Лица:
- Таинственное Видение.
- Барон Иеронимус фон–Эйленгаузен, путешественник в дормезе, философ.
- Гер Вальтер Фогельштерн, путешественник верхом, поэт.
- Ганс Гардт, путешественник пешком, горный мастер.
- Дворецкий графини Ады фон–Шлосс–ам–Флусс.
- Слуги.
Действие происходит в 1817 году в садовом доме при замке Шлосс–ам–Флусс, в Вюртемберге.
Декорация представляет обширную комнату, меблированную в духе empire. Задняя стена–рама — с желтой занавесью, скользящей по медной проволоке. По средине рамы стеклянная дверь. Ночь. В широкие стекла видна тьма. Слышен шум дождя. Когда вспыхивает молния, вырисовываются черные силуэты кустарников и подстриженных деревьев. От времени до времени гром. В комнате направо горит большой огонь в камине. У левой стены симметрично стоят три постели, отделенные одна от другой ночными столиками. По сторонам стеклянной двери две классические статуэтки, копии с произведений Торвальдсена. У камина три кресла и стол. За камином в углу кушетка, заставленная желтой ширмой. Горит люстра о шести свечах и двусвечник на столе. Слуга в ливрее приготовляет одну из постелей. Входят дворецкий и барон. Барон в широком черном плаще огромным воротом и тальмой. На голове непомерно высокий, по тогдашней моде, мохнатый цилиндр раструбом. Он сбрасывает на руки дворецкому свою шинель и остается в сером фраке и узких черных брюках со штрипками. Шея его в высоком галстуке, но слишком накрахмаленном, по дорожному. Манишка и манжеты украшены кружевами. Он слегка лысоват спереди, сероглаз, костляв лицом и фигурой. Брит, небольшие бакенбарды. Снимает перчатки с белых рук, унизанных кольцами.
Барон. Здесь хороню… Поблагодарите графиню. Еще раз попросите извинить за беспокойство. Льщу себя надеждой завтра вновь увидать ее сиятельство и уже совершенно выразительно принести к ее ногам дань моего уважения и признательности.
(Дворецкий кланяется. Слуга барона в это время вносит вместе с кучером баул и саквояж.)
Барон. Мои вещи. Поставьте их здесь (указывает на авансцену около первой кровати. Слуги ставят вещи и удаляются).
Дворецкий. Сейчас принесут горячую воду, ром, сахар, вино и лимоны… Господин барон отказывается решительно от закуски?
Барон. Решительно… Уже десять часов вечера. Могу ли затруднять!
Дворецкий. Господин барон, простите, что я имею смелость перебить вас: никакого затруднения, — яичница, кофе, холодная пулярдка.
Барон. Нет, нет… Стакан пунша и… мягкая постель (улыбается).
Дворецкий. Не смею настаивать. Угодно будет господину барону приказать что–нибудь?
Барон. Пришлите мне моего слугу. Ничего более. (Дворецкий и слуга графини уходит). Тепло, светло… (Садится у камина и потягивается.) Я ощущаю bien-etre. Что за очаровательная женщина эта графиня!… Я видал ее еще девушкой в Мюнхене при королевском дворе. Тогда это были одни обещания… Одни милые обещания… Вдовой она предстала предо мной сегодня как пышное выполнение. Вечером, при шандалах она выглядит женщиной Ренессанса… Екатерина Корнаро (протягивает ноги в изящных ботинках к окну). И глаза!.. Ласковые и немножко насмешливые… И un francais!.. tout a fait parisien! Манеры… Charmante! Советнику Миквицу Гете сказал о ней: «Это Порция» и прибавил по–итальянски: «Una porzioncella brislante per far felice un dio». Но свинцовый ящик остается неоткрытым! (Задумывается).
Быть–может, мне следует остаться здесь?.. Ненадолго?.. (Напыщенно). О, жажда неизведанного, влекущая меня вперед, о, беспокойный демон тоски по познанию, поселившийся в груди моей! Это ты, щелкая бичем, погоняешь мою четверку коней и трубишь меланхолически в рожок почтальона. Между тем, приветливо встречают молодого путника города и замки и грустно провожают его, не сумев остановить его порыва. Вперед, вперед, новый Агасфер! Иди, иди, ты нигде не пустишь корня… ибо не дано тебе процвести на земле… Ты лишь облетишь ее на крыльях любознательности, чтобы памятью о ней обогатить, быть может, твое пребывание в ином мире… Где же пунш?
(Дворецкий входит с подносом, наставленным всем необходимым для пунша. За ним идет слуга барона.)
Барон. Как, вы несли это в дождь?
Дворецкий. Господин барон не заметили, что широкая кровля прикрывает фасад садового домика, а дальше, до самого крыльца замка, мы имеем густую аллею лип. Земля под ними едва сыра,
(Дворецкий расставляет все перед бароном.)
Барон. Благодарю вас. Я сам приготовлю пунш. Иоганн, раскройте мой чемодан и выньте «Философию тождества». (Иоганн возится с чемоданом). Гром и молния не прекращаются. Надеюсь, они не будут мешать мне спать… В противном случае, я буду читать.
Дворецкий. Быть может, барон пожелает французский роман? Или что–нибудь Жан Поля?
Барон. Благодарю, я предпочитаю философию.
(Дворецкий почтительно кланяется. Иоганн подает барону книгу.)
Барон. Вы можете итти, Иоганн. Вы не нужны мне больше.
(Дворецкий и Иоганн кланяются и уходят.)
Барон. Ночь, молния, одиночество… Огонь… Пунш… Шеллинг… И воспоминание об этой швабской Порции… Графиня Ада! Прелестное имя… Мне кажется, что она Аделаида… Но это итальянское сокращение мило и романтично… Она, конечно, читает Шатобриана… О, сладкий чародей, сколько новых струн зазвучало в женской душе под твоими колдовскими пальцами!.. (Пьет пунш и раскрывает книгу.) Шеллинг, Шеллинг! Твой бурный гений почти в глаза глядит неведомому, но и он изнемогает… О, Шеллинг, атлет мысли, я не верю твоему откровению… Ноумен, великий Ноумен опутан узорным плащем видимостей… Кто поймет суть становления? О, бедный разум человеческий, великий лишь великостью жажды!.. Но довольно мне оглашать пустынный воздух сими жалобами, колеблющими лишь пламя шандалов. Влага, соединяющая элементы, освежи грудь и воспламени мысль! Шеллинг, я встречаю тебя с отточенной шпагой моей критической мысли (погружается в чтение).
(Молния. Через окно видно, как по саду проходит дворецкий, а за ним закутанная в плащ фигура. Стук в дверь.)
Барон (медленно поднимая голову от книги). Войдите.
(Дворецкий и незнакомец входят.)
Дворецкий. Прошу прощения от имени ее сиятельства: путешественник, которого вы видите, господин барон, просит гостеприимства… Графиня уверена, что вы не посетуете на нее, ибо высокородный господин, которого вы видите, — поэт (кланяется)
Барон. Любимец муз, добро пожаловать! (Встает, кланяется.)
(Фогельштерн сбрасывает на руку дворецкого, свою мокрую шинель. Он остается в голубом фраке, лосиных гитанах и высоких сапогах, обрызганных грязью, со шпорами. Он снимает также высокую, широкополую шляпу. Это очень белокурый юноша, слегка пухлый, с широко раскрытыми глазами.)
Фогельштерн. Позвольте представиться: скромный житель подножия Парнаса, Вальтер Фогельштерн…
Барон. Духовный потомок Вальтера фон–дер–Фогельвейде? (Оба кланяются.) Я — барон Гиеронимус фон–Эйленгаузен, философ, диллетант, автор трактата «Таинственное, как естественная и непреложная граница познавания» (кланяется).
Фогельштерн (кланяясь). Чувствую себя несчастным и пристыженным, что не имел счастья читать ваш глубокомысленный труд. Я так же опубликовал книжку — «На коленях. Песни и молитвы кроткого сердца». —
Барон (кланяясь). Прекрасное заглавие наверное чудных строф… Сядем. (Дворецкому.) Можете итти (Дворецкий кланяется и уходит.) Желаете пуншу, господин Фогельштерн?
Фогельштерн. Буду тронут вашей любезностью, господин барон.
Барон (готовя пунш). Что сказал веймарский полубог о ваших трудах?
Фогельштерн. Он сказал: «Это молодой евнух».
Барон (взглядывает на него удивленно). Странный отзыв, однако!
Фогельштерн. Справедливый, проницательный, лестный. Я девственен телом и душою, барон. Господь может поручить мне гарем своих красоток, не страшась за их неприкосновенность. На коленях, барон, всегда издали, робко и на коленях. После отзыва тайного советника и Юпитера поэзии, я послал ему такой сонет:
Не распаляемый, страстями,
Я белоснежною чалмой
Склоняюсь перед красотами
Твоих гаремов, боже мой!
Шепчу хвалы, любуюсь пляской.
Все чисто — чистому: их жест,
Порывы, линии и краски
Меня чаруют, но невест
Твоих твой евнух даже в грезах,
О, боже, страстью не сквернил:
Как соловей в душистых розах,
Пою, зане меня пленил
Твой чистый лик в их жарких позах,
Игра твоих священных сил!
(Кланяется.)
Барон. И что сказал Гёте?
Фогельштерн. Он пожал плечами.
Барон. Ваши стихи прелестны.
Фогельштерн (кланяется, садится и пьет пунш). Боги Греции называли этот напиток нектаром.
Барон. Вы помните Шиллерову песню о пунше?
Фогельштерн. Божественные строфы! Но я тоже написал песню о нем… Минутку! (Прижимает пальцы к своему лбу.) Вспомнил… Всего три строфы:
Аполлонова ручья
Воду трезвую сливаю
С Диониса влагой, чья
Мощь к потерянному раю
Нам откроет тайный путь.
Смертный, пей и богом будь!
Недовольство, кислоту
Недозрелого лимона
К сладким каплям я причту,
Равным меду Геликона —
Каплям сахарных утех.
Смертный, пей! Да снидет смех!
Смех, который в хоровод
Сочетает пламя, рьяность,
Грезу с болью, оцт и мед,
Трезвость и святую пьяность.
Смертный, пей и богом будь:
В рай открыт нетвердый путь!
Барон. Фамоз! Еще что–нибудь.
Фогельштерн (в возбуждении). Охотно. Теперь нечто несколько юмористическое:
Не страшася судьбы Актеона,
Затаивши дыханье, приник
И смотрю я на белое лоно
Сквозь колеблемый ветром тростник.
Артемида во влаге кипучей
Не Киприда ты — ты холодна,
И в душе моей Эрос могучий
Обессилен — в ней ясность одна.
Лишь эстетика — белая дева —
Как чистейшая дева чиста,
Не страшась Артемидина гнева,
Созерцает ее из куста…
Не пугай, Артемида, рогами,
И собаки пусть смирно лежат:
Лишь нечистый терзаем страстями,
Может быть лишь ревнивец рогат!
Барон (хохоча и аплодируя). Прелестно!.. Достойно Виланда, Ронсара, Парни. Позвольте пожать вам руку.
(Фогельштерн, скромный и польщенный, протягивает ему руку.)
Барон. Но знаете, к этой ночи там, за окном, молнии и грому ваши милые стихи являются панданом по контрасту. Какой милый вечер!
(Входит дворецкий.)
Дворецкий начинает говорить, еще едва приотворив дверь). Высокородные господа, я очень, очень прошу извинения… Вернее, ее сиятельство графиня просит извинения; все свободные места в замке заняты, — здесь же, как высокородные господа замечают, есть третья кровать…
Барон. Третий путник? Добро пожаловать!
Дворецкий. Трудность заключается в том, что это странствующий подмастерье… т.–е., собственно, он горный мастер. Еще молодой человек… Чрезвычайно симпатичной наружности. Я советовал графине отправить его в людскую, но… она этого весьма решительно не пожелала.
(Стук в дверь. Затем она отворяется, и на пороге стоит Ганс Рардт. Широкая шляпа на затылке, кожаная куртка, красный вязаный шарф с длинными концами, кожаные штаны, грубые вязаные чулки сине–серого цвета и башмаки на гвоздях, подвязанные ремнями до колен. В руках у него суковатая палка, за плечами огромный ранец. Лицо веселое, открытое, небольшие рыжеватые усы и борода, высокий лоб, правильные дуги черных бровей, живые карие глаза. Фигура сильная, несколько коренастая.)
Ганс Гардт. Прозит!
Барон (не вставая). Пожалуйте… Не стесняйтесь… Будьте как дома. Мы здесь все в пути и без чинов.
Ганс Гардт. Господин дворецкий, барыня обещала мне яичницу с сосисками, — тащите ее… И побольше хлеба!.. Почтенные господа не откажут мне в стакане пунша.
(Сбрасывает ранец на стол у третьей кровати, кладет на него шляпу и палку.)
Ганс Гардт. С позволения честной компании!
(Снимает шарф и кожаную куртку, остается в красной фуфайке, с ременным поясом, туго подвязывающим его штаны. Подходит к столу, потирая руки, и молча готовит себе пунш. Барон и поэт несколько шокированы. Дворецкий за спиной Гардта укоризненно покачивает головон.)
Ганс Гардт (не оглядываясь). Так. значит, яичницу с сосисками и побольше хлеба.
(Придвигает стул и садится к столу. Дворецкий уходит.)
Ганс Гардт (поднимая стакан). Прозит!
(С ним чокаются неособенно охотно.)
Ганс Гардт. Дьявольская ночь! А я иду пешком. Спасает кожа куртки, а иначе должна бы отвечать собственная кожа.
Барон. Вы рабочий?
Ганс Гардт. Я — горный мастер, с вашего позволения. А вы, бьюсь об заклад. — турист для собственного удовольствия.
Барон. Вы угадали. Вы идете в гарцкие рудники?
Ганс Гардт. Именно… (Фогельштейну.) А молодой господин едет к невесте?
Фогельштерн. Я? О, нет… Моя невеста со мною.
Барон. Его муза.
Ганс Гардт. Ба, ба!.. Поэт.
(Слуга вносит блюдо и ставит перед Гансом.)
Ганс Гардт. Поэт… так… Не хотите ли сосисок?
Фогельштерн. О, нет… Впрочем, одну…
Барон. Одну возьму и я.
Ганс Гардт. Чудесно! Щедрот графини хватит на всех. А потом и на боковую (пьет и ест с аппетитом). Впрочем, эта гроза способна разбудить мертвого.. Высокородные господа, вы — люди образованные, посудите, как сильны детские представления: у меня борода, и я ни во что не верю, кроме свидетельства чувств, проверенного рассудком; я знаю, что гром и молния производятся паром и электричеством, но как в детстве, так и теперь я всегда словно вижу, как там ведут баталию, и радуюсь, и приговариваю: «Так его, бей его молотом, булавой, секирой, пали, вали!!»… Ух! Будь у меня крылья, не медля ни минуты, поднялся бы в облака, схватил бы на лету первое копье молнии и крикнул бы валькириям: «Ну, девицы, держитесь! Мастер Ганс Гардт покажет вам, что такое мужчина!..» Ха–ха–ха!
Фогельштерн. На меня гром наводит трепет… не страха, но благоговения.
О ты, гремящий, ты, великий.
Тысячерукий, многоликий,
Ты — Индра, Зевс и Саваоф,
Ты — бог людей и бог богов,
Услыши среди треска грома
Мой жалкий голос — червя, гнома,
Я пыль у ног твоих…
Ганс Гардт. Фу, фу, что за стихи! Чьи это? Ваши? Отвратительные стихи. Как же можно? Вы, вероятно, придворный поэт?
Фогельштерн (обиженно). Нет.
Ганс Гардт. Наверно, вы в школе имели награду за хорошее поведение и ябедничали на товарищей? Ха–ха–ха!.. Выпьем? К чорту сахар и воду!.. Хватит и рому (пьет и кряхтит). Сдается, хороший ром. Но стихи ваши плохи… Ох, ох, ох, мой бох, я плох, я меньше блох, прими мой вздох, и сделай бох, чтоб я не сдох!.. Ха–ха–ха!
Барон (сурово). Будьте вежливее.
Ганс Гардт. Э? Разве я сказал грубость? Простите, я прям. Не нравится. Пусть бог будет богом, но меня он поставил на ноги, а не положил на брюхо. А если бы положил, я сам встал бы на ноги.
Фогельштерн (запальчиво). Но, за всем тем, вы — ничтожество… Великая вещь — ноги!..
Ганс Гардт. Когда–нибудь добудем и крылья. Не робейте только… Мой отец говорил: «Не робей, парень, — страх удачи не даст».
(Страшный удар грома, барон и поэт вздрагивают.)
Барон. Как шумят дождь, ветер, деревья.
Фогельштерн. Вы не находите, барон, что мы здесь словно на острове тепла, света, уюта, что эти широкие окна страшны: они зияют, словно выходят прямо в бездну, в хаос, в царство дьявола?
Барон (вставая). Задрнем занавеску. (Задергивает желтые занавеси перед обеими стеклянными стенами и заставляет дверь ширмой.) Замечаете, насколько стало уютнее и веселее?
Фогельштерн. Вы правы. Сидя спиною к окнам, я чувствовал сзади что–то жуткое. Вы знаете, мой дед сидел как–то раз ночью спиной к закрытому, но не задернутому окну. Он был пастор и читал библию. Вдруг он словно почувствовал, что кто–то смотрит на него через окно. Понимаете, спиной почувствовал. Тогда он потихоньку, потихоньку вынул карманное зеркальце и, не оглядываясь назад, навел его на окно и посмотрел… это покойница бабушка, его жена, смотрела на него, т.–е, вы понимаете, она уже умерла в ту пору… она смотрела грустно, приникнув белой маской своего трупного лица к стеклу.
Ганс Гардт. Вот так случай! Очевидно, она была похоронена недавно.
Фогельштерн. Больше года.
Ганс Гардт. Где же она добыла лицо и глаза? К этому времени у нее остался только череп да немножко гнили в нем.
Барон. Фу, фу! Как вы можете? Это ведь не был ее труп realiter, а дух, принявший видимость…
Ганс Гардт. Ага! Ну, это другое дело… Может быть, была одна видимость, а принявший ее дух был сам пастор? Ведь бывает, померещится. После того, как залило гроссгутенскую шахту, я много месяцев слышал во сне призывы товарищей, — вскочу, бывало, крикну: «Иду!» И, знаете, иной раз брал веревку, фонарь и кирку и шел за целые две мили к шахте. Один раз даже не вернулся с дороги, а так и дошел… И слушал там, хотя знал, что они давно все померли. Но это были такие славные ребята.
Фогельштерн. Вы бывали ночью над шахтой?
Ганс Гардт. Ну да…
Фогельштерн. А что, если бы при луне оттуда поднялись загробные тени?
Ганс Гардт. Чьи? Петера Баумана, Стефана Энте? Господи, как был бы рад! Уж они–то, наверное, не сделали бы мне зла, хотя были распромертвые. Мы дружно жили. Энте, например, полюбил одну девушку, которая не очень чуралась меня… Я вижу, что он заглядывается на нее и бледнеет с каждым днем. Смотрит на меня так печально. Я говорю: Стефан, ведь ты любишь Грету? Он чуть не заплакал. — Хейда! Постарайся ей понравиться, — не робей: страх удачи не даст. А чтобы тебе не мешать, я отправлюсь на пару месяцев на дальнюю лесорубку, куда нужен надсмотрщик. И они сошлись, господа. Сказать, чтобы у меня не сосало на сердце, — не могу. Но я думал, что у них дело будет ладнее и прочнее. Каюсь сам, я непостоянен. А вышло иначе: вскоре несчастье на шахте убило его, а бедная Грета помутилась разумом. Она все приходила ко мне и спрашивала дорогу к милому: «Ты добрый, ты укажешь». Она была очень несчастна, мучилась невыразимо. Стала как земля. Как–то я сказал ей: «Дорогая, дорога к нему — за дверью, что на дне пруда»… И она утопилась.
Барон. Чорт возьми, мастер, но ведь это вы утопили ее!
Ганс Гардт. Зачем? Только так лучше. С ним ли она, я не знаю, но знаю, что она не без него. Всякое горе, почтенные господа, можно вылечить, уверяю вас, всякое горе, но иное вылечивается одной смертью.
Фогельштерн. Какое страшное слово: смерть.
Барон. Почти все слова страшны, если подумать, потому что за словом скрыта вещь, а за вещью — тайна.
Фогельштерн. Вы правы, барон. Я останавливаюсь на вещи, но из боязни, как бы она не сняла маски, я стаю поодаль, любуюсь маской и пою ей: я боюсь, как бы нечаянно не сдернуть маски с вещи.
Барон. Ее настоящее лицо — тайна. Для нас у вещей нет лиц, а только маски.
Ганс Гардт. Хейда! Но когда вы сорвете маску, что увидите? Либо ничего, либо что–нибудь. Если ничего, то чего же тут бояться? А если что–нибудь, то убей меня бог, если это опять не будет своего рода вещь.
Барон. Ваше простецкое рассуждение не лишено остроумия, но во втором случае вы будете перед новой маской.
Ганс Гардт. Непременно более страшной.
Барон. Н–не всегда… Часто первая маска страшна, а вторая смешна, ничтожна, иногда, может быть, даже приятна. Например, под покровом беспорядочных движений лежат разумные законы механики…
Ганс Гардт. Мне кажется, что мы сдергиваем с вещей маски, пока не дойдем до такой, с которой приятно или удобно иметь дело. Итак, слушай, вещь, если у тебя неприятное лицо, — долой маску! И снимай их хоть сто, а я, человек, не отпущу тебя до приятного лица.
Фогельштерн. Но тогда она сама неожиданно снимет маску приятную и откроется, как ужас и гибель.
Ганс Гардт. Что же, тогда снова борьба, опять обдергивать ее маски, как листья капусты — до самой кочерыжки.
Барон (Фогельштерну). Мне нравится вульгарная образность его речи. Кочерыжка, это, видите ли — Ноумен! (Гансу Гардту.) Друг мой, Ноумен недоступен человеку.
Ганс Гардт. Чорт возьми! Я еще мальчишкой грыз их так, что они только трещали!
(Барон и Фогельштерн смеются.)
Барон (серьезно). Друг мой, природа — тайна, скрытая одеждами. Дух людской, когда он обострен, не может удовлетвориться ризами и страдает по наготе вселенной или божественной Первоидее, между тем она не воспринимаема чувством, она вне основных категорий чистого разума, она лишь интеллигибельна, т.–е. познаваема только как чистая непознаваемость, как предел самого познания. Это грустно, друг мой, это очень грустно, но это так! (Вздыхает)
Ганс Гардт. Мне природа всегда представляется женщиной. Большой аристократкой. Как бы высокомощной и родовитой императрицей каких–то дикарей. А человеческий род кажется мне молодым парнем без роду и племени, малограмотным и косолапым… Можно сказать, щенком. Но по морде и лапам видать хорошую породу. Он растет, учится и становится ловчее. Дикарка–королева может слопать его, сделать из него жаркое, если он попадется ей еще слабым под сердитую руку. Но не робей, парень! Надо тебе подрасти и укрепиться, а там изловчись и хватай злую красавицу. Удастся тебе ее схватить, — держи крепко, обними жарко… И вдруг она сдастся, снимет все маски и все одежды и скажет: «Милый!» Ну… И дело кончится свадьбой, так всякий хороший роман. Знаете, высокородные господа, мне думается, что природа хочет, чтобы у нее был хозяин, а его нет. Она — невеста без жениха. Всякому–то она не дастся. Она, как Брунтильда: побори меня! Камень — и тот упирается. Сколько приходится пропотеть, чтобы раздобыть немножко золота; но чем больше потрудишься умелым трудом, тем дороже то, что природа даст тебе, а без труда дается только что–нибудь совсем неценное. А чтобы природа отдала себя самоё, всю целиком, высокородные господа, для этого надо затратить уймищу труда (Пауза)… А не собираетесь ли вы спать, господа? Гром утих, ворчит издали, как недовольный пес. Свечи люстры догорают. Спать, что ли, господа?
Барон (смотрит на Фогельштерна). Что же?
Фогельштерн. Попытаемся.
Ганс Гардт (вскакивает на стол и тушит свечи люстры. Спрыгивает). Вот так!
(Стало темнее, и сразу видно, что пора спать.)
Фогельштерн. Стало страшно.
(Стук в дверь.)
Фогельштерн. Слышите? стучат.
Барон. Это дворецкий. Войдите.
Дворецкий (входя). Я вижу, что вы затушили свечи люстры?
Барон. Да, мы хотим спать.
Дворецкий. Доброй ночи… (Колеблется.) Простите меня, господин барон, я должен все–таки предупредить вас.
Барон. О чем ?
Дворецкий (понижая голос). Слухи о том, будто это недобрая комната, неверны.
Фогельштерн. Что? Какие слухи?
Дворецкий. Говорят, будто иные выходили отсюда наутро больными… что будто один проезжий купец поседел здесь за одну ночь.
Фогельштерн. Неужели?
Дворецкий. Но это глупые россказни. Я не осмелюсь отрицать, что в иную ночь сюда является привидение. Слишком многие говорят это. Но оно никому еще не сделало зла, и я склонен думать что это довольно–таки доброе привидение. К тому же, полночь уже пробила, а его не было. После полуночи оно вряд ли может прийти. В случае, если бы оно пришло, не пугайтесь. Оно себе постоит, да и уйдет. Уверяю вас, господа.
Фогельштерн. Но это бог знает, что такое! Эта комната с привидениями!
Дворецкий (разводя руками). Графиня была уверена в вашей храбрости.
Барон. Еще бы… Пустое, добрый человек… О, друзья мои, что такое для меня привидение? Как могу я бояться привидений, — я, который знает, что весь мир — привидение? Мы все привидения, — я, вы, он, он!
Фогельштерн. Ради бога, не говорите так… это ужасно: мне уже начинает казаться, что вы действительно привидение.
Ганс Гардт (сидя на кровати и снимая сапоги). Но если я буду спать и оно меня разбудит, я, ей–богу, наговорю ему неприятностей (ложится на кровать).
Дворецкий. Я уверен, что ничего не будет: полночь давно прошла. Но графиня приказала вас все–таки предупредить. Покойной ночи, господин барон, покойной ночи, господа! (Уходит.)
Фогельштерн. Графиня сделала бы лучше, если бы предупредила раньше. Может быть я добрался бы до ближайшего постоялого двора по дороге к Штутгарту.
Ганс Гардт. Там пропасть блох и клопов.
Фогельштерн. Но нет привидений.
Ганс Гардт (зевая). Барон раз'яснит вам, что клопы — тоже привидения и, притом, из наименее симпатичных. Я сплю. Одна просьба — говорите потише. (Поворачивается на бок.) (Небольшая пауза.)
Барон. У меня не выходит из головы ваша бабушка, смотревшая в окно. Мне все кажется, что если отдернуть эти занавески, там, пожалуй, стоит что–нибудь странное.
Фогельштерн. Ради бога, не пугайте меня. Я ужасно боюсь всего потустороннего.
Барон. Меня жутко тянет к нему… Смотрите, наш парень спит.
Фогельштерн. Уже? Какое животное! Я уверен, что не сомкну глаз.
Барон (методически снимает фрак, жилет и галстук). Все же надо ложиться.
Фогельштерн. Неужели вы заснете?
Барон. Вряд ли. Я бы почитал еще, но свечи канделябра стали совсем короткими.
Фогельштерн. Ради бога не спите. Если я останусь один, мне будет слишком страшно.
Барон. Сочиняйте стихи. (Потягивается и полуложится на постель, свесив ноги).
Фогельштерн (садится за стол, вынимает из кармана и раскладывает письменные принадлежности). Я постараюсь поработать. Надо использовать настроение. Может–быть, это успокоит меня. (Начинает кусать перо, запускает руку в волосы. Пауза. Далекий гром.)
Фогельштерн.
Вдали ворчал сердитый гром…
Вдали ворчал сердитый гром.
Приходит в голову некрасивая строка: Я пил с водой ямайский ром… Но из этого ничего не выйдет… Это юмористический поворот… Между тем лучше использовать настроение и написать нечто в мистическом тоне.
Ворчал далеко гром сердитый…
Лезет на ум: Сюжет давным–давно избитый… Но это юмористично, а не мистично.
Сердитый гром вдали ворчал…
Гм… гм…
Я за столом один торчал… Юмористично! Проклятие! (Бросает перо.) Это само по себе мистично, что все, что я сейчас пишу, — юмористично
(Декламирует.)
Сердитый гром ворчал вдали…
Кончали битву короли
Надземных стран, воздушных сил…
Последний дождик моросил…
Что шелестит там за окном,
Кто веет шелковой завесой?
Мне чудится, что странным сном,
Толпой гостей ночного леса
Наполнен сад, что кто–то там
Готовит странные миражи,
Что кто–то там стоит на–страже,
Чтоб человеческим очам
Не видеть мутные секреты
И чары ночи за окном.
Мне чудится; что там скелеты
Тихонько пляшут менуэты,
И в ритме дождика больном
Шуршат согнившими листами
И шепчут, шепчут челюстями…
Я жду, что вдруг рукой костлявой
Подымет занавес один,
И гость безглазый, жуткоглавый —
Давно истлевший исполин —
Беззвучно позовет поэта
Туда, где хладно плещет Лета.
«Приди в хрустящий хоровод
Костей разрушенных и смрадных.
Приди, уж ждут у Скейских вод,
У Леты вод могильно–хладных,
Уж ждут: твой час, твой час настал,
Иди на бал, иди на бал,
Где маски сложены и платья,
Где наги подлинно объятья.
Где череп — настоящий лик!…
Ой, страшно!. Барон… Боже мой, он спит!.. Мне страшно… Что за мутный, ужасающий бред льется с моих уст… Рифма причудливо ведет меня, как раба, сердце стучит, и волосы шевелятся на голове.
(Вдруг занавес налево от двери сам собой отодвигается и взору предстает черная глубина.)
Фогельштерн (вскакивая, дрожащим голосом). Я так и знал… На–начи–нается… (Подбегает к барону и трясет его.) Барон, барон, вставайте! Начинается!
Барон (спросонок). Что? Что такое начинается?
Фогельштерн. Несказуемое, барон, смотрите: завеса раскрылась. О, барон, мне страшно!
Барон (садясь на кровати). Вы сами отдернули ее. Это плоская шутка. (Свечи канделябра гаснут, только светятся тлеющие угли камня. Глубина за окном становится синей.)
Фогельштерн. Ой! Свечи погасли сами собою, продолжается. Несказуемое продолжается…
Барон (протирая глаза). Странно… Это странно.
Фогельштерн (вскрикивает). А! Барон, барон, Оно идет!.. Глядите, Оно идет!.. Несказуемое появля–ается!
(За окном на синем фоне ночи вдоль всей стены до двери как бы плывет мерцающая закутанная фигура… Медленно движется она и исчезает за ширмой, заслоняющей, дверь.)
Фогельштерн. Барон, барон, мы умрем!.. Оно войдет сюда. Слышите, дверь отворя–яется! Барон! Оно в комнате. (Взвизгивает.)
(Ширма падает. Таинственная фигура, с головой закутанная в светящийся плащ, стоит на фоне двери.
Пауза.)
Барон (встает, преодолевает волнение). О, ты, неведомое, таинственное существо, внемли мне! Я — рыцарь познавания, ответь же мне. Скажи мне, если речью одарила тебя природа, твоя мать и моя, — скажи мне, для чего оделось ты мерцающею плотью и явилось сюда в этот час и в это место?
Тайн. Существо (странным нечеловеческим голосом). Трепещите!
Барон. Я трепещу. (Пауза.)
Барон. Кто ты?
Фогельштерн. Умрем ли мы?
Барон. О, кто ты? Душа ли, прежде жившая, или та, что будеть некогда жить? Дух ли безплотный, полуплотный или газоподобный или чистая видимость? Знаешь ты больше или меньше нас?
Тайн. Сущ. Я — «Оно»! Падите!
Фогельштерн (тотчас же становясь на колени). Пощади меня!
Барон (величественно опускаясь на колени). Оно? Ужели ты само великое Оно, воплотившееся для меня, недостойного искателя?
Тайн. Сущ. Я — Оно, которого ты ищешь в книгах старых и новых… Я — Оно, которое ты, поэт, воспеваешь… В этот час, в этом месте, в человекоподобной форме я, Оно, здесь. Трепещите, молитесь, дабы не погибнуть, ибо видевший ангела смертью умирает!
Фогельштерн. Молюсь, благоговею, преклоняюсь (сжимается в комок).
Барон. (медленно и картинно склоняет голову.) Чту!
(Ганс Гардт просыпается. Он быстро принимает сидячее положение
и с крайним любопытством следит за происходящим. Никто не замечает его.)
Тайн. Сущ. Поэт, молись стихами; найди музыку, достойную меня, иначе ты разольешься в волнах эфира бесследно, ибо напрасно я породило тебя, преходящая форма!
Фогельштерн. О, дивное, мой бренный организм сведен судорогой страха, стихи же лежат на дне сердца, оледеневшие от ужаса.
Тайн. Сущ. (грозно). Молись, молись, как достойно поэта!
Фогельштерн (торопливо). Молюсь, молюсь…
О, ты, Оно, Оно, Оно.
Ты — все… И все тобой полно…
О, все они и все оне
Ничтожны пред тобой вполне.
Что числа, свойства, атрибуты…
Века, года, часы, минуты?
Одно — Оно, Оно одно…
Тайн. Сущ. Ты не поэт… Нет, ты — бревно. Перед тобою душа вселенной, а ты цедишь какие–то жалкие ямбы. (Грозно.) Говори гекзаметром!
Фогельштерн (в крайнем ужасе).
О, пощади и прости, кто найдет для тебя прославленье?
Славлю тебя я, Оно, страхом, которым я полон.
Славлю дыханьем моим, что прерывисто двигает грудью,
Дробным лязгом зубов, странным движеньем волос…
Жизнь мне оставь, о, Оно, и когда я немного ободрюсь, —
О, тебе я клянусь, что тебя я наполню тобой!
Тайн. Сущ. (снисходительно). Это лучше.
(Ганс Гардт тихонько встает и прокрадывается к двери. Никто не замечает этого.)
Тайн. Сущ. Философ, ты танцуй в мою честь.
Барон (удивленно). Танцовать? Но я не танцор.
Тайн. Сущ. Мудрецы всегда полны дивных ритмов. Я провижу ритм в глубине твоего духа, мною рожденного. Прояви ритмы твоего духа в движениях плоти.
Барон (встает, чопорно выходит на середину комнаты и становится в комически–торжественную позу). Но нет музыки…
Тайн. Сущ. Поэт, возьми бокалы и отбивай ими ритм. При этом импровизируй стихи.
Фогельштерн. (отбивая ритм стаканами).
Ты являешь ритмы духа,
О, философ и барон,
Я являю их для слуха,
Ты являешь их для глаз.
Я даю ритмичный звон,
Ты танцуешь — раз, два, раз.
Как мистично, непонятно,
Здесь Оно прияло зрак,
Ты идешь вперед, обратно,
Снявши галстук, снявши фрак.
Тлеет углей тусклый свет,
Пляшет тень твоя, барон,
И взволнованный поэт
Издает ритмичный звон.
(Барон важно и комично вышагивает, разводит руками, сановито кланяется, отступает. Вдруг Таинственное Существо громко вскрикивает. Это Ганс Гардт, подкравшись сзади, решительно обхатывает его руками. Фогельштерн взвизгивает еще громче Таинственного Существа и, роняет бокалы, которые разбиваются у его ног.)
Тайн. Сущ. Пустите!
Ганс Гардт. Ни за что!
(Барон и Фогельштерн ошеломлены.)
Тайн. Сущ (овладевая собой). Кто не хочет умереть, беги с этого места!
(Фогельштерн стремительно, барон более медленно выбегают за дверь.)
Тайн. Сущ. Ради бога, задерните хорошенько занавеску.
Ганс Гардт. Можно. Но раньше я запру дверь, а ключ положу в карман.
Тайн Сущ. Заставьте дверь ширмой.
(Ганс Гардт делает это.)
Ганс Гардт. Но кто же вы, шалунья?
Тайн. Сущ. (сбрасывает светящийся плащ. Это очень красивая статная женщина в черном шелковом платье. Вид у нее испуганный и беспомощный). Ради бога — тайна! Тайна… Скажите им, что «Оно» исчезло в ваших руках. И довольно… Посмотрите, далеко ли они. Могу ли я пройти в черном, незамеченная до замка?
Ганс Гардт. Графиня, тайну я обещаю вам… Но, чорт меня возьми, если я отпущу вас! Что я раз схватил, того не выпущу: я упрям.
Графиня (окончательно приходя в себя). Не будьте нахальны, голубчик. Я пошалила, — что же в том? Меня страшно забавляет это. Сколько видов страха перевидала я таким образом. Потом я всегда хохочу до упаду. Ведь выдумка, как–никак, остроумна? Правда? Но меня никто не хватал еще…
Ганс Гардт. А признайтесь, в глубине души вам хотелось именно этого?
Графиня. Вот еще! (Подходит к камину.) Ну, довольно. До свидания. (Кладет пальцы на губы.) Итак, молчание. Правда?
Ганс Гардт. Вы хотите уйти? Вы в самом деле хотите уйти? Но это же совсем неумно! А я было принял вас за настоящую смелую, горячую, шаловливую, свободную, остроумную женщину. Вы так молоды, так красивы, у вас так горят глаза, так вздымается ваша грудь… Графиня!… Не уходите!.. Женщина, послушай, не уходи! Все равно я не пущу тебя!.. Умоляю тебя, не уходи… Графиня, умоляю вас… Ада, Ада, не уходите… Мы одни… Тайна, о, да, тайна полная и честное слово рудокопа! Завтра — ранец на плечи, последнее почтительное «прощайте, сиятельная графиня». И никогда больше этой дорогой… Слышишь?
Графиня (пристально с улыбкой смотрит на него). Как вы смелы!.. В вас совсем нет страха… Хорошо, я поцелую вас… В награду за вашу отвагу.
Ганс Гардт (радостно). Начнем с этого, графиня. Но, заметьте, я не поэт и не философ!
Голос барона. Ганс, вы живы?
Ганс Гардт (подходя к дверям, сердито). Жив–то жив, но выходит тут такая чертовщина. Дверь захлопнулась, и ее, оказывается, невозможно отпереть. Вообще, тут чорт знает, что творится.
Голос барона. Но идет дождь!
Ганс Гардт. Сакрамент! Проваливайте, высокородный господин! Под липами не очень каплет.
Барон. Но…
Ганс Гардт. Гром и молния два раза! Если вы не уйдете, то поверьте честному слову рудокопа, вы получите незабвенную неприятность. Еще немного, — и я сойду с ума. Я взбешусь, стану драться… Я не шучу.
Голос барона (Фогельштерну). Слышите? Мне кажется, — он сошел с ума.
Гол. Фогельштерна (жалобно). Пойдемте на скамеечку под липы, барон.
Ганс Гардт (возвращаясь к графине, которая присела на диване и задумчиво улыбается). Время до утра — наше. О, милая, ты не пожелаешь, а я… я всегда говорил, что Оно — она.
Графиня (задумчиво). Ведь вы правы… Я понимаю теперь, что мне хотелось такого конца (улыбается ему). Но какой ты смелый, Гензель!
Ганс Гардт. Робеть не надо, — страх удачи не дает.
Графиня. Ганс, ты, наверно, не стал бы на колени перед этим Оно?
Ганс. Теперь ты — она, моя она, и перед тобой я стану на колени, да… Ведь на эту ночь ты моя?
(Становится на колени перед нею и обхватывает руками ее колени.)
Графиня (наклоняется и целует его). Твоя…
Занавес.
