Говоря о крупнейших представителях мировой культуры, А. В. Луначарский никогда не упускал из вида того немаловажного обстоятельства, что, безусловно, «кроме конкретной личности человека, в данный момент имеется еще его социальная собирательная личность, то духовное наследие, которое создано им в течение жизни, которое является социальной силой, часто далеко переживающей биологическую личность и порой действующей совсем не такими путями и не в том направлении, в каком в данное время эта конкретная личность работает» [II, 72].
В значительной степени такая характерная закономерность обнаруживается также применительно и к самому Луначарскому, колоритной фигуре активного деятеля эпохи революционных потрясений уходящего века.
Осмысливая сегодня, в частности, разрушительные последствия насильственного насаждения в советской культуре коммунистической модели средствами искусства, мы, естественно, обращаемся к личности и многогранной творческой деятельности первого наркома просвещения А. В. Луначарского. Если прежняя тоталитарная идеология сознательно замалчивала, искажала его реальные черты, жизненные обстоятельства, которые ему приходилось преодолевать, то именно теперь настало время попытаться установить объективную правду, пусть непривычную, возможно, нелицеприятную, «очеловечить» казенный образ «ленинского наркома», показать во всей глубине реальную драму жизни преданного делу революции коммуниста, одного из видных организаторов и строителей социалистической культуры.
Однако для объективного восприятия незаурядной, сложнопротиворечивой личности Луначарского необходимо не только учитывать реальный контекст времени и его историческую роль, но и подойти к их оценке с позиций идейного плюрализма наших нынешних взглядов и представлений. Недавно А. М. Ларина (Бухарина) еще раз напомнила нам, своим современникам 90–х годов, о том, как важно сегодня позаботиться, чтобы, «обращаясь к прошлому, представить реальный образ политического деятеля и той обстановки, которая вынуждала его поступить именно так. а не по–другому».1
В данной связи вполне правомерной представляется точка зрения Тимоти О’Коннора, автора изданной недавно в России книги «Анатолий Луначарский и советская политика в области культуры» (М.:Прогресс. — 1992), рассматривающего первого наркома просвещения в ряду «видных деятелей большевистской революции — прежде всего благодаря тем усилиям, которые он приложил, чтобы ослабить социальную напряженность на первых этапах советского общества.2
Вместе с тем нельзя считать обоснованной попытку американского исследователя судить о Луначарском «не по тому, что ему удалось осуществить, а по тому, о чем он мечтал, его стремлениям и целям».3 Подобного рода подход едва ли можно считать продуктивным хотя бы уже потому, что, как мы видели, у самого Луначарского пути и средства достижения его субъективно благородных, гуманных устремлений на деле, к сожалению, оказывались далеко не всегда совершенно безупречными.
Критик–нарком искренне ждал «от влияния революции на искусство, попросту говоря — спасения искусства от худшего вида декадентства, из чистого формализма, к его настоящему назначению, мощному и заразительному выражению великих мыслей и великих переживаний» [I, 279]. Однако в условиях острой социальной борьбы эти высокие общечеловеческие идеалы у него нередко искажались воздействием сугубо классовых предрассудков и революционных иллюзий. Политическая конъюнктура к любым проявлениям инакомыслия мешали верно понять, достойно оценить позиции и взгляды таких оппонентов коммунистической идеологии, как лояльно–оппозиционный ее критик В. Г. Короленко и тем более открыто радикальный противник И. А. Бунин.
Луначарский жил и боролся в уверенности, что активная, честная работа в созданной большевиками системе правления — это главный, единственно верный путь к улучшению положения народа и всего государства. Не случайно также, что именно в «год великого перелома» как о «поучительном лозунге» своей эпохи вспоминал Луначарский часто слышанную им от Ленина фразу «Судьба согласным руководит, а несогласного ломает!» [II, 479].
Долгие годы революционер–романтик Луначарский жил заветной мечтой о наступлении времени, «когда упадут стенки одиночных камер в тюрьме индивидуализма и собственничества» [I, 68]. Но как в результате выяснилось, помимо желания и воли, он фактически оказался одним из строителей коллективистической казармы. В фундаменте огромного здания тоталитаризма есть определенная доля и Луначарского, своеобразно содействовавшего его идеологическому цементированию.
Особую опасность представляли вредоносные последствия коммунистической тенденции руководить, регулировать всем на свете, в том числе и в тончайшей сфере художественного творчества. Пародийным и до боли узнаваемым выглядело в сфере культуры перенесенное сюда наркомом просвещения стремление большевиков с помощью указа, команды «сверху» отрегулировать сложные социальные связи. Страстно увлеченный революционной ломкой «сознания прошлого», Луначарский словно не сознавал, что вторжение силовых приемов катастрофически размывало и напрочь уничтожало само подножие живой творческой индивидуальности в искусстве — ее спонтанности и извечной принципиальной неуправляемости художественного процесса. Так постепенно творческая личность объективно вытеснялась из огромной зоны свободы и стихийности. В годы культурной революции это место окончательно занимают властно–партийные структуры, их «политика», план, постановления, резолюции и директивы. В большинстве из них речь идет главным образом не о праве художника в социалистическом коллективе, а исключительно о его долге перед пролетарским обществом.
Неординарность, глубокий драматизм фигуры Луначарского заключаются в том, что это был большой интеллект, действовавший в русле ограниченной классовой идеологии. К ее созданию, теоретическому обоснованию, практической реализации и активному отстаиванию ее жестких постулатов он имел самое непосредственное отношение прежде всего как нарком просвещения и литературный критик. Восприимчивостью натуры Луначарского, импульсивно увлекавшегося всем новым в политике, философии, эстетике, обусловлены определенная широта его взглядов, терпимость к проявлениям творческой инициативы, поиска в искусстве.
Непрестанным поиском путей самовыражения как художника слова во многом отмечена, собственная драматургия Луначарского. Здесь он как раз более всего на себе ощутил пагубность сковывающих творчество художника безжалостно узких рамок коммунистических схем, декларативно устанавливаемых им как литературным критиком.
Тем не менее до конца дней Луначарский прочно оставался верным своим изначальным коммунистическим представлениям, преданным революционным идеям ленинской партии. Вся внутренняя оппозиционность его направлялась главным образом против «сталинизации ленинизма», беззаконий Сталина и сталинщины. Однако, субъективно честно посвятив свою жизнь самоотверженной борьбе за счастье человека, его гармоническое всестороннее развитие, в реальной действительности коммунист–революционер Луначарский, как оказалось, лучшие годы отдал созданию общественного строя, совершенно игнорирующего человеческую личность. В этом смысле к самому Луначарскому вполне относятся его же слова, сказанные о Гёте, ставшего «скорее жертвой своего времени, нежели вождем» [III, 140].
Одной из главных заслуг Луначарского–наркома просвещения, безусловно, следует считать его поистине подвижническую разностороннюю деятельность по сохранению в неблагоприятных условиях революционной эпохи уникального культурного наследия, любовного, рачительного отношения к русской литературе и ее выдающимся деятелям. «Живая охрана» старины сознавалась им не только как обычное сбережение бесценных национальных сокровищ, но и как горячее стремление сделать их всенародным достоянием, будь то музеи, библиотеки, архивы, усадьбы писателей или издания их произведений.
Коммунистический монизм убеждений большевистского наркома не помешал ему трезво отнестись к культурном� наследию свергнутых революцией классов. При нынешней радикальной смене социального устройства общества нашим демократам важно, очевидно, учесть и перенять его опыт терпимого отношения, критического подхода, исключающего всякий экстремизм, непримиримость. В нынешних условиях это прежде всего касается, конечно, такого уникального явления нашего недавнего культурного прошлого, как советская литература.
Луначарский–нарком с первых же дней октябрьского переворота энергично содействовал организации эффективной практической помощи писателям, налаживанию материально–бытовых условий, изданию их книг. Что же касается Луначарского–критика и теоретика советской литературы, то явно определенную часть результатов его личного вклада здесь в немалой степени приходится оценивать куда менее чем апологетично, а в ряде случаев и просто негативно.
Жизнь убедительно доказала несостоятельность многолетнего экспериментаторства Луначарского в усиленном насаждении оранжерейной пролетарской культуры и особой классовой литературы ее. Антиэстетической по самой природе творчества вообще оказалась применявшаяся критиком–марксистом шкала дифференциации художников слова в прямой зависимости от степени приверженности каждого из них идее пролетарской революции и диктатуры коммунистической идеологии, что объективно послужило гибельной почвой для возникновения и долгого паразитирования в писательской среде целого ряда бездарных политических приспособленцев от литературы и откровенного третирования настоящих талантов.
Логическим следствием умозрительных фантазий наркома просвещения при создании «коллективистической морали» нового социума явился насаждаемый в искусстве при содействии Луначарского–критика так называемый «социальный реализм», превозносивший мнимые революционные ценности в искусстве, поддельный «пролетарский пафос», ложные идеи и надуманные образы.
Магистральным стержнем «социального реализма» критик–марксист безоговорочно провозглашает тип «нового человека», смыслом жизни которого декларируется стремление «принести себя в жертву общим задачам, умереть за эти задачи».4 В реальном бытии «нового человека» фактически нет места для обычной жизни. «Жили–были», — это, по убеждению Луначарского, «мещанский идеал». Жизнь у него заменяет непрестанная революционная борьба с внешними трудностями, с врагами пролетариата, наконец, с самим собой по освобождению от «гнета старого сознания». И все это: пот, страдания, кровь, жертвы — во имя иллюзорного идеала «светлого коммунистического грядущего».
Поэтому «социальный реализм» и его генетически поздний вариант «социалистический реализм» — эти в сущности «близнецы–братья» — не могут не рассматриваться теперь нами как объективно антигуманная в принципе эстетическая утопия Луначарского–критика и теоретика советской литературы. Обоснованность такого вывода подкрепляют как статьи его, специально посвященные данной проблеме, так и многочисленные ссылки критика в качестве «достойных образцов» на произведения конкретных советских писателей: Ф. Панферова, А. Безыменского, В. Киршона, А. Глебова, Вс. Вишневского…
Хотя ученые пока еще не представили обществу современного прочтения феномена истории советской литературы и ее критики, тем не менее в условиях набирающего силу плюрализма мнений, пожалуй, не следует произвольно отвергать целиком как таковую, широко, порой довольно продуктивно, применявшуюся Луначарским–критиком. К тому же, и сам он хорошо сознавал ее неразработанность, неполноту, не скрывал слабостей ее и ошибок. В последние годы жизни он все чаще напоминал собратьям по критическому цеху, что марксистская методология для серьезного исследователя не может быть «волшебной палочкой, которая открывает всякий Сезам» [III, 125].
Нельзя отрицать также, что в самой методологии критика–марксиста Луначарского были отдельные исходно продуктивные элементы, заслуживающие нашего внимания. Достаточно в качестве примера вспомнить принципы оценки им личности А. И. Герцена. «Коммунист, — писал критик в 1920 году, — не создаст иллюзий, не подкрасит Герцена анахронически, что бы в нем найти себе псевдосоюзника, не заменит исследование акафистом. Зато он не упрекнет Герцена в отсутствии таких чувств и взглядов, каких он исторически иметь не мог. Герцен человек своего времени, передовой и великий, но все же дитя своей эпохи, и сквозь эту эпоху он рассматривает героя» [I, 217].
Безусловно, если с таких же конкретно–исторических позиций в 90–е годы нам удастся рассмотреть и оценить самого Луначарского, то от этого выиграет лишь научная объективность.
Решительно отбрасывая сегодня за несостоятельностью расхожие большевистские лозунги, заклинания критика–наркома, его обращенные к деятелям культуры призывы верно служить идеям партии и пролетарской революции, следует, очевидно, быть предельно осмотрительными в огульном осуждении безусловно присущего большинству работ Луначарского социологизма. Русской литературе, традиционно учительной, и в новом свободном демократическом обществе не уйти от социальной ее функции. Горизонты идейного плюрализма открывают тут перед ее исследователями, критиками большие перспективы и продуктивные приобретения.
В наше время не должна оставаться недооцененной также важная миротворческая роль Луначарского — наркома, дипломата, критика и публициста, — сумевшего, несмотря на усиливающееся противостояние идеологий коммунистической России и Западной Европы, придать существенный жизненный импульс их культурным взаимосвязям. Большевистская убежденность не помешала ему фактически сконцентрировать на себе сочувствие, признание и симпатии культурного Запада, энергично направить общие результативные усилия на активное антифашистское сопротивление.
Вполне сознавая реальную возможность оказаться в позе в одночасье прозревшего разоблачителя, автор предложенной вниманию читателя книги считает необходимым признать действительно имевшие место в 60–80–е годы недостаточную объективность собственного критического подхода к личности Луначарского, невольное искусственное выпрямление его жизненного и творческого пути. И на вопрос, где же он находился все эти годы, автор отвечает: «Там же, где, к сожалению, и большинство его старших коллег и сверстников: П. А. Бугаенко, А. И. Дейч, Н. А. Трифонов, А. А. Лебедев, И. А. Луначарская, И. П. Кохно, — в плену ошибочных иллюзий, заблуждений, в ослеплении традиционно десятилетиями воспринимавшихся коммунистических догматов, мифов и откровенного идеологического блефа.
Настоящее переосмысление истории, в том числе истории русской литературы, ее критики, невозможно без объективного постижения прошлого и решительного расставания со всем негативным в нем.