Пятидесятилетие Советской власти — это и пятидесятилетие советской культуры. Первый нарком просвещения А. В. Луначарский — один из тех, кто сыграл большую роль в становлении литературы и искусства нового общества.
Один французский историк назвал Герцена «революционным Фаустом». Эти слова с некоторыми изменениями применимы и к А. В. Луначарскому. Не только потому, что многие черты его миросозерцания восходят к Герцену. И, разумеется, не только потому, что Луначарский любил сильные краски, не боясь обвинения в красивости, и никогда не хотел, да и не мог отделить логический анализ от яркой картины. Этим он в самом деле напоминает автора «Былого и дум». Но сходство внешнее вытекает из более глубокой внутренней близости.
Бывают люди, сильные своими ответами на поставленные жизнью вопросы. Бывают другие люди — сильные тем, что они умеют спрашивать жизнь, не признавая ответов, закрывающих путь слишком пытливой мысли. Г. В. Плеханов принадлежал скорее к первому типу. Его решения многих вопросов, способных интересовать мыслящий ум, превосходны, и Ленин считал, что изучение марксистской философии по Плеханову необходимо каждому настоящему коммунисту. Однако не все решения Плеханова справедливы, и самый тип этих решений часто несет на себе отпечаток некоторой абстрактности, логического формализма, останавливающего мысль на пороге более глубоких вопросов.
А. В. Луначарский принадлежал к людям другого типа — сильным не столько своими ответами, сколько своей способностью чувствовать ограниченность приблизительно ясных, близко лежащих ответов.
Люди этого типа действительно напоминают Фауста своей безграничной жаждой полноты научной и нравственной истины. Они не могут остановиться на половине дороги, застыть в каком–нибудь полузнании, компромиссе. Как и Герцен, хотя под другим общественным небом, Луначарский ненавидел мещанство во всех его видах, включая сюда мещанство либеральное, розовое, «почти социалистическое». Особенно было отвратительно ему мещанство образованное — с претензией на интеллигентность, на философское глубокомыслие.
Достаточно вспомнить его полемические статьи против Бердяева и Булгакова, насыщенные презрением к мнимой аристократии духа, приписывающей народу только одно «ценное» качество — покорность меньшинству.
В этом смысле можно сказать, что Луначарский был новым воплощением «революционного Фауста». Он вышел из пыльной храмины отвлеченной науки, чтобы погрузиться в широкий поток исторической жизни и, слившись с этим потоком, в его грандиозных приливах и отливах испытать все, не оставляя себе никакого убежища. Вместе с героем своей исторической драмы — Кромвелем он сказал в самые трудные дни нашей революции: «Может быть, мы все–таки продвинули человечество вперед!» Трагическая сторона революционных событий была по духу близка ему, и если как автор философских и драматических произведений Луначарский иногда придавал ей слишком условное освещение, то он не хотел ничего другого, кроме глубокой народной революции, ибо все другое казалось ему мелким и пошлым.
Один остроумный писатель заметил, что трех анекдотов из жизни каждого философа было бы достаточно, чтобы изложить всю историю философии. Действительно, когда человек поднимается над уровнем средней величины, все, что он делает, становится притчей, символом известного взгляда на мир.
Так было и с А. В. Луначарским, но притча его жизни еще недостаточно понята. Вот один из примеров, которым можно подтвердить эту мысль. Кто не жалеет теперь о том, что первый народный комиссар просвещения слишком рано покинул свой пост? Между тем в двадцатых годах многие относились к Луначарскому с явным предубеждением. Во время. всей своей деятельности на этом посту (особенно после смерти Ленина) он подвергался постоянным нападкам самого критического свойства, большей частью несправедливым и неумным.
Конечно, не следует преувеличивать, народный комиссар просвещения пользовался большим авторитетом внутри страны и за рубежом. Но к этому у многих, даже благожелательно настроенных обывателей всякого рода и звания примешивался оттенок добродушной иронии. А вокруг Луначарского то и дело возникали попытки захватить в свои руки палку, чтобы применить ее в области культуры по своему разумению, его же за отсутствие вкуса к применению таковой подозревали в интеллигентской мягкотелости. Развязные сочинители, многим обязанные слишком щедрому вниманию его богатой натуры, позволяли себе говорить о нем грубо и фамильярно.
Но Луначарский спорил со всеми на равных началах, независимо от положения и возраста, терпимо относился к самой обидной критике своих собственных произведений.
Все, знавшие Луначарского, помнят его естественный, лишенный, как и у Ленина, всякой показной стороны демократизм. Он был народным комиссаром и народным трибуном одновременно, всегда и везде перед лицом общественного мнения, в которое он верил.
Ленин и Луначарский… Величины неравные, но близко стоявшие друг к другу. Близко хотя бы потому, что от решения вопросов культуры новой властью зависело очень многое. Должна ли мировая культура погибнуть во мгле? Будет ли сад Академа распахан под картошку или настанет время, предсказанное Платоном, — расцвет государства, управляемого философами? Римской империей правил однажды Марк Аврелий, но его философия относится больше к частной жизни. А здесь впервые в мировой истории во главе государства стояли философы, взявшие на себя превращение общественного идеала в действительность.
За ними шли громадные массы людей из тех, которым, по выражению Луначарского, пришлось хлебнуть черной воды у самого дна житейского моря. Для такого глубокого социального переворота в азиатски отсталых условиях вопрос о возможности повернуть на свою сторону все действительно стоящие этого духовные силы прежнего мира стал вопросом первостепенной важности. Ленин и его ближайшие соратники принадлежали к авангарду общественной мысли, ушедшему далеко вперед. Разница между этим высоким уровнем и отсутствием элементарной грамотности внизу, в самой гуще схватки, где солдат–фронтовик во имя мировой пролетарской революции проводил черный передел, была поистине громадная, а в этом разрыве таилась грозная опасность. Не решив проблему культуры путем подъема грамотности внизу и поворота духовных сил общества на сторону новой власти, революция могла выродиться в одно из тех слепых уравнительных движений, которые только расчищают почву, работая для других.
Ленин прекрасно понимал это. В его речах послеоктябрьского периода мы постоянно встречаем напоминание о том, что в безграмотной стране построить социализм нельзя. Необходимо было всеми возможными средствами завоевать на сторону Советской власти культурный слой, победить сомнения образованных людей изнутри, обаянием высшей культуры, богатством и энтузиазмом нового мировоззрения. И, решая ату задачу, Ленин предложил Луначарскому пост народного комиссара просвещения. Так возникло удивительное сотрудничество, которое будет еще изучаться во всех подробностях.
Русская революция должна была показать на века, что она является не только восстанием обездоленных, но и порывом всех общественных сил вперед, к бесконечному развитию. Эта идея, конечно, сложнее простого чувства социальной справедливости, и, чтобы она овладела массами, нужно было устоять против напора мелкобуржуазной стихии с ее пафосом отрицания, принимавшим часто, демагогические формы. Нужно было убедить массы участников революции в том, что культура, в течение многих веков связанная с богатством, по своему содержанию не является враждебной силой.
Отстоять идею «наследства» в момент взрыва сдавленной веками деспотизма ненависти к старому было не легко. Прочтите хотя бы названия газетных статей Луначарского, написанных уже в двадцатых годах, когда справедливая плебейская ярость первых дней революции немного улеглась. «Почему мы сохраняем Большой театр?», «Почему мы сохраняем дворцы Романовых?», «Почему мы сохраняем церковные ценности?», «Почему нам дорог Бетховен?». Еще в 1928 году в своей речи на пленуме Московского Совета, посвященной возвращению Горького из Италии, Луначарский сказал» шутливо, но с оттенком немного печальной иронии: «…меня обвиняют все в том, что я музейные ценности берегу».
Это странное обвинение понятно больше людям старших поколений, впрочем, не только им. За время работы Луначарского на посту народного комиссара (включая сюда период гражданской войны, голода и разрухи) русский народ потерял сравнительно незначительную часть своих национальных, исторических и художественных ценностей. В начале 1918 года в США возникла специальная корпорация с капиталом в двадцать миллионов долларов, по тем временам довольно значительным, для вывоза из России художественных произведений и предметов старины. Однако из этого ничего не вышло — продажа не состоялась. Сознательная политика революционного правительства по охране и собиранию в большие государственные коллекции — библиотеки, музеи — культурных сокровищ страны выше всех похвал. Не было в этот период и сколько–нибудь значительных актов бесцельного разрушения.
Другая черта Луначарского, как личности, также сыгравшая объективную роль в первые годы революции, — это его всем известная отзывчивость. Чуждый всякого мещанства, в том числе и «революционного», Луначарский был человеком, способным откликнуться на многообразные зовы жизни. Он угадывал все повороты общественной действительности и глубоко чувствовал ее подспудные, еще не вышедшие на поверхность массовые движения. Они зажигали его. Многосторонность и удивительное, можно сказать, античное красноречие Луначарского — все это вытекало из его способности отзываться на реальное содержание истории, впитывать в себя ее динамический заряд, требующий своего выражения.
Редкое чутье по отношению к тому, что назревает в коллективной жизни общества, сделало личность Луначарского своеобразным экраном революционной эпохи, и едва ли можно теперь воскресить любую сторону ее исторического быта без обращения к этой личности. Известно, — что наша революция — явление чрезвычайно сложное. Ее социалистические цели росли на почве широкого общенародного подъема. В ней принимали участие не только рабочие, но и другие классы распадавшегося, уже тронутого капитализмом, но еще недавно казавшегося несокрушимым патриархального строя с рабством крестьян у помещиков и царским самодержавием. «Революция развязывает все скованные до того силы и гонит их из глубин на поверхность жизни», — сказал Ленин Кларе Цеткин в 1920 году.
Среди такого подъема кипящей общественной энергии нужен был человек, обладавший широтой и отзывчивостью Луначарского, и эти его личные черты до краев наполнились историческим содержанием. Здесь речь идет уже не о завоевании интеллигенции или решении вопросов культуры, как бы ни были сами по себе важны эти вопросы. Стихийный размах, многообразие и глубина революционных процессов вместе с их неизбежной слабостью, преувеличением и, если можно так выразиться, утопически пролетарской мечтой, захватившей широкие массы людей, — все эти объективные черты времени нуждались в пламенном слове. В личности Луначарского нашел свое яркое воплощение всенародный характер русской революции.
* * *
А. В. Луначарский прошел сложный идейный путь. Ему были свойственны отмеченные в свое время Лениным ошибки; С точки зрения самых общих философских выводов он вполне находит себя лишь в последний период жизни. Громадная внутренняя работа, направленная часто против усвоенных им еще в юношестве и дорогих его сердцу убеждений, опыт марксистского анализа истории человеческой культуры, проделанный Луначарским широко и самостоятельно, новое изучение Маркса и Ленина, возникших перед ним во всем их значении в начале тридцатых годов, — все это принесло свои плоды. Как мало ему оставалось жить! Несколько лет плодотворной деятельности, не больше. Но эти годы осветили новым светом и то, что было найдено его, неутомимой мыслью давным–давно и что несло на себе — иногда совсем незначительные, иногда более заметные — следы заблуждений времени и его собственных.
Последние годы жизни Луначарского не были тихой идиллией — в духовном отношении эти последние годы были временем жатвы. Мы уже говорили о том, что всю свою жизнь Луначарский спрашивал больше, чем мог ответить. Впервые, именно в последний период, как бы проверяя всё сделанное на прежних ступенях жизни, он приходит к ответам, которые можно назвать верными в более безусловном смысле, чем плехановская ортодоксия его младших современников, и в то же время свободными от мнимого расширения этой ортодоксии за счет игры ума в стиле Ницше или Авенариуса. Последнее слово Луначарского было словом мыслителя ленинской школы. Он сделал несколько важных критических замечаний относительно своих прежних взглядов, и это не было внешним приспособлением к изменившимся обстоятельствам, хотя отныне Луначарский мог не бояться самого придирчивого школьного экзамена, что, как известно, более трудно, чем держать ответ перед страшным судом истории.
Последняя зрелость мысли была достигнута. На грани тридцатых годов мысль Луначарского приобрела новую глубину, новые достоинства, не утратив старых.
Удивительная отзывчивость Луначарского еще раз проявилась в последние годы, и проявилась наиболее счастливо. Философское наследство Ленина только начинало входить в обиход марксистского искусствознания, и мало кому удалось овладеть им с таким успехом, как это сделал Луначарский в своей работе «Ленин и литературоведение», впервые напечатанной в «Литературной энциклопедии» (1932). Личная эволюция Луначарского отразила процесс освобождения нашего мира от присущей тому времени преувеличенной, иногда до крайнего догматизма, классовой фразеологии. Чем более широкие массы втягивались в исторический круговорот и чем сильнее было участий в нем мелкобуржуазного элемента, тем более абстрактные черты принимала чисто пролетарская утопия в головах наших докторов Карлштадтов, как называет Ленин в беседе с Кларой Цеткин крайних «отрицателей» старого, новых иконоборцев и «бешеных». Одно дело — героические иллюзии рабочих и крестьян, мечтавших среди гражданской войны и разрухи о мировой революции, низвергающей кумиры, как в «Зорях» Верхарна, и совсем другое — бюрократическая схема «пролетарской психо–идеологии», утвердившейся в головах догматиков двадцатых годов.
Луначарский пережил крушение этой схемы в начале следующего десятилетия. Он глубоко сочувствовал повороту к национальной и мировой классической традиции, оправданию таких понятий как народность, запрещенных вульгарной социологией двадцатых годов, поискам более конкретного понимания роли общественного содержания в искусстве.
«Все люди делятся на две категории, — сказал мудрец. — Одни умирают при жизни, другие живут после смерти». А. В. Луначарский продолжает жить среди нас, и мы, в сущности, только начинаем понимать действительное значение сделанного им в самых различных направлениях. Многое будет еще сказано о плодотворных идеях, заключенных в его набросках новой эстетики и социологии искусства, еще не получил достаточного истолкования революционный театр Луначарского, поразительно свежи и богаты внутренним содержанием созданные им образы великих мыслителей и художников прошлого.
То, что относится к условностям эпохи или ошибкам личности, тает, как пена, оставляя на берегу сокровища его мысли, вынесенные из глубины могучим прибоем. Историческое движение, создавшее такие фигуры, как Луначарский, способно победить на своем пути любые сомнения, решить любые загадки времени.
