4. «Сохранить для детей и внуков наших…»

В многогранной деятельности Наркомпроса была область, которой вполне заслуженно гордился Луначарский, бесспорные успехи которой признавали все тогдашние отечественные и зарубежные авторитеты, — дело сохранения старой культуры, охраны и сбережения ее бесценных памятников. Поначалу эту хлопотную, не очень заметную, мало благодарную работу почти безвозмездно выполняли опытные специалисты–музейщики при активном содействии подлинных энтузиастов — вроде князей Ртищевых и княгинь Шаховских. Оценивая их колоссальную работу по сбережению культурного достояния, М. Горький как раз в этой стороне деятельности наркома просвещения видел главное достижение новой власти первых лет ее существования, о чем с восхищением писал Ленину.

Ценой огромных усилий Луначарскому и его сотрудникам удалось спасти шедевры искусства, Петрограда и Москвы, в условиях войны сберечь многие уникальные художественные коллекции, музеи, дворцы и усадьбы в отдаленных углах России, несмотря на сопротивление, явное недомыслие все тех же «большевистских военных бурбонов». Впрочем, не только их. В марте 1918 года ему пришлось срочно опубликовать специальное разъяснение по поводу воззвания Совнаркома «Социалистическое отечество в опасности», предписывавшего населению охваченных войной районов «безусловно уничтожать… всякое ценное имущество», чтобы оно не досталось врагу. Так вот, под «ценным имуществом, — разъяснял нарком, — подлежащим уничтожению, не может подразумеваться имущество, ценное с научной, художественной, исторической, точки зрения, составляющее культурное достояние всего человечества, как, например, библиотеки, музеи, архивы, памятники, картины» [I, 75].

Достойно оценить важность решительного шага Луначарского можно лишь, учитывая, что именно в результате нелепо составленного правительственного рескрипта революционные крестьяне Пушкинских Гор в феврале 1918 года сожгли Дом–музей А. С. Пушкина в Михайловском. Тогда же в огне погибло и блоковское Шахматово.

Одной из форм работы наркома просвещения в деле сохранения, использования культурного наследия был выпуск массовым тиражом произведений русских писателей. Еще в конце 1917 года в принятом ВЦИК и подписанном Луначарским «декрете о Государственном издательстве» в качестве первоочередной ставилась задача немедленного налаживания «дешевого народного издания русских классиков».¹

Конкретно осуществить эту цель призвана была созданная по инициативе Луначарского специальная комиссия при Наркомпросе, в состав которой входили видные деятели литературы и искусства. Под председательством наркома 24 и 31 января 1918 года проходили второе и третье заседания Комиссии по изданию русских классиков. Присутствовавший здесь А. А. Блок записывает в дневнике свои впечатления о втором дне работы Комиссии: «…Заседание очень стройное и дельное (в противоположность первому). Председательствует Луначарский, который говорит много, охотно на все отвечает, часто говорит хорошо»[I, 67]. Рациональный подход, деловой стиль работы наркома позволил успешно, оперативно решить такие вопросы, как публикация текстов по новой орфографии, подготовка примечаний, предисловий и иллюстраций к произведениям русских классиков. В ходе двух последних заседаний разработан качественно новый тип издания, как его характеризовал А. Блок, — «широкого — народного и школьного» [I, 67].

Из отчета Литературно–издательского отдела Наркомпроса пятому Всероссийскому съезду Советов видно, что на массовое издание сочинений Гоголя, Кольцова, Никитина, Тургенева, Островского, Салтыкова–Щедрина, Чехова, Л. Толстого и других писателей только в 1918 году государство израсходовало восемь миллионов рублей».² По условиям времени тексты произведений большинства русских классиков приходилось перепечатывать со старых матриц, сохранившихся в типографиях. И лишь относительно книг Н. А. Некрасова Луначарский сразу же заявил «о cвоем намерении возможно скорее издать для советских читателей нового, советского Некрасова, освобожденного от царской цензуры».³ Редактирование такого издания возглавляемая наркомом комиссия поручила К. И. Чуковскому.

Своеобразным этапом в развитии основных положений Декрета ВЦИК об организации Госиздата (29 декабря 1917 года) явилось подписанное Луначарским постановление Госкомиссии по народному просвещению о монополизации на пять лет изданий сочинений русских беллетристов, поэтов, критиков, всего 58 авторов.⁴ Таким образом дело собирания и издания произведений классиков перешло от отдельных лиц полностью в руки государства.

В данной связи становится вполне понятной та горячая заинтересованность, с какой откликнулся Луначарский на содержащуюся в письме М. К. Лемке от 10 октября 1918 года просьбу о продолжении издания Полного собрания сочинений и писем А. И. Герцена, начатого им еще в 1915 году.⁵ Нарком тут же предложил «в Госиздату кратчайший срок» высказать свои соображения на этот счет. 21 октября помощник заведующего Госиздатом И. Р. Белопольский информировал Луначарского о приемлемости условий и возможности «приступить к изданию».⁶ Неделю спустя договор об этом подписали «по договоренности наследников А. И. Герцена М. К. Лемке» и нарком Луначарский.

Этот важный документ открыл реальную перспективу впервые сделать произведения Герцена в наиболее полном виде доступными на его Родине. М. Лемке хорошо сознавал значение подобного издания и не случайно в письме к наркому назвал его памятником А. Герцену, устанавливаемым новым правительством.

Немало повидал в те годы Петроград, новых скульптурных сооружений, временных, непрочных, часто и быстро возникавших в ходе реализации энергичным наркомом просвещения ленинской идеи монументальной пропаганды и столь же стремительно стихией Северной Пальмиры бесследно сметавшей их с ее площадей и улиц. На открытии в сентябре 1918 года памятника «первому пророку и мученику» А. Н. Радищеву много ярких, выспренных слов произнес нарком Луначарский. Не менее торжественной была его речь на открытии памятника Н. А. Добролюбову в октябре того же года.

Когда в 19–м наконец готов был памятник А. И. Герцену на Арсенальной набережной Петрограда, открывая его 23 февраля, нарком снова выступает с приветствием! «Герцен, — подчеркивает оратор, — является одним из гениальнейших людей в русской жизни. Плеханов говорил, что он не знает писателя выше по стилю и блеску изложения. Его сочинения долгое время были запрещены в России. Теперь Комиссариат просвещения готовит Полное собрание сочинений Герцена. Новое издание приблизит рабочих к Герцену» [I, 163].

25 августа 1919 года в связи с предстоящим 50–летием со дня смерти Герцена Президиум ВЦИК избрал Комиссию, в состав которой вошел и Луначарский. А 15 сентября как ее представитель выступает на очередном заседании коллегии Наркомпроса с докладом «О чествовании А. И. Герцена» [I, 194].

Накануне торжеств, 17 января 1920 года, на заседании Совнаркома был принят подготовленный Луначарским проект постановления о мероприятиях советской власти в ознаменование 50–летия со дня смерти «великого русского писателя–социалиста А. И. Герцена» и текст письма, адресованного его дочерям — Н. А. Герцен и О. А. Моно [I, 216]. Утром, 19 января нарком произносит речь на торжественной закладке памятника А. И. Герцену и Н. П. Огареву у здания Московского университета. А вечером на заседании Социалистической академии общественных наук он прочел по просьбе заболевшего К. А. Тимирязева его воспоминания «Герцен как натуралист» [I, 217].

На следующий день вышла специально подготовленная по инициативе Луначарского однодневная газета памяти А. И. Герцена «Колокол». В помещенной здесь его статье «Коммунисты и Герцен» подчеркивалось, что «для марксиста Герцен — человек своего времени, передовой и великий, но все же дитя своей эпохи, и сквозь эту эпоху он рассматривает героя» [I, 217].

В те же памятные дни по заказу Фотокинокомитета наркомпроса киноателье «Русь» выпустило фильм «Сорока–воровка», и, как сообщалось в газетной хронике, «первой публичной демонстрации этой фильмы в Доме Союзов предшествовала речь А. В. Луначарского» [I, 219].

Возвращаясь к знаменательным событиям первых послеоктябрьских лет, нельзя не вспомнить неутомимого повседневного труда наркома по увековечению памяти еще одного «революционера–социалиста Н. Г. Чернышевского».

Республике Советов не исполнилось еще и полугода, над оказавшимся в прифронтовой полосе Петроградом «реяли вражеские летчики, несущие смерть и разрушение, неподалеку от города гремели бои»,⁷ когда в Зимнем дворце состоялась встреча Луначарского с сыном Н. Г. Чернышевского. Михаил Николаевич вручил ему «докладную записку» о передаче саратовского дома писателя–революционера пролетарскому государству для устройства в нем музея [I, 79]. Луначарский выдал «Охранную грамоту» дому Н. Г. Чернышевского, как представляющему «громадный исторический интерес», и подписал удостоверение на оплату М. Н. Чернышевскому «научно литературного труда по капитальному изданию трудов его отца» (пять тысяч рублей золотом).

18 июля 1918 года нарком просвещения направляет телеграфное распоряжение Саратовскому совдепу о ремонте дома писателя и превращении его в музей. Вскоре для этих целей в Саратов было переведено 50 тысяч рублей [I, 103].

В августе 1920 года, теперь уже в Москве, Луначарский «очень приветливо» снова принимает сына писателя, который передает ему проект положения о музее. Как видно из дневника М. Н. Чернышевского, Луначарский «сейчас же продиктовал бумагу в Наркомпрос и Совнарком о причислении музея к Отделу музеев, об ассигновании на нужды музея до конца года, впредь до представления общей сметы, I миллиона рублей» и о назначении пожизненной пенсии, усиленного пайка для сына писателя. А через недели на заседании коллегии Наркомпроса по докладу Луначарского утверждается «Проект постановления о национализации музея имени Н. Г. Чернышевского в Саратове». Текст этого документа лег в основу принятого Совнаркомом 17 сентября и подписанного Лениным декрета об объявлении музея имени Чернышевского в Саратове национальным достоянием и передаче его в ведение Наркомпроса. Вскоре, 25 октября 1920 года, по ходатайству Луначарского Совнарком принял подписанное Лениным постановление о назначении пенсии М. Н. Чернышевскому и о ремонте саратовского дома–музея [I, 269, 274, 284].

И в дальнейшем Луначарский не переставал интересоваться работой этого музея, помогать ему. Так, в феврале 1921 года, во время поездки в Саратов нарком знакомится с запиской М. Н. Чернышевского о нуждах музея и пишет резолюцию:

«Очень прощу губотнароб обратить внимание на музей имени Чернышевского и по возможности удовлетворить изложенные здесь просьбы.

Нарком А. В. Луначарский. 9.II» [I, 321].

В июне 1926 года Президиумом ЦИК СССР была создана Комиссия по ознаменованию 100–летия со дня рождения Н. Г. Чернышевского, в состав которой входил Луначарский. Как член этой Комиссии нарком посещает музей писателя, внимательно знакомится «с хранящимися там ценностями, относящимися к великому революционеру», и при этом подчеркивает, что «музею будет оказана всемерная поддержка, особенно в связи с предстоящим в 1928 году 100–летием со дня рождения Н. Г. Чернышевского» [II, 98, 180].

Многолетний бессменный директор музея, внучка писателя–революционера Н. М. Чернышевская с полным основанием отмечала: «Первым идейным шефом музея был Анатолий Васильевич Луначарский, в руках которого сосредоточилось выполнение задач по увековечению памяти Чернышевского: и создание музея, и последовавшая затем финансовая поддержка, и охрана его путем выдачи соответствующей грамоты 26 марта 1918 года, а также помощь в устройстве усадьбы и забота о семье писателя».⁸

Осенью 1918 года нарком Луначарский горячо сочувственно откликнулся на предложение директора Книжной палаты С. А. Венгерова отметить обширной выставкой юбилей И. С. Тургенева. 24 октября Петроградская областная коллегия Наркомпроса, заслушав «доклад тов. Луначарского об организуемой проф. Венгеровым выставке по случаю юбилея Тургенева», постановила «ассигновать на организацию выставки и издание каталога 30000 рублей» [I, 127].

Искренней заботой о судьбе ценных реликвий, оставшихся в квартире покойного писателя Д. Н. Мамина–Сибиряка, проникнуто направленное Луначарским 24 декабря 1918 года отношение:

«В жилищную коллегию Спасского Совдепа.

Ввиду того, что рабочий кабинет, библиотека, рукописи и вещи личного употребления покойного писателя Мамина–Сибиряка, находящиеся в квартире № 15, д. 16/23 (ул. Подьяческой и Екатерингофского пр.), по воле покойного писателя должны быть переданы в распоряжение Музея имени писателя в г. Екатеринбурге, в каковом Музее отведены несколько комнат, куда Музей ходатайствует о переводе в неприкосновенном виде вещей писателя, Комиссариат просвещения просит жилищную коллегию Совдепа не приступать к ликвидации имущества писателя Мамина–Сибиряка и принять все меры к ограждению его в неприкосновенности впредь до выяснения тех вещей и предметов, которые должны и могут быть переданы Музею.

… Если же, тем не менее, представляется необходимым приступить к частной реквизиции, то Народный комиссариат просвещения поручает тов. Полетаеву Евгению Александровичу, взять под личную охрану все те вещи и предметы, какие он по соглашению с представителем от жилищной коллегии найдет необходимым изъять от реквизиции и передать Музею.

Нарком по просвещению А. Луначарский» [I, 147].

К 1918 году относится также первое конституционное положение советской власти, утвердившее неприкосновенность толстовской усадьбы Ясная Поляна. 30 марта 1918 года Совнарком принял разработанный и подписанный Луначарским текст постановления о выдаче пенсии С. А. Толстой, об охране имения Ясная Поляна и утверждении за внучкой писателя прав пожизненного пользования усадьбой [I, 81].

В то же время встал вопрос о государственном издании Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, но к реализации его оказалось возможным приступить значительно позже, хотя, как явствует из архивных источников, в декабре 1918 Луначарский дважды (7 и 16) докладывал на заседании коллегии Наркомпроса «Об издании Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого» [I, 143, 146]. Тем не менее, даже в условиях гражданской войны, разрухи и голода нарком хорошо сознавал, что и в столь трудных условиях «интерес к биографии и сочинениям Толстого… в высшей степени широк». Оттого так настойчиво рекомендует он работникам Госиздата опубликовать воспоминания А. Б. Гольденвейзера «Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)» и подготовленную П. И. Бирюковым «Биографию Льва Николаевича Толстого». Впрочем, работы эти по условиям времени увидели свет лишь в 1922–1923 годах.

Весьма примечательно в данной связи любопытное наблюдение Луначарского–оратора, чутко уловившего, что из всякого рода оппонентов, выступавших против него на разные темы, наибольшего успеха добивались как раз толстовцы. В статье «Смена вех интеллигентской общественности» (1922) он писал: «Характерно, что толстовцы обыкновенно выступают как революционеры духа, твердо и определенно осуждают все стороны старого порядка, официальную церковь и т. д., говорят с большой симпатией о коммунизме, но только отвергают насильственные методы революции».⁹

Таким образом, самим изданием произведений писателя и определенного круга работ о нем Луначарский — нарком и критик — стремился нейтрализовать эту «слабость» толствовства. И поэтому энергично содействовал изданию книг о Л. Толстом. Так, например, 28 декабря 1926 года в письме к В. Г. Черткову «относительно издания Бирюковым переписки Марии Львовны с отцом» он сообщал, что «никаких препятствий со стороны Наркомпроса к изданию этих писем не встречается» [II, 149].

К десятилетию со дня смерти писателя нарком сделал все от него зависящее для надежного сбережения потомкам еще одного мемориала великого художника — усадьбы Л. Н. Толстого в Москве. Как и заведующий Домом–Музеем в Хамовниках В. Ф. Булгаков, он считал, что «действительной гарантией сохранения» этого культурного памятника «может быть только национализация его» [II, 149].

В конце марта 1920 года Луначарский направляет в Совнарком завизированный им проект декрета «О национализации дома Льва Толстого в Москве» и докладную записку заведующего Домом–музеем. А 6 апреля на заседании Малого Совнаркома по докладу наркома принимается решение об утверждении данного декрета с поправками и за подписью Ленина [I, 235, 238].

19 февраля 1920 года коллегия Наркомпроса под председательством Луначарского постановляет: «… Передать в непосредственное ведение Отдела по делам музеев и охраны памятников искусства и старины дом в усадьбе «Ясная Поляна» со всеми находящимися в нем культурно–просветительными ценностями» [I, 226].

И в московском Доме–музее Л. Н. Толстого, и в объявленной вскоре затем постановлением ВЦИК «национальной собственностью РСФСР» Ясной Поляне, равно как и в национализированном государством в 1918 году творческом наследии писателя Луначарский видел неотъемлемую часть общенародного достояния, звавшего неослабного внимания и чуткой заботы.

В конце 1922 года в связи с истечением установленного пятилетнего срока национализации произведений писателей–классиков встал вопрос об отмене монополии на издание книг Л. Толстого. На проходившем в середине декабря 1922 года под председательством Луначарского заседании Президиума коллегии Наркомпроса было принято единогласно решение отклонить ходатайство издательства «Единение» о денационализации произведений Л. Н. Толстого [I, 447]. Не увенчалась успехом и попытка В. Г. Черткова в июне 1923 года добиться от Наркомпроса отмены монополии на издание произведений писателя.

Как ни скудны и ограничены были в ту пору материальные ресурсы и хозяйственные возможности Наркомата просвещения, руководитель его умел изыскивать резервы и средства для своевременной действенной помощи толстовским заповедным местам. Большое внимание и заботу Луначарского ощутили в эти годы Музей Л. Н. Толстого в Москве и его новый директор Т. Л. Толстая. Вот лишь некоторые факты.

24 марта 1923 года Президиум коллегии Наркомпроса заслушал информацию Луначарского относительно просьбы толстовского музея «О покупке неизданных рукописей Л. Н. Толстого» и постановил удовлетворить эту просьбу [I, 463]. А через месяц по докладу наркома «Об улучшении материального положения Т. Л. Толстой» Президиум коллегии выносит постановление: «Предложить т. Кристи назначить Т. Л. Толстой ответственную ставку» [I, 467].

30 августа 1924 года нарком подписывает распоряжение об отчислении от сборов со спектаклей по пьесам Л. Толстого в фонд музея писателя [I, 551].

1925 год стал поворотным в решении насущной проблемы издания Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. 3 марта возглавляемая Луначарским коллегия Наркомпроса дает разрешение на печатание дневников и писем Л. Н. Толстого, признает необходимым выход юбилейного Полного собрания сочинений писателя и установление за Госиздатом монопольного права на издание этих произведений.¹⁰ А 24 июня Совнарком СССР принимает соответствующее постановление [II, 36].

В конце 1926 года Луначарский интенсивно работает в составе созданной по решению ЦК ВКП(б) специальной Комиссии, призванной ознакомиться с предварительными материалами юбилейного собрания сочинений писателя и определить сроки его издания. В статье «По поводу Юбилейного издания сочинений Л. Н. Толстого Луначарский разъяснял: «Редакционные работы по существу ведутся группой толстовцев с Чертковым во главе; они являются в данном случае большими знатоками, что касается жизни, деятельности и сочинений Л. Н. Толстого» [II, 274]. Однако, отмечал далее большевистский нарком, «считаясь с тем, что огромное наследство Толстого может истолковываться различно… государство почло необходимым установить еще наблюдательную редакционную коллегию официального порядка» [II, 274].

17 марта 1927 года на заседании коллегии Наркомпроса принимается постановление «О назначении Комиссии по редактированию Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого в следующем составе: т. Луначарский, т. Покровский и т. Бонч–Бруевич» [II, 176]. В начале апреля 1928 года Госиздат приступил к изданию Полного (юбилейного) собрания сочинений Л. Н. Толстого, а через полгода, 24 октября, Луначарский утвердил титульный лист 1–го тома этого уникального советского издания [II, 292, 349].

В начале 1927 года Луначарскому было поручено авторитетно возглавить созданный по решению правительства Всесоюзный юбилейный комитет в связи с предстоящим 100–летием со дня рождения Л. И. Толстого. Открывая первое его заседание, нарком отметил особо, что «правительство решило во время юбилейных торжеств широко популяризировать Толстого как художника и борца с официальной церковью, буржуазным обществом и государством» [II, 155]. На этом же заседании было избрано постоянное бюро Юбилейного комитета, в состав которого вошли Луначарский, В. Д. Бонч–Бруевич и А. Н. Толстой.

Все свои знания, способности, энергию отдавал Луначарский достойному увековечению памяти гения русской культуры. Он глубоко вникал в мельчайшие технические детали готовящегося торжества, продуманно организовывал и подготавливал к нему большой аппарат Юбилейного комитета, о чем свидетельствует, например, его письмо от 29 декабря 1927 года к В. Д. Бонч–Бруевичу:

«Дорогой товарищ!

По пункту 3–му о потомках Толстого прошу Вас составить мне их список, обозначив имена, отчества, годы, адреса, степени родства.

Помогите мне также составить соответственную бумагу в Наркомпочтель о Толстовских марках.

Нарком А. Луначарский» [II, 244].

15 мая 1928 года Луначарский сообщает Президиуму коллегии «Просьбу Юбилейного комитета по организации 100–летнего юбилея со дня рождения Л. Н. Толстого, возбуждающего ходатайство относительно персональных пенсий ближайшим родственникам Толстого» — его сыну Сергею Львовичу, пяти племянницам и племянникам, а также В. Г. Черткову [II, 302, 304].

Вскоре В. Г. Чертков обратился к наркому с просьбой о командировании его за границу, необходимом ему для успешной работы над изданием сочинений Л. Н. Толстого. Большим доверием, откровенной симпатией к этому фанатически преданному любимому делу человеку проникнуто направленное в данной связи обращение Луначарского в Наркомат внутренних дел:

«В качестве председателя Юбилейного комитета по чествованию Толстого обращаюсь к Вам с просьбой оказать содействие в деле отъезда за границу В. Г. Черткова и его жены М. П. Чертковой. Едут они в Англию. Цель поездки — привезти 818 подлинных писем Толстого к Черткову и архив сектантских рукописей, стекавшихся к Толстому и переданных им на хранение В. Г. Черткову. Все это значительное имущество должно быть передано по желанию Черткова государству. На поездку Черткова не потребуется никакой валюты, так как английский толстовский комитет дает валюту. Для осуществления намеченной цели необходимо ехать двум лицам, так как груз считается чрезвычайно ценным и необходима постоянная личная бдительность в пути.

Нарком А. Луначарский» [II, 314].

Это совершенно необычное в условиях «закрытого» тоталитарного государства начинание получило в то время поддержку наркома. Осознание важности, насущной необходимости таких культурных поездок для отыскания и сбора исторически ценных архивных материалов отразилось в его письмах по поводу намечавшейся заграничной командировки В. Д. Бонч–Бруевича. Так, 18 июня 1928 года Луначарский писал своему заместителю по комиссариату В. Н. Яковлевой:

«Дорогая Варвара Николаевна.

Посылаю Вам ходатайство В. Д. Бонч–Бруевича о выдаче ему командировочного удостоверения на поездку в Германию, Чехословакию и Францию по делам Толстовского Юбилейного комитета, а также по делам Тургеневского архива. Юбилейный комитет считает эту поездку крайне целесообразной и желанной. Со стороны Наркомпроса никаких средств не потребуется, так как деньги отпущены ЦК ВКП.

Нарком просвещения А. Луначарский» [II, 315].

Ход подготовки к юбилею Л. Н. Толстого постоянно рассматривался на заседаниях наркомпросовской коллегии. На одном из них, 4 июля 1928 года, Президиум коллегии принял к сведению зачитанное Луначарским ходатайство Юбилейного комитета «Об обеспечении обязательным экземпляром всей литературы по Толстому Музея–усадьбы «Ясная Поляна». Здесь же заслушан был доклад комиссии Наркомпроса по организации предстоящего юбилейного заседания и принято решение: «Торжественное собрание открыть вступительным словом т. Луначарского»[II, 322].

В двадцатых числах июля состоялось также заседание постоянного бюро Юбилейного комитета, где по предложению Луначарского, решено, в частности, «пригласить Р. Роллана и известного индусского мыслителя Ганди» [II, 325]. Конечно, в данном случае ярко проявилось не только понятное стремление наркома видеть среди почетных гостей юбилейных торжеств всемирно известных поборников пацифизма, но нескрываемое желание большевика–ленинца придать торжествам мировой резонанс, дать возможность выдающимся зарубежным деятелям культуры лично убедиться, как любят, ценят и чтут гений Толстого «строители новой жизни».

На другой день после выступления в Большом театре с докладом «Толстой и революция», 11 сентября 1928 года Луначарский вместе с членами Юбилейного комитета в сопровождении многолюдной делегации деятелей отечественной и зарубежной культуры приехал в Ясную Поляну, где выступил на торжественном открытии новой школы и первого в России памятника великому писателю. В своей речи председатель Юбилейного комитета счел также необходимым и уместным отчитаться перед большой аудиторией о том, куда и как тратятся средства, отпущенные государством на проведение этого большого праздника просвещения и культуры [II, 331, 332].

Неизменно внимательно, поистине бережно относился нарком просвещения к творчеству А. С. Пушкина и его личности. Исключительный пиетет к пушкинскому гению в первые послеоктябрьские годы интенсивно проявлялся в неослабном внимании и трогательной заботе Луначарского о родственниках великого поэта. Так, в конце 1918 года по его инициативе старшей дочери А. С. Пушкина — Марии Александровне Гартунг — была назначена персональная пенсия. В. Русаков в книге «Рассказы о потомках А. С. Пушкина» [II, 1982] об этом сообщает: «… Наркомсобес, идя навстречу ходатайству Луначарского и, «учтя заслуги поэта Пушкина перед русской художественной литературой», назначил Марии Александровне персональную пенсию в сумме 2400 рублей» [I, 149].

В конце января 1919 года нарком выступил на заседании Коллегии с ходатайством «О пенсии Пушкину, Федотовой и Никулиной» [I, 156]. Весной 1920 года он направляет заместителю по заведованию ЛИТО В. Я. Брюсову следующее письмо: «Дорогой Валерий Яковлевич.

Попрошу Вас о двух вещах: во–1), при составлении списка кандидатов на художественный паек внесите, пожалуйста, Григория Александровича Пушкина, (внука) поэта, а во–2), изыщите способы поддержать его сейчас же, так как Вы знаете, что просто назначить ему ту или другую субсидию я не в состоянии. Нарком по просвещению А. Луначарский» [I, 245].

7 октября 1920 года Луначарский передал в Комиссию при Совнаркоме просьбу «рассмотреть в одном из ближайших заседаний вопрос о назначении усиленной пенсии племяннице поэта А. С. Пушкина — М. Л. Нейкирх» [I, 280] Однако совчиновники из Наркомсобеса, куда для окончательного решения дела направлены были соответствующие документы племянницы Пушкина, дочери его младшего брата Льва Сергеевича, усомнились, подходят ли вообще родственники наших поэтов, писателей, ученых и пр. (даже по прямой линии) к декретам об усиленных пенсиях» [I, 280]. Тогда Луначарский 19 октября снова обращается по этому вопросу в Малый Совнарком, который на этот раз, вопреки сомнениям собеса и настоянию наркома, заручившегося еще и поддержкой Ленина, выносит постановление: «Предложить

Наркомату социального обеспечения назначить усиленную пенсию племяннице поэта Пушкина гр. Нейкирх в размере 15 тысяч рублей в месяц пожизненно» [I, 283].

В середине декабря 1922 года Президиум коллегии заслушал еще один доклад своего наркома — «Об оказании материальной помощи Ю. Н. Пушкиной» и постановил «увеличить пособие, выдаваемое детям Ю. Н. Пушкиной, на 50%» [I, 447].

Одной из причин чуткой заботы наркома просвещения о пушкинских потомках было, между прочим, и то обстоятельство, что летом 1901 года, находясь в ссылке в Калуге, Луначарский перебрался вскоре оттуда на Полотняный Завод, где близко сошелся с родственниками жены А. С. Пушкина — владельцем Полотняного завода Д. Д. Гончаровым и его женой Верой Константиновной.¹¹

О гостеприимном доме Гончаровых под Калугой, его глубоко культурных хозяевах у Луначарского на всю жизнь сохранились теплые воспоминания, сердечная благодарность. В удостоверении, выданном В. К. Гончаровой буквально в последний день пребывания на посту наркома просвещения, Луначарский писал: «Мотивом к этому моему заявлению является то, что муж Веры Константиновны Дмитрий Дмитриевич Гончаров, происходя из семьи фабриканта, не только произвел на своей фабрике ряд прогрессивных реформ, сделавших его ненавистной фигурой для буржуазии, но и издавал за свой счет социалистическую литературу, над переводом и редакцией которой работал целый ряд выдающихся марксистов, в том числе и покойный И. И. Скворцов–Степанов. Как он, так и я и ряд других, находящихся в ссылке в Калужской губернии революционеров, пользовались неизменной материальной и моральной поддержкой Дмитрия Дмитриевича и считали его своим товарищем» [II, 454].

Что же касается «дворцеподобного» дома в Полотняном Заводе, где дважды бывал А. С. Пушкин, то еще в начале 20–х годов нарком Луначарский, хорошо сознавая «большое культурное его значение», предусмотрительно «принял некоторые меры к охране этого замечательного уголка».¹² Но если в данном случае предпринятые им меры по сохранению дома Гончаровых, как, впрочем, понимал и сам Луначарский, были еще недостаточно эффективными, то благодаря активным усилиям наркома коренным образом изменилась участь бесценных пушкинских памятников на Псковщине.

Он горячо поддержал инициативу псковичей и сотрудников Пушкинского Дома, обратившихся к нему осенью 1921 года с просьбой ходатайствовать перед правительством о национализации заповедных пушкинских мест в губернии. 17 марта 1922 года Малый Совнарком рассмотрел представленный Луначарским проект и принял следующее постановление: «Объявить Пушкинский уголок (Михайловское, Тригорское, а также место погребения Александра Сергеевича Пушкина в Святогорском монастыре) заповедным имением с передачей его под охрану как исторического памятника Наркомпросу по Главмузею» [I, 411]. Под протоколом заседания Совнаркома среди других подписей — размашистый росчерк А. В. Луначарского.

Прошло немало времени, прежде чем сбылась давнишняя мечта Луначарского, — 30 июня 1926 года он посетил Пушкинский заповедник вместе с замнаркома В. Н. Яковлевой и литературным секретарем И. А. Сацем. Они побывали в Михайловском, Тригорском, на могиле А. С. Пушкина в Святогорском монастыре. Сопровождавший наркома по Пушкинским местам Ф. Г. Волков в своих воспоминаниях обстоятельно рассказал об этом его посещении.¹³

И тем не менее, ряд моментов, колоритно запечатленных по свежим следам репортером газеты «Псковский набат», следует напомнить. В них рельефно отразилось само время и яркая, деятельная фигура самого наркома просвещения. Вот лишь четыре корреспонденция из этой газеты:

«Нарком просвещения тов. А. В. Луначарский в Пушкинских Горах.

Третьего дня нарком просвещения тов. А. В. Луначарский посетил Пушкинские Горы.

Вопреки газетным сведениям о разрушающейся будто бы могиле великого поэта, она оказалась в удовлетворительном состоянии. Грозит обвалиться только стена, непосредственно прилегающая не к могиле, а к церкви. Тут же тов. Луначарский сделал распоряжение о вызове техников для составления сметы и представления вместе с докладной запиской правительству о срочном укреплении стены».

В Тригорском приостановлено выселение двух крестьянских семей.

В имении Тригорском тов. А. В. Луначарский выяснил, что оттуда выселяется две семьи крестьян–бедняков, не имеющих средств для переноса построек на другое место, где им отведена земля.

Там же на месте было отдано распоряжение представителям уездной власти о приостановлении выселения, с тем чтобы добиться отпуска средств для переноса построек…»

«Выгоны в Пушкинском Заповеднике.

В имении Михайловском и в самом Пушкинском Заповеднике главным образом выяснялся вопрос относительно предоставления крестьянам выгонов для скота на территории Заповедника.

Тов. А. В. Луначарский предлагает возбудить вопрос перед Наркомземом о предоставлении крестьянам выгона в другом месте, в казенных лесах, если это окажется возможным…»

«Политический доклад.

В Пушкинских Горах, в Нардоме тов. А. В. Луначарский выступил перед крестьянами, собравшимися в большом количестве, с докладом о международном и внутреннем положении СССР» [II, 103–104].

Во время встречи с крестьянами нарком завел с ними разговор по поводу сожженой усадьбы А. С. Пушкина. Ф. Г. Волков вспоминал, что на «вопрос Анатолия Васильевиче: «Как же это так получилось, что была сожжена усадьба нашего великого писателя Пушкина?… «Произошла небольшая пауза, а затем кто–то сказал: «А к нам, товарищ народный комиссар, пришло из «волости» распоряжение — жечь все усадьбы» [II, 105].

Потом в статье «На могиле Пушкина» большевистский нарком–публицист с горечью размышлял: «Есть легенда, будто вспенившиеся штормом жизненные волны эти в 17–18 годах со стихийной разрушительностью докатились и до Михайловского и бессмысленно уничтожили великий маленький дом, в котором создавался «Борис Годунов», созревал «Евгений», расцветали нежные цветы нашей поэзии, дом, стоявший здесь, по–видимому, действительно был разрушен крестьянами во время революционной бури. Возможно, что крестьяне верили, будто «из Питера вышла грамота — барские гнезда разорять повсюду и беспощадно!.. [II, 105–106]. ‘

Ф. Г. Волков вспоминал: «После беседы с крестьянами Анатолий Васильевич прошел на пепелище сгоревшего дома и, подойдя к разрушенной печи, попросил И. А. Саца взять кусочек белого кафеля. Разрушенная усадьба поэта, по–видимому, расстроила его, и он присел отдохнуть пониже усадьбы на широком диване, сделанном из земли. Отсюда открывайся чудесный вид на голубую реку Сороть, поля и леса…» [II, 106].

В статье «На могиле Пушкина» (1926) Луначарский пишет:

«… В Тригорском немало разных зданий, но все это новое, хозяйственное… От дома, бесчисленное количество раз гостеприимно принимавшего поэта, остался такой же, как в Михайловском, безобразный серый фундамент. Но парк цел. И не только цел, но и величественно разросся…

… Редко где видел я такую гармоничную и многозначительную красоту. Да, этот кусок земли достоин быть колыбелью поэта и, пожалуй, именно русского поэта. Быть может, даже только нам, русским людям, натуру которых веками и наследственно отчасти формировал такой вот или подобный пейзаж, — так много говорит и так много уводит нас к каким–то большим настроениям, беспредельно широким, в которых тонет собственная личность, но которые и в могуществе своем неопределенны, как все неограниченное…

Позднее, когда я уехал, мне живо представлялось, что я действительно видел поэта там. Конечно, приблизительно таким, каким изображен он на привычном памятнике, только без всякого величия…» [II, 106–107].

Увиденное, глубоко пережитое в Пушкинском Заповеднике долго еще потом откликалось в его эмоционально–артистической натуре. Отправляясь весной 1927 года в поездку по Западной Европе, в пути Луначарский невольно сравнивает проплывающие мимо окон вагона чужие ландшафты с картинами родной природы [II, 170].

Следует отметить также, как настойчиво, последовательно решал затем нарком просвещения вопрос о надежном ремонте могилы поэта, великолепно сознавая, что «стоить это будет недорого, а все мы во всем Союзе будем спокойнее» [II, 119].

10 июля 1926 года «Вечерняя Москва» информировала: «В ленинградском отделении Главнауки обсуждался вопрос о реставрации могилы Пушкина в Святогорском монастыре. После рассмотрения заключения тов. А. В. Луначарского о результатах осмотра могилы Пушкина решено значительно сократить программу ремонта» [II, 109]. В феврале следующего года московская «Вечерка» информировала читателей об обращении наркома просвещения в Реввоенсовет «с просьбой освободить бывший Святогорский монастырь, где находится могила Пушкина, от расквартированных в нем пунктов допризывной подготовки» [II, 170].

Активно функционировавшая в те годы Пушкинская Комиссия Общества любителей российской словесности, возглавляемая профессором П. Н. Сакулиным, стремилась вовлечь наркома Луначарского в свою разностороннюю деятельность, в том числе и в мемориальную. Летом 1927 года он охотно поддержал инициативу Комиссии отметить в Москве памятной доской место рождения А. С. Пушкина (Бауманская ул., д. 10), а затем разбить здесь сквер и открыть памятник поэту [II, 194].

Что бы ни делал по увековечению памяти великого поэта Луначарский–нарком, что бы ни говорил он как критик и публицист, — прежде и больше всего он стремился обосновать и доказать тот вывод, к которому привел его собственный многолетний практический опыт пропагандиста коммунистических идей: «… Пушкин может и должен стать, в результате критического освоения его творчества, нашим современником и сотрудником» [II, 473].

За все годы пребывания Луначарского на посту наркома просвещения, пожалуй, никто из русских классиков не вызывал у его современников такой оживленной полемики об актуальности их творчества, как А. Н. Островский. Многим в середине 20–х годов казался парадоксальным призыв самого наркома: «Назад к Островскому!» Между тем, он звал наших драматургов и театральных деятелей «не назад, а вперед» в освоении реалистических традиций, чтобы, «оперевшись на Островского, пойти дальше, чтобы постараться стать современным Островским и для этого поучиться у него» [I, 467].

В мае 1929 года состоялось открытие памятника А. Н. Островскому, воздвигнутого при активном содействии Луначарского. Этот факт нарком расценивал прежде всего как «акт благодарности и вехи для того, чтобы понять, что черпает наш театр из своего «прошлого для будущего» [II, 440].

Сокровенной мечтой и горячим желанием критика–наркома было его стойкое стремление установить прочную, живую связь классического наследия с интенсивно пропагандируемой им «строящейся новой культурой». В день открытия памятника Н. В. Гоголю в марте 1927 года он говорил о непреходящем значении таланта писателя–сатирика, создателя поистине общечеловеческих характеров. «Никто не скажет, — подчеркивал Луначарский, — что такие явления, как хлестаковщина, ноздревщина суть такие явления, которые свойственны только помещикам николаевского времени. Мы встречаем таких гоголевских типов вокруг себя и в себе самих как не вечные, но, во всяком случае, долговечные человеческие прототипы. Гоголь, как великий писатель, охватывал не только те внешние черты, которые создавались условиями десятилетий, но и те глубочайшие складки характера, которые складывались столетиями под влиянием частной собственности и буржуазной государственности вообще» [II, 173]. В речи у памятника писателю–гуманисту нарком мельком как–то, но все же отметил прозвучавшую неожиданно в условиях тоталитарного режима, глубокую мысль о Н. В. Гоголе как защитнике человека. «Живя в эпоху идеалистически–революционного подъема молодой русской буржуазии, — напоминал Луначарский, — талантливый, зоркий, отзывчивый Гоголь отыскал в себе самое сокровенное: он вспыхнул сознанием, что такое человек и какова должна быть жизнь, достойная человека» [II, 173].

Знаменательно, что сами памятники писателям–классикам рассматривались наркомом Луначарским не только как дань уважения, признания культурно–исторического значения конкретной личности, но и как нечто живое, постоянно эмоционально воздействующее на сознание нынешних поколений. Об этом он писал, в частности, в статье «Самгин» (1932), фрагмент которой не вошел в окончательную ее редакцию, «художественный театр, — писал здесь критик, — хотел поставить и, надеюсь, поставит памятник Чехову недалеко от своего главного здания.

По мысли скульптора Андреева, Чехов должен был сидеть в простой, спокойной позе на стуле, совсем на уровне тротуара, и пристально, вдумчиво, немножко печально смотреть на прохожих.

По этому поводу я слышал разговор двух умных москвичей:

— А знаете, — сказал один, — ведь будет жутковато проходящим: вдруг Антон Павлович что–нибудь такое заметит да и сказанет.

Ничего, — ответил другой. — Смекнут скоро, что он — чугунный».¹⁴

Это по инициативе наркома просвещения и его комиссариата в октябре 1922 года правительство объявило неприкосновенными памятниками культуры и природы усадьбы русских поэтов и писателей: А. С. Пушкина (Михайловское, Тригорское), Ф. И. Тютчева (Мураново), С. Т. Аксакова (Абрамцево), П. А. Вяземского (Остафьево), Л. Н. Толстого (Ясная Поляна), Д. В. Григоровича (Дулебино), И. С. Тургенева (Спасское–Лутовиново). А. П. Чехова (Ялта).¹⁵

Неустанной заботе и вниманию наркома просвещения во многом обязаны не только пушкинский и толстовский мемориалы, но и Чеховская дача в Ялте, тютчевское Мураново. Так, 9 февраля 1924 года Луначарский подписал постановление Президиума коллегии Наркомпроса о назначении «пожизненным хранителем Мурановского музея имени поэта Ф. И. Тютчева внука его Н. И. Тютчева» [I, 520]. Еще в апреле 1921 года М. П. Чехова в письме к наркому выражала «глубокую благодарность за те заботы, которые были проявлены представителями Наркомпроса в Ялте по сохранению дачи» А. П. Чехова [I, 337]. И как только весной 1923 года Комиссариату представилась возможность отпустить необходимые на реставрацию средства, нарком сразу же поставил на Президиуме коллегии вопрос «О ремонте Дома–музея А. П. Чехова в Ялте» [I, 460].

2 марта 1921 года Луначарский участвует в заседании Малого Совнаркома, где рассматривается его ходатайство «о распространении установленного для ученых и писателей в определенном размере пайка» на «нуждающихся родственников замечательных деятелей русской культуры» [I, 235]. В начале августа того же года решением Совнаркома в распоряжение Наркомпроса было выделено 175 академических пайков для распределения среди деятелей литературы и искусства [I, 359].

В бесконечном потоке нуждающихся в спасительной помощи наркома только в 1922 году могут быть названы имена Тамбовского поэта И. А. Батрака, «старого народного поэта» И. А. Белоусова, начинающей поэтессы А. А. Барковой, известного крестьянского поэта Н. А. Клюева, делавшего в литературе лишь первые шаги С. Я. Маршака.

В апреле 1923 года на заседании ЦЕКУБУ рассматривается ходатайство наркома Луначарского о соблюдении постановления Комиссии относительно выделения 300 единиц полного академического пайка деятелям литературы и искусства Москвы [I, 466]

В январе того же года на заседании Президиума коллегии нарком ставит вопрос «Об оказании помощи вдове писателя Найденова». Президиум коллегии постановляет: «Предложить Госиздату дать известную сумму на переезд Найденовой в Москву в счет гонорара за издание произведений умершего драматурга Найденова» [I, 454].

Были в те годы у наркома, разумеется, и более радостные заботы. Так, например, 6 декабря 1923 года в связи с приближающимся 50–летием со дня рождения В. Я. Брюсова Президиум коллегии под председательством Луначарского постановляет:

«… «Ходатайствовать перед Совнаркомом о награждении В. Я. Брюсова орденом Трудового Красного Знамени… Присвоить Высшему Литературно–художественному институту, руководимому В. Я. Брюсовым, название «Институт имени В. Я. Брюсова»[I, 505].

Но буквально накануне начала торжеств по случаю юбилея поэта, проходившего в Большом театре, ВЦИК РСФСР «отказал Брюсову в ордене». Немало обескураженный таким решением Луначарский стремится хоть «как–то это исправить»: он составляет текст грамоты, которым Президиум ВЦИК награждает поэта, и сочиняет приветственный поэтический экспромт, посвященный В. Я. Брюсову [I, 507–508].

В следующем году без всяких возражений и сопротивления властей прошел 60–летний юбилей А. С. Серафимовича. 28 февраля 1924 года в качестве председателя Комитета по чествованию писателя нарком выступил на заседании Президиума коллегии с предложением о награждении А. С. Серафимовича орденом Красного Знамени, единогласно поддержанное коллегией. А в апреле Президиум коллегии под председательством наркома столь же позитивно решает вопрос «о назначении писателю Серафимовичу персональной пенсии в размере полуторной ставки ответственного работника» [I, 524, 534].

Весной того же двадцать четвертого года нарком Луначарский поддержал благородное начинание поэта М. А. Волошина, устроившего в Коктебеле дом творчества и отдыха писателей, художников, ученых. В удостоверении, выданном им М. А. Волошину, отмечалось, что «Наркомпрос считает это учреждение чрезвычайно полезным, просит все военные и пограничные власти оказывать в этом деле М. Волошину всяческое содействие» [I, 531].

В трудные для России 20–е годы наследники писателей довольно часто обращались к наркому просвещения по разного рода бытовым вопросам: одни просили его о материальной поддержке, другие — об усиленном пайке… Вот лишь небольшой перечень запросов и ответных мер, предпринятых по ним наркомом.

21 марта 1921 года внук Ф. М. достоевского обращается к Луначарскому с благодарностью за «письмо и любезное расположение» к нему [I, 329].

24 апреля 1921 года М. П. Чехова просит наркома оказать ей помощь «назначением авторских за переиздание сочинений и пьес брата» [I, 337].

15 июля 1921 года Луначарский направляет в Совнарком письмо:

«По поручению тов. Стеклова ко мне обратился прийти к нему на помощь сын Салтыкова–Щедрина Константин Михайлович, приехавший для этого из Пензы. По примеру того, что было сделано для внучки Пушкина и некоторых других лиц в том же положении, прошу Совет Народных Комиссаров установить для К. М. Салтыкова вне всякой очереди двойной академический паек (для него и его супруги). Распорядиться о предоставлении ему квартиры в Москве и установить для него и его супруги усиленную пенсию… в размере 100 000 для каждого.

Необходимо также распорядиться о выдаче обоим хотя бы минимальнейшего количества одежды, обуви, белья.

Напоминаю, что Государственное издательство издало Полное собрание сочинений М. Е. Салтыкова–Щедрина в 200000 экземпляров, которое разошлось в короткий срок по всей России.

Нарком по просвещению А. Луначарский» [I, 354].

6 мая 1922 года на заседании Коллегии Наркомпроса заслушан доклад Луначарского «О пособии сестре А. П. Чехова и жене его брата» и принято постановление: «Просить ЦЕКУБУ навести справку о том, получает ли академический паек М. П. Чехова, сестра писателя. Что же касается жены брата А. П. Чехова, то ввиду дальности родства в пособии ей отказать» [I, 419].

Еще в январе 1919 года на заседании наркомпросовской коллегии Луначарский впервые поднял вопрос «О пособии Анне Николаевне Островской» [I, 152], но бюрократы из Наркомсобеса умудрились тогда уйти от положительного решения ходатайства наркома просвещения. Через четыре с лишним года он, однако, снова возбуждает на Президиуме коллегии вопрос «Об оказании материальной поддержки А. Н. Островской». 21 апреля 1923 года Президиум коллегии принимает решение: «Вторично возбудить перед Пенсионной комиссией ходатайство о назначении персональной пенсии А. Н. Островской, поручив тов. Луначарскому защищать в Комиссии назначение этой пенсии» [I, 152, 468].

25 сентября 1924 года на заседании Президиума коллегии Наркомпроса по докладу Луначарского «Об отчислении в пользу семьи писателя Глеба Успенского некоторой суммы с доходов от издания его сочинений в пользу крайне бедственного положения этой семьи» принимается постановление: «Возбудить ходатайство о назначении усиленней пенсии дочерям Глеба Успенского Вере и Марии Глебовным» [I, 555].

В 1924 году наркому пришлось выдержать настоящую борьбу за выделение пенсии В. Я. Брюсову. Еще 2 января Президиум коллегии единогласно поддержал просьбу наркома «О назначении пенсии В. Я. Брюсову» и постановил: «Возбудить ходатайство о назначении пенсии В. Я. Брюсову» [I, 512]. В конце месяца в связи с запиской Валерия Яковлевича относительно проволочек с решением вопроса о назначении ему пенсии нарком на обороте записки поэта пишет: «Это безобразие! Бумаги давно пошли в Совнарком. Я сделаю нагоняй нашему Секретариату. Вы будете получать пенсию со дня нашего постановления…» [I, 516]. Тогда же, в письме от 4 февраля к заместителю Председателя Совнаркома РСФСР Д. Б. Каменеву, «согласно личных переговоров» с ним, нарком просит «срочно провести через Совнарком вопрос о назначении персональной пенсии В. И. Брюсову» [I, 518].

25 февраля 1924 года Луначарский обращается в Административно–финансовую комиссию Малого Совнаркома с ходатайством «о выполнении в советском порядке директивы ЦК партии и об удовлетворении ходатайства коллегии о назначении пенсии тов. Брюсову». В тот же день на заседании Совнаркома СССР заслушано ходатайство наркома просвещения о назначении персональной пенсии В. Я. Брюсову. Постановлением предписывалось: «… Поручить т. Леплевскому и т. Луначарскому проработать соответствующий текст для опубликования его в печати». И уже 10 марта 1924 года заместитель Председателя Совнаркома СССР А. Л. Цюрупа подписывает «Постановление Совета Народных Комиссаров»:

«Ввиду 50–летнего юбилея Валерия Яковлевича Брюсова Совет Народных Комиссаров Союза ССР, принимая во внимание выдающиеся заслуги В. Я. Брюсова и признавая необходимость обеспечить ему возможность сосредоточиться на творческой, научной и литературной работе, постановляет: Назначить В. Я. Брюсову пожизненную пенсию в размере полуторной высшей ставки тарифа ответственного работника» [I, 523–524].

Только через полгода с таким трудом выбитая наркомом просвещения пенсия поэту уже не понадобилась. 12 октября, вернувшись с его похорон, Луначарский в отчаянии признает: «Со смертью Брюсова мы все потеряли очень много. Я, может быть, больше других» [I, 560].

С именем талантливого поэта, решительно перешедшего на сторону новой власти, нарком связывал многие ценные начинания в культурной жизни страны. Так, в ноябре 1921 года Луначарский информировал В. Я. Брюсова о решении правительства открыть в Москве Высший литературно–художественный институт (ВЛХИ). Присутствовавшая при этом Н. А. Луначарская–Розенель вспоминала, как в дверях наркомовского кабинета «появилась строгая, даже несколько аскетическая фигура Брюсова. Он подошел к столу и передал Луначарскому какие–то бумаги…

— Валерий Яковлевич, наконец Вас можно поздравить, — говорит Анатолий Васильевич, — теперь мы победили всех врагов и супостатов.

— Только с Вашей поддержкой, Анатолий Васильевич. Без Вас все бы провалилось… Надеюсь, Вам не придется раскаиваться в том, что так энергично помогали нам: ведь это, в сущности, Ваша идея.

— Безусловно. Ну, я уже поздравил Вас, можете и Вы поздравить меня… У выхода Анатолий Васильевич еще раз обменивается рукопожатием с Брюсовым» [I, 382].

В речи на вскоре состоявшемся открытии ВЛХИ Луначарский отметил: «Несомненно, что литературное искусство может быть поставлено как предмет преподавания. Этот опыт и взял на себя Наркомпрос, создавая Высший литературно–художественный институт. Опыт крайне тяжелый, но это первый опыт во всем мире» [I, 383]. Нарком немало содействовал укреплению нового вуза прежде всего опытными преподавательскими кадрами. Так, 14 ноября 1921 года он направляет ректору ВЛХИ следующее рекомендательное письмо:

«В связи с вопросом об организуемом Вами литературном институте горячо рекомендую Вам пригласить к участию в нем в качестве профессора, числящегося уже профессором Московского университета, близкого мне товарища, стоящего на советской платформе… профессора Гроссмана–Рощина. Профессор Гроссман–Рощин, человек исключительных знаний, как я думаю, один из образованнейших людей в России и при этом же весьма блестящий лектор.

Прошу дать ответ на это мое письмо по возможности в близком будущем…» [I, 382].

Но открытый в сложнейших условиях голодной и холодной России «Институт имени В. Я. Брюсова» после смерти его сразу же навлек на себя опалу государственных чиновников, решивших перевести его из Москвы в Ленинград и таким образом фактически «прикрыть». В феврале 1925 года новый ректор ВЛХИ В. П. Полонский обратился к наркому за помощью и в письме к нему изложил соображения, «в силу которых эвакуация ВЛХИ имени В. Я. Брюсова представляется равносильной ликвидации этого вуза» [II, 14].

Реакция Луначарского была удивительно оперативной и действенной. 18 февраля он обращается с письмом к председателю Совнаркома А. И. Рыкову по поводу нависшей и над его детищем беды:

«… Сообщаю Вам соображения ректора Института имени Брюсова тов. Полонского. Особенно Ваше внимание обращав на то, что дом, который занимает этот институт, есть дом музейный (Сологубовский дом, где жила описанная Толстым семья под фамилией Ростовых). Под жилье нельзя будет его уступить, да и он не годится для жилья. Никаких других соображений для выселения Брюсовского Института нет, а поэтому еще раз ходатайствую перед Вами об исключении для этого Института.

Мы не можем загубить его совершенно зря. Это будет не совсем хорошо по отношению к памяти Брюсова, европейски крупного поэта, вставшего с самого начала на нашу платформу и вошедшего в партию. По поводу его смерти мы все, советская власть и партия, высоко почтили его и сейчас мы можем, в сущности, не затрачивая ни единого рубля и отнюдь не рискуя отказаться от предполагаемых квартирных аршин для жилья продолжить лучшее дело его жизни. В случае же перевода в Ленинград дело это, конечно, разрушится…» [II, 14].

О доброжелательном отношении наркома Луначарского к их общему с Брюсовым детищу свидетельствует направленное им 21 марта 1925 года обращение в Академию Художественных наук «Председателю собрания имеющего быть 1–го выпуска ВЛХИ», в котором писал:

«Я считаю своей в высшей степени приятной обязанностью быть на Вашем вечере и поздравить Вас с первым выпуском, сказать Вам какое–нибудь слово о столь дорогом для меня деле русской литературы и внимательно вслушаться в то, что будут говорить, или что будет демонстрироваться в этот знаменательный вечер.

К моему великому сожалению, Московский Комитет партии командирует меня в этот день в Богородск на уездный съезд Советов, а от таких поручений, как Вы знаете, партийный человек ни при каких условиях не может отказаться. Только этим объясняется мое отсутствие и необходимость заменить мою речь к Вам этим кратким письменным приветствием товарищей, покидающих новое, революцией созданное учебное заведение, для того, чтобы пойти в жизнь и занять свое место в таком великолепно развернувшемся наступлении нашей новой литературы на мир буржуазных предрассудков и на наше собственное неведение того, что творится в потрясенной революцией гигантской нашей стране.

Привет товарищам преподавателям. Привет тем, кто остается учиться в Институте, привет и обещание сделать все от меня зависящее, устранить от Института, носящего для всех нас глубоко почетное имя В. Я. Брюсова, все возможные затруднения и опасности…» [II, 20].

Днем 29 марта 1925 года нарком все же нашел время для присутствия на открытом заседании Ученого совета ВЛХИ. Как сообщали «Известия», «тов. Луначарский в своей речи отметил основные положения, на которых строится работа Института. Целиком, конечно, отброшено представление о том, что «писателем можно только родиться». Если «делают» музыкантов, художников, скульпторов и т. п., то выделение писателей в какую–то особую группу «самородков» звучит весьма дико и доказывает только, что наша литература при всех своих достижениях находилась все–таки до сих пор в стадии кустарничества.

Старый подход теперь отброшен, но необходимо выправить и тот перегиб в обратную сторону, который наблюдается частенько в наших художественно–научных учебных заведениях. Неверно, что «каждый» после соответствующего обучения может стать художником; известная доля врожденных наклонностей, способностей, таланта необходима и без нее нет художника…» [II, 22]. Конечно же, нарком–большевик, твердо убежденный в универсализме коммунистических идей, не мог и здесь не отметить, что «мастер, работающий на широкие массы, обязательно должен быть марксистом» [II, 22].

При всем при том Луначарский отлично сознавал, что даже после смерти В. Я. Брюсова тоталитарно–классовая подозрительность, неприязнь к нему не убавилась. 2 октября 1925 года в письме к заместителю Наркомфина Левину он сообщал:

«…Согласно нашему с Вами разговору уведомляю Вас, что до сих пор не отпущено 2000 рублей на приведение в порядок могилы В. Я. Брюсова.

… К этому прибавлю, что в свое время была отпущена некоторая сумма на постройку памятника на могиле знаменитого русского народника Златовратского. Камень для этого привезен, и работу необходимо окончить. На окончание ее требуется всего 250 рублей, и я убедительно прошу Вас прибавить эти деньги к вышеупомянутым 2000 рублей. Таким образом, мы приведем в порядок и еще одну славную могилу» [II, 50].

Через пять дней замнаркомфин Левин известил Малый Совнарком (копия Луначарскому), что «Наркомфин РСФСР не возражает против отпуска из резервного фонда Совнаркома 2000 рублей на приведение в порядок могилы В. Я. Брюсова и 250 рублей на постройку памятника Златовратскому» [II, 50].

А между тем в приемную наркома стекались новые просьбы, не реагировать на которые он не мог. И 19 октября 1926 года на закрытом заседании Президиума коллегии Наркомпроса слушается информация Луначарского «Об оказании материальной помощи внучке писателя А. Н. Островского — М. А. Ивановой» [II, 131]. 28 декабря того же года Президиум коллегии, заслушав доклад наркома «О помощи семье Глеба Ивановича Успенского, дочерям его В. Г. Успенской и М. Г. Кричинской», постановил: «Просить тов. Луначарского переговорить с наркомом соцобеспечения тов. Ноговицыным относительно увековечения персональной пенсии дочерям Глеба Ивановича Успенского» [II, 149].

И позже, когда Луначарский покинул пост наркома просвещения, стал председателем Комитета по заведованию учеными и учебными учреждениями при ЦИК СССР, на его имя продолжали поступать просьбы о поддержке и помощи по бытовым проблемам родственникам русских классиков. В октябре 1931 года, например, А. П. Семенов–Тян–Шанский обратился к председателю Учкома с ходатайством о предоставлении А. А. Достоевскому персональной академической пенсии [III, 118]. К началу 30–х годов относится и письмо жены сына Ф. М. Достоевского, в котором Екатерина Петровна Достоевская благодарит Луначарского за заботу о внуке великого писателя.¹⁶

Сейчас даже трудно перечислить имена всех тех, кто в нелегкие послеоктябрьские годы получал своевременную моральную поддержку и так необходимую тогда материальную помощь наркома Луначарского. Но среди замечательных имен живых хранителей древней русской старины нельзя не вспомнить талантливую сказительницу Марию Дмитриевну Кривополенову; в судьбе которой в первые годы новой власти Луначарский сыграл немаловажную роль.

Еще в 1915 году известная собирательница фольклора артистка О. Э. Озаровская впервые привезла с далекого Севера в Москву и Петроград «бабушку Кривополенову», познакомив с ее исполнением широкую публику, а в 1916 году выпустила книгу «Бабушкины старины» с очерком о творчестве М. Д. Кривополеновой. Ну, а сама бабушка вернулась в родные края…

Однако трудно складывалась жизнь уже приобретшей всероссийскую славу песельницы и сказочницы. «Бабушке, — рассказывала потом О. Э. Озаровская, — у зятя в Веегорах житья не стало. Высосали все средства у нее, и стала бабушка не годна: ступай куда хошь! Бабушка отправилась в свою природную волость».¹⁷ Там жила в чужом доме, нянчила детей…

И вот в самый разгар гражданской войны, когда, казалось, людям не до песен и сказок, по инициативе О. Э. Озаровской Луначарский направляет из Москвы срочную телеграмму:

«Архангельск. Пинега. Исполком.

Немедленно телеграфируйте, жива ли бабушка Кривополенова. Деревня Веегоры Пинежского, уезда. Примите меры поддержать ее, если жива. Центр примет особые меры покровительства

Наркомпрос А. Луначарский.

16/XII–20 г.» [I, 299].

Вскоре на имя наркома пришла ответная депеша из Пинеги:

«Москва. Наркомпрос. Луначарскому…

Вашу телеграмму от 16 декабря сообщается, что бабушка Кривополенова жива, нуждается обувью, одеждой, бельем. Отнаркомпросом приняты следующие меры; назначено ежемесячное пособие размере 3360. Предложено снабдить обувью, одеждой, бельем и сделать особое определение снабжении продовольствием. Ждем дальнейших указаний покровительства.

Предпинуисполкома Ширяев» [I, 301].

И уже 29 декабря 1920 года нарком обращается в Малый Совнарком с просьбой о назначении пенсии М. Д. Кривополеновой.

«От старого крестьянского искусства, — напоминал в этом обращении к правительству Луначарский, — остались в настоящее время лишь немногие драгоценные обломки. Таким является знаменитая сказительница бабушка Кривополенова в Архангельской губернии, беднейшая крестьянка, возбудившая восторг в Москве и Петрограде во время своего посещения их под руководством профессора Озаровской.

В настоящее время я узнал, что бабушка, достигшая уже очень преклонных лет, еще жива… Я рад, что моя телеграмма вызвала таким образом улучшение положения бабушки.

Я думаю, однако, что государству следовало бы более серьезно позаботиться о последних днях бабушки. Быть может самым лучшим было бы вызвать ее в Москву, где бы она могла бы быть ценнейшим предметом научного исследования и очень интересным живым примером при преподавании детям былинной старины. Осуществить такой приезд ее в Москву было бы возможно, если бы Совнарком согласился на назначение ей особо высокого вознаграждения (тысяч тридцать рублей в месяц), академического пайка.

О таком распоряжении Совнаркома я и ходатайствую…

Нарком просвещения А. Луначарский» [I, 301].

В начале 1921 года в связи с отказом оплатить командировочные студентке О. Э. Оэаровской А. Д. Ипполитовой, направленной Наркомпросом в Пинежье, чтобы привезти М. Д. Кривополенову в Москву, Луначарский пишет «разъяснение»:

«С поездкой т. Ипполитовой за бабушкой Кривополеновой вышло недоразумение. Командировку посчитали за частное дело, между тем как она делается по специальному решению Совета Народных Комиссаров, постановившего бабушку Кривополенову в возможно комфортабельных условиях перевезти в Москву, дать ей академический паек и весьма повышенное денежное содержание и вообще обеспечить остаток ее дней.

Дело это считается государственно важным, и я прошу командировку считать одной из первоочередных» [I, 311].

Весной двадцать первого Пинежский исполком получил еще одну телеграмму за подписью наркома просвещения о том, что «если бабушка согласна, пусть в Москву едет» [I, 331].

Колоритно рассказывая об этом приглашении наркома, О. З. Озаровская писала: «Старики знакомые умом пораскинули и смекнули: В Москве старинные порядки хотят устанавливать и старых людей вызывают для совета: «Поезжай, бабка, быват, поможешь нащот старых порядков».

И поехала бабка русское государство устраивать. Сказка продолжается. Опять бабушке кругом почет.

В Архангельске на вечере устроители на сарафан шелковый и на парчовую шубейку поднесли.

В Москве, правда, бабушка не для государственных дел, а для этнографов понадобилась, но бабушка живет в сказке».

Но больше всего прочего ей очень хотелось встретиться с человеком, так счастливо устроившим это ее новое свидание с Москвой, — с Луначарским, или, как она говорила, «Начярским». На квартире у О. Э. Озаровской, где она поселилась в Москве, М. Д. Кривополенова «при каждом звонке осведомляется: «Не Начярский ли?»

И вот 28 июля 1921 года нарком получает письмо О. Э. Озаровской:

«Многоуважаемый Анатолий Васильевич!

Бабушка Кривополенова прибыла и находится у меня. В деревне ей очень хорошо: к ней замечательно относятся и население, и власти, она рассказывает интереснейшие вещи, как она ничего не боялась на фронте. Ехать она решилась только из–за того, чтоб не ослушаться «начальства» и «охота ей его послушать, который за нее подумал».

Мне тоже хочется, чтоб Вы ее восприняли в интимной обстановке, когда вокруг себя она видит знакомых уже ей лично москвичей. Поэтому я решаюсь Вас просить заглянуть в мою студию в тот часок и вечерок, который Вы назначите.

Она хочет ехать обратно с нашей экспедицией, а пока МУЗО запишет на фонографе ее вещи, а я уже записываю новые тексты за ней.

Бабушке нужна обувь и верхняя одежда (там ей выдали старую шубку). При ней находится малолетний внучок–сирота, и надо, чтоб ему тоже выдали там паек; это сделают охотно там, если только будет от Вас санкция. Там, по–видимому, хорошо работает местный отдел Наробраза…» [I, 357].

Предельно загруженный делами нарком Луначарский нашел все же время, откликнулся на приглашение и «приехал к ней, если не «нащот старых порядков посоветоваться», то во всяком случае старину послушать, а для бабушки это почти одно и то же. А потом за ней приехал, в гости к себе возил».

И сегодня, через 70 лет, трудно без волнения читать рассказ о том, каким щедрым по тем временам было это наркомово покровительство в отношении высоко даровитой представительницы народного творчества. «У бабушки академический паек, — рассказывала О. Э. Озаровская, — бабушка снабжена одеждой и в 78 лет — венец всех затаенных мечтаний деревенской кокетки — полсапожки на шнурках. Надо было видеть бабушкино счастье! Ведь это хрустальные башмачки русской Золушки!»

По предложение Луначарского О. Э. Озаровская устраивает выступление М. Д. Кривополеновой в Большой зале Московской консерватории. «Как не растерялась старая нищенка перед лицом тысячной толпы? — восхищаясь, замечает профессиональная актриса О. Озаровская. — Это тайна артистической власти. Пусть она неграмотная нищенка, а в первых рядах сидят знаменитые ученые, но бабушка властвует над ними, потому что в эту минуту чувствует себя и богаче и ученее всех слушателей… Обаяние ее личности, твердой, светлой и радостной, выкованной дивным Севером, отражается в ее исполнении, и так понятен возглас слушателей, одинаковый во всех городах: «Спасибо, бабушка!» Так понятно желание тысячи человек пожать старую, сморщенную руку, всю жизнь горестно протягивающуюся за подаянием, пожать с чувством любви и уважения к бабушке, как к образу нашего народа».¹⁸

Именно глубоким осмыслением такой роли творчества М. Д. Кривополеновой руководствовался нарком, настоятельно рекомендуя Госиздату опубликовать второе издание книги О. Э. Озаровской «Бабушкины старины». Характерно, что сюда вошли не только вновь записанные старины, заговоры, песни я сказки Марии Дмитриевны, но и некоторые мелодии, записанные впервые с ее голоса В. Г. Каратыгиным. А 17 декабря 1922 года по предложению Луначарского в Центральном доме работников просвещения в Москве состоялся «Вечер народного слова», на котором Ольга Озаровская «ознакомила собравшихся с народной поэзией Севера» и, в частности, исполнила произведения «бабушки Кривополеновой».¹⁹

А в феврале 1929 года в связи с исполнившимся 30–летием творческой деятельности фольклористки О. Э. Озаровской нарком обратился к ней с теплым поздравительным письмом: «Огорчен, что, отвлеченный другими делами, не могу лично приветствовать Вас в день 30–летия Вашей разносторонней и талантливой деятельности.

Мне особенно приятно, что в нашей стране чествуют деятелей живого слова… Благодаря Вам, Ольга Эрастовна, северный словесный «жемчуг» засиял по всей стране. Исполнение произведений народного слова, воссоздание их словесной и музыкальной красоты — заслуга Ваша перед художественным творчеством крестьянских масс и делом их изучения.

Особенно ценю участие Ваше в работах Государственной Академии Художественных наук, где проблема живого слова так углубленно и плодотворно разрабатывается при участии крупнейших специалистов и где фольклор изучается так широко и жизненно» [II, 409].

Однако, обратимся снова к ранним годам деятельности наркома Луначарского в области охраны и сбережения им старины. После завершения гражданской войны, когда стало очевидным, что «отклик Октября вне России оказался более глухим, чем ожидали коммунисты», большевистское руководство вдруг вспомнило о сохраненных просвещенцами сокровищах мировой культуры и потребовало для нужд и поддержки «братства и солидарности» Коммунистического Интернационала безвозмездной передачи ему части бесценных предметов старины из музеев, художественных хранилищ [I, 566]. Но открытый грабеж начался в годы индустриализации. Тут уж никакие протесты наркома не принимались в расчет даже на самом высоком уровне. Так, 26 сентября 1928 года у наркома Луначарского состоялся «нелицеприятный разговор с наркомом внешней торговли А. И. Микояном относительно продажи за границу предметов особого художественного и исторического значения. Потом он (Луначарский) апеллировал к Сталину. Безрезультатно».²⁰

Настоящим криком души стало в год его ухода с поста наркома просвещения письменное обращение в Политбюро ЦК ВКП(б) и лично Сталину по поводу возможной продажи, почти за бесценок, коллекции Строгановского музея. Привожу этот уникальный документ, отпечатанный на бланке наркома по просвещению, помеченный 1 марта 1929 года, лишь с незначительными сокращениями:

«Секретно.

В Политбюро ЦК ВКП(б).

Копия: в Секретариат ЦК ВКП(б), тов. Сталину, тов. Рыкову, тов. Хинчуку.

Во время основных решений Комиссии Томского (вопроса о реализации) я был за границей и лично не мог при этом присутствовать. Можно сказать, совершенно случайно на одном из заседаний прежде существовавшей Комиссии тов. Хинчука… я слышал о плане продажи целиком Строгановского музея. Причем тут же сообщен был курьез, что этому музею были даны две оценки, расходящиеся между собой ровно в десять раз. Я немедленно опротестовал подобное решение и заявил, что не считаю себя вправе отменять уже принятое Гинзбургом по соглашению с Уполномоченным в Ленинграде Познером решение, но что я считаю необходимым пересмотреть входящие в музей картины, с тем, чтобы выделить такие, которые могут иметь большое культурное значение для развития нашего собственного искусства и искусствоведения и для культурного воздействия на массы, в последнее время проявляющие, между прочим, поистине огромный интерес к искусству, что видно из того, что массовая посещаемость наших музеев путем экскурсий оставила за собою по количеству все страны мира без исключения. После этого мною была получена записка директора Кларка, которая свидетельствует о высокой ценности этого музея. И одновременно записка заведующей Музейным отделом тов. Лиэ, которая сообщает мне, что на мое ходатайство о приостановлении каких бы то ни было переговоров о продаже Строгановского музея впредь до выяснения вопроса о наиболее важных элементах его… тов. Гинзбург дал заявление, что существует постановление Политбюро, да еще, по его утверждению, согласованное со мною, по которому решено продать Строгановский музей, а также художественные коллекции и обстановку Гатчинского и Павловского. Никогда в жизни я моего согласия на такого рода продажу не давал, ничего о подобном решении Политбюро не знаю…

Ставя этот вопрос в спешном порядке, обращаю внимание на то, что Павловский дворец принадлежит к числу «чудес мира». Павел I в свое время созвал для его создания архитекторов и парковедов, принадлежащих к величайшим мастерам его времени и вместе с тем всех времен (Гонзаго, Камерон и т. д. ). Вся обстановка была выполнена по специальному заказу и закуплена с большим выбором высокими специалистами и, таким образом, создавались парк, здание и обстановка, представляющие собою высшее выражение достижения искусства конца XVIIII и начала XIX веков, т. е. одно из интереснейших в смысле стиля эпох. Павловскому дворцу посвящены многочисленные монографии русские и иностранные. Распродажа Павловского дворца произведет в Европе впечатление разорвавшейся бомбы. Об этом будут писать во всей Европе и Америке, как о признаке нашего окончательного краха как финансового, так и культурного. Я не могу не обратить внимание Политбюро на это обстоятельство.

Гатчинский дворец представляет собою меньшую ценность, но зато и выручить за него сколько–нибудь значительную сумму денег вряд ли окажется возможным. Разрушение же этого, чрезвычайно своеобразного ансамбля представляется также в высшей степени тяжелым. Если действительно состоялось постановление Политбюро о полной распродаже Строгановского музея, а также в дальнейшем и распродаже Павловского и Гатчинского дворцов, то я усиленно прошу пересмотреть этот вопрос. Наркомпрос готов всемерно идти навстречу потребности реализации нашего художественного достояния для валютных надобностей страны, но при этом нельзя доходить до таких актов, которые являются глубоко дискредитирующими наше правительство. Уже удалось добиться отказа от попытки продать все крупнейшие произведения искусства из Эрмитажа, что привело бы к ничтожным выгодам, так как ставка торговцев и антикваров снизила бы их цену до смешного. И к величайшему скандалу перед всем культурным миром, включая сюда, конечно, и западноевропейский пролетариат. Но Павловский дворец весь в целом принадлежит также точно к абсолютно неповторяемым ценностям, его ставят в этом отношении выше французских и английских шедевров аристократической культуры. Когда американцы узнали, что французам в тяжелое для них время после войны трудно содержать в порядке Версаль и Трианон, то они заявили, что в виду мирового значения этих художественных ансамблей они ассигнуют французскому правительству огромную сумму (в общем миллионы долларов) для их спасения и приведения в порядок. Не знаю, захотят ли американцы придти в этом отношении на помощь к нам, но что весь мир закричит о нашем вандализме, это не подлежит для меня никакому сомнению. Я знаю, что НКИД стоит на той же точке зрения по этому вопросу, как и я.

Нарком по просвещению А. Луначарский». (Автор благодарит Н. С. Антонову, сотрудника Центра хранения современных документов за предоставленную ею возможность ознакомиться с этим документом и опубликовать его).