горько плачет.) Ах, Лоран, какая кара! За что? Поддержите меня: я боюсь, что один не дойду до аналоя… Между тем, мне так хочется, мне так надо молиться, молиться… Скорее молиться.

(С помощью Лорана идет к аналою и становится на колени.)

Король. Лоран, там, в левом ящике стола есть эфир, дайте его сюда.

(Лоран подает ему флакон, который он ставит рядом с собой, он берет в руки четки.)

Король. Молиться, молиться…

(Быстро возвращается Ульм.)

Граф Ульм. Ваше высочество, каменоломни в Стокгарде обрушились. Двадцать раз говорил я Лорану, что работа ведется там с риском для человеческой жизни. Более шестидесяти рабочих убито и искалечено. (Лорану.) Милостивый государь, собственно говоря, вас следовало бы арестовать.

Король (с трудом подымаясь с колен). Граф, мне не до того!. Не до того мне, понимаете? Вы подняли со дна моего сердца всю таящуюся в нем безграничную тоску мою и моего рода, — тоску, которая затопляет звезды, которая грозит затопить своими черными волнами самого бога! Вы толкнули меня к порогу ночи моего отчаяния! Быть–может, смятая католическая религия отцов моих спасет меня! Вы толкнули высокую, хрупкую, дивную башню моего духа, и она грозит рухнуть. Молчите же и благоговейте. Удалитесь к вашим крохотным делам, к обвалу какого–то подземелья.

Граф Ульм (топая ногой). Нестерпимо!

Лоран (крикливо). Но уходите Же, граф; вы мучаете его высочество. Уйдите. Дайте его высочеству отдохнуть и поверьте, что мы сумеем обойтись без вас.

Король (пожимая ему руку, слабым голосом). Благодарю, Лоран… Позовите мне Куфеке.

Занавес.

КАРТИНА ВТОРАЯ.

Мастерская Рагнара Браузе. В глубине ее два Окна, выходящие в поле. Вдали видны залитые солнцем и поросшие лесом холмы. Комната старинной стройки, большая, может–быть, бывший амбар; вместо потолка покатая крыша со стропилами; налево большой камин, за ним дверь в кузницу, из которой от времени до времени доносится стук молота. Слева выходная дверь, за нею ниша, задернутая красной занавесью. Посредине сцены тяжелый стол с табуретами вокруг. На нем боченок пива и много глиняных кружек. Стены голые, деревянные. Между окнами постамент с неоконченной работой, завернутой в мокрую простыню. Около него на ящиках и табуретах гипсовые эскизы.

Вокруг стола сидят мастер Рагнар и его гости. Мастер Рагнар — седоватый человек, косолапый и коренастый. На голове у него красный колпак с кисточкою: одет в расстегнутый серый жилет, такого же цвета штаны до колен, поддерживаемые красными подтяжками, грубые чулки и башмаки, как у крестьян. Движения спокойны и ленивы. Курит большую трубку. Ценкер — длинный, словно пыльный, уже пожилой блондин с острой бородкой и прядями волос, лезущими в глаза. На затылок нахлобучена старая войлочная широкополая шляпа. Одет в. широкие плисовые штаны и такую же куртку, горло повязано желтым платком.

Жестикуляция порывистая, голос крикливый. Пастор Линдфорс — тяжеловесный человек с совершенно круглым лицом; волосы рыжие; носит очки. Одет в долгополый черный сюртук,-застегнутый до двойного подбородка. Говорит басом.

Ценкер (вставая и протягивая вперед кружку). И еще раз и снова за великое произведение кузнеца Браузе, за «Новый Народ»!

Пастор (встает, взмахивает кружкой. Браузе сидит, подсмеиваясь). И да почиет на нем благословение бога, пламенного и ревнивого, благословение того, кто сказал о себе: «Я есмь сущий!»

Ценкер (садясь и вытирая усы рукой). Пастор задирает меня… Но я не поддамся… Я вот что вам скажу, пастор Самсон, — вы славнеющий малый. Вы… словом… парень, каких нам надо побольше! Да, чорт побери! И вот что я вам скажу, пастор Самсон, — это даже доказывает, что у вас есть таки сердце, т.–е. я хочу сказать, что хотя вас ушибли в семинарии всеми пятью книгами Моисея и многими другими, а вы все–таки, — я скажу хоть так, — человек народный!

Пастор. Словно бы Библия не народная книга! Библия — не книга для князей, это слово бога тьмам тём простолюдинов. (Оборачивается к Браузе.) Не похож ли, например, ваш юноша на Давида, восставшего против Голиафа?

Браузе. Что ж? Может–быть, на меня повлиял несколько Давид Микель–Анжело, которого копия стоит в королевском музее.

Ценкер. Стой, стой, старичина Рагнар, не говори пустяков! Какой Давид? Какие Микель–Анжело? Это жизнь, это память сорок восьмого года, это гул и гомон народный, скажу хоть так, вдохновили тебя! И где бы ты взял твоего старика, если не в наших лесных деревушках? Стой, старина, я в ударе и сейчас я раз’ясню, так сказать, пастору с помощью всего мною продуманного, прочувствованного и… только–что выпитого, что такое отлил из металла дружище Рагнар… коему слава. (Старается петь басом.) Сла–а–ава! Сла–ава!

Пастор (октавой ниже). Сла–а–ава!

Ценкер. Не посетуйте, друзья, но я должен сказать… Да, так сказать, слова или спич. Старина Браузе, налей мне кружку пива (Браузе наливает и подает ему с улыбкой.) Мы с тобою старые черти и друзья, хоть не всегда ладили. Потому что я — душа порывистая и, скажу хоть так, вибрирующая. Я до страсти люблю шумную толпу, громовую песню. (Растопыривая перед собой руку.) Рука у меня прострелена на баррикаде! А ты — хитрый скептик… Но за скептицизмом твоим, Рагнар Браузе, — скажу тебе и не скрою, — народное сердце! Вот! И теперь оно показало себя, отшельник, медведь! (Пьет и вытирает усы рукой.) Допустим, самый простой парень из лесу подойдет к твоему монументу. Что он видит? Своих! Старик… Что такое старик? Это мужик–лесовик! Почему он сидит? Почему понур? Почему плечи у него согбенны? Руки, могучие руки, как корявые корни, спустились на землю? Почему скрючен, поджал ноги в растрепанных лаптях? Почему узок и морщинист лоб, колтуном взбиты волосы, взгляд боязлив? Потому, что он устал от жизни! Да. Скажу так: работать на прокорм себя и семьи это у нас уже штука, но ведь у него всю жизнь отнимали заработанное… Да, эти плечи несут на себе так называемое государство… Оно острым углом своего фундамента, — скажу хоть так, — легло вот на эту самую спину. О, Кариатида! Да. Терпеливый. Ой, какой тупо–терпеливый человечина! Но силач. Гей! Старичина, мужик–лесовик, попробуй разогнуться, попробуй встать! Ого–го! Что это? Горилла? Ого! Великан! Кулаки по пуду. Распрямь грудь, медведь! О, тут материал для героя саги! Да ведь и в самом деле хаживал один–на–один на медведя, осушал бездонные болота, рубил деревья в три обхвата, ковырял землю, спутанную кореньями, ловил рыбу в ледяной воде… А ел… толченую кору, траву, да грибы; ржаной хлеб — пирожное! Вот такой сидит: покорный и угрюмый. Ты дед всем нам… Бедный, могучий, загубленный строитель жизни, Кариатида цивилизации, становой хребет человечества!… А? Довольно? Нет, я еще много могу сказать о нем. Я хил, тонок, нервен, простужен, но я его внук, он — во мне! Но, к счастью, он не только во мне, заморыше и полуинтеллигенте. Посмотри, парень, замечаешь? Дедушка немножко удивлен. Это он на внука! Вон видишь: взвился. Как взрыв! Рубаха распахнулась, — видна железная грудь, и из нее растут плечи, шея викинга, и могучее тело увенчано гневной головой… Ангел–мститель! А все–таки мужик: в нем есть лопарская кровь, скулы, что–то земляное! Это его таким вырастили снега, буйные ветры, серое море, пышные ночные зори… Северянин!.. Выдернул топор из срубленного ствола и держит его на голове, а другой рукой размахнулся, словно внятным голосом говорит. «Подожди!» Подожди, — говорит дерзкому врагу… Подожди, — Говорит, — Новый Народ. И страшно до трепета сердца смотреть на молодого гиганта… И радостно! Он похож на восходящее солнце над бурным морем, скажу я… И все это — блок! Глыба железа… Разинь рот, потому что ты захвачен, человек! А! А! А! Вот это значит сковать железную песню! И это сделал, ворча под нос, молчаливый и ухмыляющийся Браузе. Слава ему!.. (Старается петь басом.) Сла–ва! Сла–ва!

Пастор (октавой ниже). Сла–а–ва!

Браузе. Напечатай это в газетах, Оскар, тогда никому не надо будет смотреть на группу. (Допивает кружку и улыбается.) Когда Оскар разойдется, — откуда берутся слова! Он может рассказать все на свете и еще многое сверх того. Особенно когда выпьет. Старик с парнем работают в лесу… Ну… может–быть, заслышали медведя. Что же старик? Защищаться? Пожалуй, нет сил, а бежать — поздно… Ну, а молодой за топор. Может–быть, и так…

Ценкер. Врешь, врешь! Не так! Нет, брат, не то… Не медведь!.. Разве ты сам не назвал свою вещь «Новый Народ»?

Браузе. Ничуть… Это вот пастор… (Пускает огромные клубы дыма.)

Пастор (торжественно). Долго молчал господь, говорящий через судий и пророков. Но вот голос его раздался в сердце народа, и народ преобразился. Теперь господь владеет им, господь свободных, бог правды, любовь огненная. Пробуждение совершается здесь, в тиши дремучих лесов. Если уже не имеет ушей, чтобы слышать, старое поколение и навеки осутулилась спина его, так бог проложит себе дорогу через души молодежи. (Пьет и со стуком ставит кружку на стол.) В следующее воскресенье я буду говорить о вашей статуе и потом я приведу сюда прихожан св. Павла… И пусть смотрят.

Ценкер. Это так! Пастор, ваше здоровье. (Чокаются и пьют.) О, нам весело здесь, старым чертям! Мы блеснули! Да! Скажу: так мы грянули с нашим Браузе! Пусть попляшут господа из академии. Потому что идея — идеей, а какова техника! Какова лепка? А анатомия?.. И как колоссально!.. Вихрь!.. И вместе сколько скорби, правды и… надежды.

Музыка! Да, скажу так: ты вбил гвоздь в башку человеческому роду, так что этого–то уже нельзя не заметить.

(Эликайнен просовывает голову во входную дверь. Это почти мальчик еще, светлый блондин, с длинными волосами и некрасивым веснущатым лицом, черты которого, однако, очень выразительны. Он одет в элегантный бархатный костюм, на голове такой же берет.)

Эликайнен. Можно?

Ценкер. А, малютка! К нам! Твоя кружка ждет.

Пастор. Юный друг мой, добро пожаловать.

Браузе (вынимая трубку изо рта). Иди, Тор.

Эликайнен. О, мастер, не сердитесь! Произошло нечто невероятное.

Ценкер. Все–таки выпей- кружку, которую я нацедил тебе… Смотри: она увенчана снегами, так сказать…

Эликайнен. Ах, не до того, мастер Ценкер! Друзья мои, произошло нечто чудесное. Я вчера восторженно говорил о «Новом Народе» принцессе Эльзе, и вот она решила сегодня побывать здесь и посмотреть своими глазами…

Браузе (морщась). Ох, придворные сферы!.. Мы люди простые! Здесь кузница, сарай. А, впрочем, пусть.

Ценкер. Это другой мир, малый: ни одной принцессе это не может понравиться.

Пастор. Что надо здесь этой Саломее?

Эликайнен. Это бы еще ничего… Потому что принцесса Эльза вовсе не Саломея, а очень милый человек… просвещенная, со вкусом… вообще прелесть. Я, между прочим, не могу позволить при себе непочтительно отзываться о ней. Да!… Так и знайте. И если вы, Ценкер, скажете, что это потому, что она — высочество, а я — пенсионер короля, то вы докажете этим, что вы не демократ, а завистливый плебей. Да.

Ценкер (прищуривая глаза). Не распаляйся. Бьюсь об заклад, ты влюбился в ее духи, манеры и туалеты.

Эликайнен (вспыхивая). Ах! Не смейте!.. Что ж это такое?!

Пастор. Вы живете в стане филистимлян, мой юный друг! Вы живете в нехорошом месте. Редко кто ел безнаказанно хлеб царей.

Браузе (вынимая, трубку). Но в чем дело, Тор?

Эликайнен. Дело в том, что через четверть часа за нею приедет король с этим выхоленным Лораном и со своим доктором. Потому что король, надо вам знать, нездоров и поехал в их сопровождении покататься за город и, — я знаю это достоверно, — заедет сюда; приказано, однако, не предупреждать вас.

Ценкер. Король? Вот так штука!.. Ну, я ухожу. Мы не пигаем друг к другу симпатий. Я один только раз разговаривал с королем. Не с этим, а с его отцом. Я сидел тогда в тюрьме. Это было в эпоху контр–революции. Вдруг нас вывели всех на тюремный двор, и туда явился король в эполетах, аксельбантах, лентах, шпорах и с белым султаном. С ним был лисица Ульм и прочая знать. Тогда он сказал: «Я милую вас, но вы должны принять вновь присягу на верность». Мы молчали. Он тоже. Потом Ульм сказал: «Вы присягнете в тюремной церкви»… Из девяносто восьми заключенных не присягнули только семь… Среди них был я! Но нас все равно помиловали через несколько недель. Потому что лисица Ульм хотел взять нас добром. После…

Пастор. Satis eloquentie! Это все мы уже знаем, но я слышу стук копыт кавалькады: это принцесса. Мастер Ценкер, отойдемте в сторонку. (Оба удаляются в дальний угол.)

(Дверь раскрывается. Придворный лакей придерживает ее. Входит Эльза, стройная, свежая, в элегантной амазонке, цилиндре на пышной рыжей прическе, с хлыстом в руках. Ее лицо и движения нервны.)

Эльза. Мастер Браузе… Это… вы? (С любезной улыбкой идет к нему.)

Браузе (застегивает медленно жилет и кладет трубку на стол). Я, принцесса,

Эльза. Простите, что я беспокоила вас, Маленький Тор так распелся вчера о вашей группе, что я ночь не спала, — так хотела поскорее увидеть ваш шедевр. Я помню вашу статую «По следу». Я знаю вас, кузнец–ваятель… Вы мне покажете ваше новое произведение?

Браузе. Что же мне ломаться? Я сделал группу для того, чтобы на нее смотрели. Она там, за занавесью. (Подходит и дергивает.)

(Эльза становится поодаль. Когда занавес раскрывается, она отшатывается, с легким криком ужаса, потом наклоняется вперед и жадно смотрит, крепко сжав хлыст в кулаке. Пауза. Лицо ее бледнеет, на глазах выступают слезы.)

Ценкер (тихо пастору). Она ошеломлена. Пастор (тихо). Она уподобилась жене Лота. Браузе. С вашего позволения я задерну занавес.

Эльза (молча делает отрицательный жест рукою, с усилием глотает, говорит шопотом). Стул…

(Эликайнен быстро подносит ей табурет. Она садится и берет его за руку. Пауза.)

Эльза. Тор, вы были правы… Мне прямо больно… (Мастеру Баузе.) Это страшно, это радостно… Слов нет… (С тоской.) Мастер Браузе, если бы такие люди существовали в действительности. О, если бы! Но ведь это — символы.

Браузе (пожимает плечами и молчит).

Эльза. Это — титаны. Перед юношей хочется преклониться, как перед грозным богом. Это красота. Красота и в старой руине гиганта… Но только какой же это реализм, Тор? Разве жизнь дает такие образы? Вы помните, что сказал Фидий о Зевесе? Что в воображении, как бы во сне, сам бог явился ему. Фантазия выше жизни. В ней сами боги являются нам… Это — боги!

Ценкер (торжественно выступает из тени с полупоклоном). С позволения… Я не согласен с вами, принцесса. Нет, не согласен. Зачем такие слова: боги, жизнь этого не дает?.. Это, так сказать, слова, простите, поверхностные. Как жизнь не дает? Она–то и дает… Но надо, скажу хоть так, уметь брать. Вы не видали таких крестьян, принцесса, а я только таких и видал, я в каждом из них вижу такого… Да, в каждом вижу единое огромное — народ! Но, хотя я немножко художник, я, могущий, пожалуй, взять, не умею вновь дать! Браузе сумел. Мед и воск находятся в цветах, но вы никак не извлечете их оттуда без пчел. (Вновь отвешивает полупоклон.) Простите мою смелость, принцесса, но ваше искреннее восхищение перед этим народным произведением дало мне повод, так сказать, мужество…

Эльза (вставая, любезно). Прошу вас… То, что вы говорите, интересно.

Пастор (в свою очередь медленно выходя из тени). Высокомощная дама! Я — скромный служитель простонародной церкви. (Поправляет очки.) Позвольте мне один раз возвысить мой голос, которому обычно внемлют земледельцы, ремесленники, охотники и рыбари, — возвысить его до высших ступеней трона. Высокомощная дама, не поддержите ли вы перед правительством петицию, которую я предложу народу Нордландии покрыть тысячами подписей, петицию о постановке на большой площади, против собора св. Духа, этого памятника?

Эльза. О, с восторгом, господин пастор!

Браузе. Ну, ну, не зарывайтесь, дружище Самсон; вы еще не знаете, понравится ли вещь народу.

Ценкер (возмущенно). О!

Пастор. Я немножко знаю нордландских простолюдинов.

Эльза (с сомнением). Вы думаете, что народ, что масса умеет ценить произведения искусства?

Пастор. Не знаю. Но это они поймут и оценят. И это принесет им большую пользу.

Эльза (удивленно). Я немножко удивлена, простите. Ведь вам, как пастору, ближе проповедь смирения? Здесь его мало. Это мятежное произведение.

Браузе. (усмехаясь). Ну, вот! Ценкер, стало–быть, прав. Того же мнения будет, наверное, и господин директор полиции.

Эльза (смущенно). Но разве вы сами иного мнения?

Браузе. Кому нужно мое мнение? Что сделал, — сделал.

Пастор (торжественно). Высокомощная дама, Я — служитель бога. И, как протестант, верю не традиции, а слову господа в его откровении избранному народу. И еще более его шопоту в моем собственном сердце. Он должен быть моим богом, чтобы я служил ему. Иначе он будет из тех, о ком сказано: «Не послужи им и не поклонись им». Но мой бог, Для меня единый, это — бог Правды и Свободы.

Далеко ушли сыны человеческие от пути его! Разве надо вам говорить об этом? Всякий видит, что братство людей стало смешным словом. Одни братья стали слугами, другие — господами, и души тех и других гибнут одинаково. Где же спасение? (Подымает палец к небу.) В боге, принцесса, который в назначенное время воздвигнет пророка и судию. Мы же должны, смиренные перед его волей, но гордые перед владыками земли, воистину, как Иоанн, сын Захарии, уготовать пути ему. Вот почему я хотел бы, чтобы против собора высилась эта группа. Она многому научит паству божию.

Эльза. Признаюсь, все, что я здесь слышу, для меня странно и неожиданно. Но я начинаю понимать, как зародилось это дивное произведение. Господа, я — принцесса и, вероятно, потому нисколько не демократка… Но меня покоряют мощь и красота. Только чьи они здесь? Вы говорите: народа, бога, живущего в нем. А я думаю — мастера Браузе, и нем живущего бога.

Браузе. Принцесса… Я — кость от кости, плоть от плоти моего народа. Я — кузнец из Вемескьельда, сын и внук кузнецов. Может–быть, я ошибаюсь, потому что я не эстет и не теоретик, но мне страшно лестно, когда старые друзья Самсон и Оскар говорят, что рукою моей двигало народное сердце. Впрочем, что есть в моем произведении плохого, — а в нем–таки много плохого, — то, конечно, от слабости руки моей, но что есть хорошего, — если есть, — то от мощи его сердца

(Дверь с шумом распахивается. Юлиан в ливрее входит стремительно и вытягивается в струнку.)

Юлиан (кричит). Его высочество король!

(Все вздрагивают. Пастор и Ценкер вновь уходят в темный угол. Эльза нервно идет навстречу королю. Эликайнен трусит. Браузе спокоен.)

Браузе (Эликайнену). А я все без сюртука.

Эльза (нервно). Ничего. Оставайтесь, мастер. Не уходите.

(Входят Хиальмар, хромой доктор Куфеке в парике, элегантный Лоран и граф Ульм в черном сюртуке, в белом галстуке, с портфелем под мышкой. На короле серое военное пальто и желтое кепи с белым султаном.)

Король. Эльза! Птичка! Мы тебя еще застали! Поймали! Порадуйся, Эльза: я нагнал ландо графа, который уезжал к себе в имение. И мы тут же, на дороге, среди золота хлебов, под божьим небом христиански помирились! Да, да, мы помирились. Я просто опьянел от радости. (К Ульму.) О, мой Ульм, мой старый Ульм, как вы меня заставили страдать.

(Граф сдержанно улыбается.) Лоран тоже рад. Вы, ведь, рады, Лоран? Ведь, мы подождем, Лоран? Мы еще, славу богу, молоды с вами.

Лоран (с кислой улыбкой). Я весь к услугам вашего высочества.

Эльза. Кузен Хиальмар, вот мастер Браузе. Мы застали его врасплох. Он просит простит его. Вы видите, он даже без сюртука.

Король (снисходительно). Ничего. Вы кузнец–ваятель, о котором говорят? (Браузе кланяется.) Рад вас видеть. (Делает несколько шагов и садится на табурете, оставленном Эльзой.) А, вот и ваше новое произведение. (Надевает пенснэ.)

(Пауза.)

Король. Как вы находите, Лоран?

Лоран. Pas mal… Un peu grossier… un peu pretencieux. Mais pour un marechal-ferrant c’est pas mal du tout.

Король (сбрасывая пенснэ). Vous avez raison! Граф Ульм?

Ульм. Мне не нравится. Я рад теперь, что заехал сюда. Я решительно попрошу мастера Браузе отказаться от мысли выставлять это произведение публично.

Эльза (вспыхивая). Почему?

Ульм (улыбаясь). По соображениям политическим, принцесса.

Эльза. Полицейским?

Ульм (улыбаясь еще шире). Неужели, принцесса, вы презираете полицию? Но, ведь, это же ваша сторожевая собака.

Король (сидя, оборачивается к мастеру). Мастер Браузе вы даровитый человек… да… бесспорно… Но произведение ваше вредно. О, не подумайте, что я присоединяюсь к графу Ульму и хочу подойти к вашей вещи с той «сторожевой», как он сказал, точки зрениям. О, нет! Нет Эльза, нет, вы ведь не думаете этого обо мне? Граф Ульм — прежде всего министр. Я же не прежде всего король, мастер. Нет, моя Эльза, я не король прежде всего. Прежде всего, — и мой друг Лоран — один из первых, если не первый, зодчий на–шего века, подтвердит это, — прежде всего я — художник. И к вашему произведению, мастер, я подойду, именно, как художник. Но постойте, вы спросите: в чем мое художество? Я творю культуру, мастер. Да, Эльза! (Напыщенно.) Провидение вручило мне страну и ее население, как материал, и сказало: Хиальмар, сын Хиальмара, вот тебе десять талантов, умножь их, ибо я собираю, где не потеряло, и жну, где не сеяло. Взрасти на скалах и болотах Нордландии новую Элладу! (Короткая пауза. Растроганно.) Это было как бы благовещение мне, Эльза, такое сладкое и скорбное, как благовещение приснодеве. И как она на полотне Ботичелли, так я отстранился, склонился и сказал: «Слаб я, не возлагай на меня тяжелого беломраморного креста». Но архангел ответил: «Возьми крест и иди». И я иду, Эльза… (Короткая пауза. Другим тоном.) Так вот, мастер, из какой высокой, таинственной, торжественной идеи я исхожу. И говорю: это вредное произведение.

Лоран (в восхищении). О, слушайте все! Как вы должны быть счастливы, художники севера, имея такого монарха!

Ценкер (пастору тихо). Ну, да, Август — сапожник перед ним. О, льстецы!

Пастор. Но как он уверен в своем боге! Однако, его бог — не мой бог.

Ценкер. Надеюсь.

Король (после раздумья). Ваше произведение, мастер, вредно не потому, что в нем, — правда, тускло, простите, — выражена именно эта идея, повидимому, если верить чутью Ульма…

Ценкер (тихо). Сторожевой собаки.

Король. Субверсивная. Нет, оно вредно тем, что вообще выражает идею. Разве искусство для этого, мастер? Разве оно дополнение к газете? Стыдитесь!

(Общее движение.)

Король. Что вы отлили? Передовицу для «Народного Вестника»? Нехорошо! Вы, наверное, утилитарист? Но художник, который» хочет, чтобы искусство было полезно… Ведь такого нужно изгнать, изгнать из Афин, от лица Аполлона. Ведь вы не только кузнец, вы — художник. А это что? Подкова для коня революции! (Смеется. Лоран и Ульм хохочут, даже Юлиан улыбается.) Да, да, подкова, подкова на ее хромые ноги. Вдумайтесь…

Браузе. Ваше высочество! Я все это давно слыхал. Вы приехали посмотреть мою вещь. Она не понравилась вам. Мне это относительно безразлично. А ваши мотивы еще безразличнее. За первую половину урока я из вежливости поблагодарю, а вторую прочтите перед более избранными слушателями.

Король (хмурясь и кусая губы). О, о! Я понимаю, что вы раздражены… Все художники слишком самолюбивы и обидчивы. Но поверьте, я хотел для пользы вашей.

Браузе. Я не настолько утилитарист, ваше высочество. Оставим мою пользу в стороне.

Король. Оставим, оставим. Я предлагаю вам две тысячи крон за вашу вещь.

Браузе. Но…

Король. Мало? Три… Четыре. Я хочу купить ее… Мало?

Браузе. О, довольно! Но вам она не нравится, зачем же вы ее приобретаете?

Король (с картинным жестом). Чтобы ее уничтожить.

Лоран. Oh, c’est beau c’est grand!

Браузе. Вы не будете иметь ее, — ваше высочество, даже в. обмен на ваш дворец и музей.

Эльза (все время страшно волновавшаяся, порывисто). Но Хиальмар, ради Бога, разве вы не видите, что это прекрасно? Хиальмар, смотрите же, смотрите: ведь это грандиозно! Да неужели у вас такая вялая, сморщенная, дряблая душа?

Ульм. Принцесса, принцесса!… Этикет!

Эльза. Вы меня убиваете, Хиальмар! Я вся дрожу. Сколько раз колебалась, гнала от себя больные мысли, оскорбительную правду. Но вы… Вы — самодовольный паяц!

(Общее движение.)

Граф Ульм. О, принцесса!

(Лоран закрывает уши. Юлиан открывает рот, Король бледнеет, встает и потом почти падает на табурет. Пауза.)

Эльза. Мастер Браузе… (Она хватает его за руку, в ее глазах дрожат слезы.) Я, я покупаю ваше произведение и я найду ему достойное место, уверяю вас! И простите… Я уйду… Тор, пойдемте!

(Едва удерживая рыдания, она почти выбегает; встревоженный Эликайнен бежит за нею.)

Ульм. Господа, я крайне сожалею о происшедшем. Принцесса страдает нервным недомоганием. Прошу, чтобы ни одно слово не вышло за эти стены. Прошу… (Всматриваясь в темный угол.) Кто это там? А, это пастор Линдфорс… А, господин Ценкер. Ваше высочество напрасно пожаловали сюда. Это гнездо республиканцев. Господа, если бы вы вздумали распространять слухи, то, кроме того, что я буду хорошо знать виновников молвы, вам никто не поверит, как желчным врагам монархии и монарха.

Ценкер. Успокойтесь, граф, мы всему тому не придаем значения.

Пастор. Я говорю лишь то, что достойно говорить с кафедры, но из того, что я сочту достойным сказать, я не опущу слова.

Король (вставая слабым голосом). Куфеке, Куфеке, дайте капли! О, Лоран! Как тяжело королю–афинянину править страной грубых беотийцев! (Уходит, опираясь на руку Лорана. Хромой Куфеке забегает вперед с флаконом. Мастер Ценкер и пастор провожают его насмешливыми взорами.)

Занавес.

Пьеса
Впервые опубликовано:
Публикуется по редакции

Внимание! На сайте есть более полная версия этой статьи.


Автор:


Разделы статьи


Запись в библиографии № 423:

Король–художник. Комедия в 2–х карт. — В кн.: Луначарский А. В. Идеи в масках. М., 1912, с. 145–182.

  • То же. — Луначарский А. В. Комедии. Изд. 2–е. Пг., 1918, с. 57–84;
  • Луначарский А. В. Драматические произведения. Т. 2. М., 1923, с. 477–507.

Поделиться статьёй с друзьями: