Воспоминания Н. А. Прахова о партийной школе на Капри

Мы жили летом на Piazza d'Armi ¹ на вилле Giovanni недалеко от Marina Grande, где причаливают пароходы и рыбачьи лодки. По вечерам, чтобы развлечься, с кем–нибудь из соседей и с детьми ходили встречать пароход, на котором обычно приезжали только каприйцы.

Иностранцы приезжали днем на несколько часов. Вечерний пароход привлекал нас своей живописностью и колоритом.

Дети веселились, передразнивая, как гудит «Vapore»,² а взрослые смотрели на приезжающих на остров иностранцев и здоровались со знакомыми каприйцами. Лодки подходили к молу одна за другой. Веселые шутки, смех, испуганные взвизгивания женщин, блеянье коз, кудахтанье кур — сливались в один далеко не стройный хор. Лодки с иностранцами можно было узнать сразу по сдержанным разговорам, малому количеству пассажиров и полному отсутствию каких бы то ни было птиц и животных.

Однажды подъехали одна за другой несколько лодок полных народа — исключительно мужчин. Все они ехали стоя, громко разговаривали, размахивали руками, перекликались и вылезли на берег, каждый, как новобранец, с деревянным сундучком — укладкой, о стенки которых неистово колотились огромные жестяные чайники, привязанные к ним эмалированные кружки.

Высокие сапоги, рубахи — косоворотки «на выпуск» под жилетами, разнокалиберные брюки и пиджачки — сразу видно, что русские, даже если бы молчали как рыбы — никак не примешь за немцев или англичан.

Встретил их всех Анатолий Васильевич Луначарский, наскоро поздоровавшийся с нами, как человек, избегающий разговоров и расспросов.

С удивлением смотрели и «добрые каприйцы» на эту шумную ватагу, человек в двадцать, как дети, радостными криками выражавшие свой восторг. Много видали на своем веку рыбаки и продавщицы кораллов различных иностранцев, но таких как эти — еще ни разу. Особенно деревянные крашеные укладки и громыхающие жестяные чайники потрясли их воображение своей экзотикой.

По «Scrocciatoio»,³ с шумом направилась пешком «Caravanna russa» в город, где на «Villa Pasquale»⁴ жил А. В. Луначарский, приготовивший заранее помещение для всейкомпании рядом с собой и в одном из соседних домов на живописной и тихой Via Sopra Monte.

Появление такого большого количества русских, притом, по внешнему виду так не похожих на всех приезжающих forestier'ов,⁵ произвело на острове большую сенсацию и сразу дало пищу для всевозможных самых нелепых толков и слухов.

Стали перешептываться между собой каприйские жители «по секрету» сообщая друг другу, что «к синьору Горькому приехали из России его друзья и единомышленники — русские рабочие–анархисты, поселились все вместе на „Villa Pasquale“, никуда в одиночку не ходят, очевидно, готовят бомбы и адские машины, чтобы произвести налет и экспроприацию в „Hotel Quissisana“,⁶ где живут самые богатые иностранцы и у синьора Горького — самого богатого русского».

— А вы знаете, синьор, — таинственно сообщил мне крестьянин, хозяин нашей виллы Don Giovanni, — что русские рабочие готовят покушение, хотят произвести экспроприацию в Hotel Quissisana и у signore ⁷ Горького?

— Что вы говорите, дон Джиованни, ведь это все друзья Горького, как же они станут готовить на него покушение?

— Нет, уж это верно, об этом многие говорят на Piazza. Мне говорили сам Brigadiere ⁸ и Parroco,⁹ вот увидите сами.

Спорить и убеждать было бесполезно: авторитет «власти и церкви» в глазах итальянского крестьянина был непоколебим.

В ясный, солнечный, слегка ветреный день, я сидел с детьми на каменной ограде около «Villa Dubuffe» и смотрел, как спокойно и плавно поднимается к небу изобретенный мною многокоробочный змей.

— Si diverte — забавляетесь? — спросил, здороваясь со мной «бригадир» — старший из двух каприйских карабинеров, с которыми мы, как каприйские старожилы, были знакомы и при встрече раскланивались. Рассказал им про свои наблюдения над воздушными течениями и предложил посидеть рядом. Заговорили о красоте острова Капри, чистоте и целительной силе его воздуха и множестве иностранцев, приезжающих из года в год отдыхать и лечиться.

— А вы знаете, синьор, ваши соотечественники, что приехали на днях к Massimo Gorki, хотят устроить покушение в Hotel Quissisana на богатых иностранцев? — осторожно начал разговор Brigadiere.

Я невольно расхохотался.

— Нет, синьор, это наверно, уж мы это знаем, они вчера купили у Morgano двадцать кило сахара и хотели купить в аптеке кило — вы понимаете — целое кило бертолетовой соли! Хорошо, что аптекарь догадался и не дал им столько, ведь это же гремучая смесь!

— Они и консервы, накануне, накупили у Ланче–Лотто,¹⁰ — добавил карабинер помоложе, — и все выбирали банки побольше, чтобы потом начинить их этой смесью.

— Ну послушайте, какой смысл русским делать покушение на иностранцев, живущих на Капри? Ведь это остров, без парохода и лодки никуда не убежишь, а после такого взрыва их всех переловят, как перепелок, прежде чем доберутся до моря. Да и Горький социалист, а не анархист и друзья его — социалисты и беспартийные, никогда никто из них не допустит до такой нелепости. Ведь это значит лишить всех русских «права убежища», которое дает им Италия. Вы сами знаете, что Италия, единственная страна, которая не выдает царской полиции политических эмигрантов, по–ихнему, «преступников».

— Так–то оно так, мы и сами думаем — зачем же русским портить отношения с нами?

— Просто, — говорю, — люди новые, здешних порядков не знают, думали, вероятно, сразу купим много сахару — будет стоить дешевле, а бертолетку спросили, чтобы полоскать горло, я и сам видел — у одного из приезжих шея была завязана платком.

— Ну а зачем же они спросили un kilo?

— Просто не знают здешних мер и весов, ведь у нас в России нет метрической системы.

— А правда ли, синьор, что тут у вас на «Palazzo a mare» живет тридцать человек русских? — спросил, неожиданно, старик бригадир.

— Что вы, где же им жить? У Dona Giovanni живем мы и Шрейдеры — четверо взрослых и пятеро детей напротив, знакомые вам давно живущие на острове сестры Энгель, у Paolillo — старик Воронец с женой — вот вам и все русские.

— А нам передавали, задумчиво протянул Brigadiere, что тут тоже живут тридцать человек неизвестных русских, ночью делают бомбы, а днем пускают аэропланы.

— Вот они, наши аэропланы, — смеясь, показал на стоящий высоко в небе коробочный змей. — А бомбы тут действительно взрывают, только не мы, а ваши же попы, на праздник святого Костанцо. Такую пальбу подымают, что могут позавидовать любые анархисты. Не одного, а целый десяток губернаторов можно ухлопать в России.

Карабинеры рассмеялись. Тем наша беседа и кончилась.

Вечером, в тот же день, то же самое, слово в слово, рассказывал мне на Piazza знакомый итальянец, женатый на русской, Signor Riola-Montanaro и старый аптекарь Signor Arena, к которому я нарочно зашел под каким–то предлогом.

— Я сразу сообразил, для чего им понадобилось целое кило бертолетовой соли, — закончил свой рассказ аптекарь. — Меня уже предупредил мой помощник, он видел, как русские купили у Morgano сразу двадцать кило сахару. Ведь я немного понимаю в химии — Sono prattico Signore, — добавил он, хитро подмигнув одним глазом.

Так создалась переполошившая весь остров легенда. Весело смеялись товарищи, когда позднее, познакомившись с ними поближе, я рассказывал про эти встречи и разговоры. Так оно и было в действительности, как я объяснял по догадке карабинерам. У одного сильно болело горло. Спустились по «Via Tiberio», решили, прежде чем идти в аптеку, зайти к Morgano, купить в запас сахару, чтобы не тратить время на хождение в город по хозяйским делам. Луначарского с ними не было, итальянский язык не знали, выражались лаконически: просто подошли все двадцать человек к прилавку и сказали: «Zucchero», а когда добродушная толстая донна Лючия, улыбаясь своей доброй улыбкой, спросила: «Сколько?» — хором ответили «Venti kilo» — другой цифры не знали. Чуть не упала в обморок хозяйка от такого аппетита. «Forse un kilo?» — переспросила и показала один палец.

— «Venti» — настаивали покупатели, подняв сразу четыре пятерни. — «И положите, пожалуйста в два кулька», — добавили по–русски. А потом зашли в аптеку, написали на клочке бумаги латинское название и, для верности, даже химическую формулу бертолетовой соли, но не написали количество.

— Сколько, — спросил аптекарь, показывая на весы?

— Un kilo, — вспомнили знакомые, только что слышанные слова.

Аптекарь пришел в ужас: никогда еще в его аптеке ни один покупатель не требовал такое количество!

— Forse basta cosi, — сказал, насыпав на бумагу две неполные столовые ложки.

— Баста, баста! — закричали, услыхав знакомое слово, и замахали руками.

Долгое время жили каприйцы под впечатлением этих слухов, со страхом посматривая на всех незнакомых им русских. Докатился слух о готовящихся экспроприациях до Неаполя, а несколько разыгравшихся среди русского студенчества скандалов подлили масло в огонь. На одном из первых организационных заседаний «Общества помощи и содействия русским, живущим в Неаполе и на острове Капри», происходившем у Горького, по предложению А. В. Луначарского, мы порешили написать письмо в итальянские газеты с опровержением и объяснением всей нелепости подобных слухов, на лету подхваченных бульварными неаполитанскими газетами: «O Mattino» и «Le Pungolo». Луначарский и Шрейдер ¹¹ настаивали на том, чтобы непременно написать, что все каприйские скандалы и нелепые слухи — дело рук царских «шпиков», пытающихся таким путем натравить каприйское население на русских и тем лишить «права убежища» всех русских эмигрантов, проживающих на этом острове. Письмо было коллективно написано и отправлено в редакцию газеты «Avanti» («Вперед») и в напечатавшие нелепые слухи неаполитанские газеты.

Мое положение беспартийного каприйского старожила позволяло дружить и водить компанию со всеми хорошими и интересными людьми, независимо от того — «эс–серы» они, или «эс–деки».

С Горьким познакомился в конце декабря 1907 года, по странной случайности, не на Капри, а в Риме, изредка вместе с женой бывал у него, и он на прогулках со своими всегда многочисленными спутниками иногда заходил к нам.

С приездом из России группы рабочих ходить к нему считал неудобным, так как знал от А. В. Луначарского и других русских каприйцев, что занятия, когда Горькому нездоровится, происходят у него.

Чаще всего занятия проводились на море. Горький в сопровождении лекторов и курсантов в определенный час спускался по «funiculare»¹² на «Marina Grande»,¹³ рассаживались на большие лодки и под видом рыбной ловли выезжали в открытое море, где для вида забрасывали удочки, а сами проводили чтение лекций и беседы, благо возившие их рыбаки каприйцы — кроме «карашо купатца» и «иди сюда» — ни слова не понимали по–русски.

Нет никакого сомнения, что за Горьким на Капри и приезжающими к нему соотечественниками царской полицией велась самая интенсивная слежка самыми разнообразными способами и путями.

Горький был тем магнитом, который притягивал к себе внимание иностранцев и русских, с каждым годом приезжавших на остров Капри все в большем и большем количестве.

Приезжали «издатели» К. П. Пятницкий, И. Д. Сытин, Е. А. Ляцкой, Левин, В. С. Миролюбов и другие; приезжали уже совсем оформившиеся писатели, как Леонид Андреев, А. В. Амфитеатров, И. А. Бунин, С. Я. Елпатьевский, С. И. Гусев–Оренбургский — «блуждающая комета», как его называл Горький, М. М. Коцюбинский, В. И. Немирович–Данченко, А. Л. Волынский, Олигер и другие. Приезжали «будущие знаменитости» — такие, о которых злые языки в русской колонии говорили: «Ну какой же он писатель? Просто вместе с Горьким рыбу ловили — вот тебе и писатель». К последним тогда относили и Алексея Силовича Новикова–Прибоя. Он только начинал свою литературную деятельность, сидя на «Marina Piccila»¹⁴ на «Villa Arcucci».¹⁵ Студенческая молодежь приезжала из Неаполя летом, чтобы, если не познакомиться с Горьким, то «хоть посмотреть на него поближе». Слежка была и за этой молодежью.

Появлялись и исчезали какие–то подозрительные типы воде Нины Реннер, выдававшей себя за русскую сестру милосердия, якобы помогавшую спасать пострадавших от землетрясения в Мессине, и оказавшейся просто авантюристкой — воровкой, бывшей горничной из Киева. Приезжал какой–то слишком «театрализованный» шкипер, ходил в развалку, широко расставив ноги, как человек, привыкший к морской качке, не расставался с дымящей коротенькой трубкой–носогрейкой. Знакомясь с русскими, выдавал себя за «потемкинца», путался в подробностях рассказа об этой героической эпопее и моментально исчез, когда появился на острове настоящий матрос–потемкинец, объявивший — глядя на него в упор — что такого шкипера у них никогда не бывало и что вообще в военном флоте шкипера не водятся.

Появились и «немцы». Один высокий, плотный, с круглой, по–военному стриженой головой, в сером двубортном пиджаке, напоминавшем военную тужурку.

Другой — низкого роста, всегда в черном, длиннополом сюртуке и маленьком черном котелке. Ходили только вдвоем, между собой говорили по–немецки и целый день проводили то на площадке фуникулера, то в caffe Morgano.

Мне почему–то сразу показались подозрительными эти немцы, особенно не понравились военная выправка и жирный, в три складки, затылок высокого немца. Нисколько не стесняясь их присутствием, я громко и безапелляционно заявил своим спутникам, что это не немцы, что высокий, по–видимому, переодетый царский жандармский полковник, а маленький — просто «шпик».

Все знали, что опыта и знаний в этой области у меня не было никакого и долго посмеивались над «новоявленным Бурцевым», тем более что «немцы» даже не посмотрели в нашу сторону во время этого разговора. Поднимаясь по утрам на фуникулере в город, я постоянно видел, как эти «немцы» разгуливали около входа и впивались глазами в проходившего мимо них Горького и его спутников, потом бежали к кассе, брали билеты, забегали на переднюю площадку вагона, а внизу, на остановке, старались выбежать первые и не отходили от турникета, пока не пройдет Горький и вся его компания.

Если Горький и его товарищи спускались для моциона пешком, по узкой каменистой дороге, между высоких террас, на которых уступами расположены виноградники, «немцы», молча переглянувшись друг с другом, сейчас же садились на фуникулер и, как ни в чем не бывало, начинали прогуливаться по маленькой «Marina Grande», заставленной живописно раскрашенными рыбачьими лодками.

Знакомые студенты — Дорман, Арбатский и Ширкес, которым сообщил свои наблюдения, заинтересовались и через несколько дней подтвердили, что «немцы», несомненно, следят за Горьким и слушателями Каприйского университета, — так называли в русской колонии школу пропагандистов.

Смущало только то обстоятельство, что «немцы», уже давно живущие на Капри, водят компанию исключительно с солидными немцами и между собой говорят только по–немецки.

Однажды в жаркий летний день, вместе с Шрейдерами, моей женой и Н. Н. Шрейтером ¹⁶ зашли «на минутку» днем в caffe Morano ¹⁷ выпить Granito (толченый лед с каким–нибудь сиропом).

Сели на маленькой террасе, жена взяла с круглого столика, стоявшего рядом, немецкие иллюстрированные журналы: «Die Woche», «Jugend», «Simplicissimus», стала внимательно рассматривать и переводить нам немецкие остроты.

Вошли оба «немца», сели в двух шагах за маленький стол, продолжая начатый разговор. Увидали нас — смолкли, переглянулись. Маленький — тот, что всегда ходил в черном сюртуке, встал, подошел прямо к моей жене и на изысканном немецком языке попросил у нее разрешение взять один из лежащих около нее журналов.

Жена посмотрела на него с некоторым удивлением и просто сказала «bitte», а я, обращаясь к нашим спутникам, громко сказал:

— А все–таки, по моему мнению, это не немцы, а русские шпики. Настоящий немец никогда не позволил бы себе подойти к незнакомой даме, сидящей в мужском обществе, и попросить взятый ею для прочтения журнал, тем более, что рядом с ней на столике лежит целая куча новых газет и журналов.

Смеявшийся раньше надо мной Г. И. Шрейдер посмотрел внимательно через свои огромные круглые очки на немца и добавил:

— Да это действительно в Европе не принято, особенно в Германии — там это повод для вызова на дуэль с вашей стороны.

Мы все рассмеялись — уж очень забавна показалась мысль о дуэли на острове Капри между русским художником и подозрительным немцем.

Прошло несколько дней, вечерним пароходом, который кроме нас и коренных каприйцев, кажется, никто другой не встречал, приехали Соколовские — муж и жена, родственники Шрейдеров. Русские евреи, после Кишеневского погрома эмигрировавшие в Вену, где прожили уже около шести лет, они вполне ассимилировались, приобрели вид и внешние манеры европейцев и между собой говорили постоянно по–немецки, так что первое время на Капри их принимали за немцев. Один из знакомых студентов даже сообщил нам, что пришли еще новые «подозрительные немцы», на этот раз муж и жена!

Знакомя нас, Г. И. Шрейдер полушутя, полусерьезно сказал, что «лавры Бурцева не дают мне покоя», и рассказал про исчезнувшего «шкипера» и подозрительных «немцев», которых вечером показали им на Piazza.

Соколовские заинтересовались рассказом и, пользуясь своим «incognito», начали наблюдать. Жили они в стороне от нашей виллы и на «Palazzo a mare» спускались обычно по вечерам, поделиться впечатлениями дня и провести вечер в семейной обстановке.

Однажды пришли запыхавшиеся, взволнованные, днем в необычную пору и сообщили следующее:

— Мы только что были на площадке фуникулера, там прогуливались и ваши немцы, ни с кем не разговаривая. На нас они не обратили никакого внимания. Как только появился Горький и вся его компания, оба немца быстрыми шагами направились к кассе, стали около турникета и внимательно разглядывали каждого русского, проходившего через вертушку, а когда все прошли и вагон начал спускаться, высокий на хорошем немецком языке сказал: «Самое главное, что мы их всех видели, остальное нас абсолютно не касается».

Тут уже сомневаться в правильности моей интуитивной догадки не приходилось. Услышанная Соколовскими фраза достаточно ясно изобличала национальность и настоящую профессию этих двух «немцев». Стали думать, как быть, как сообщить об этом Горькому? Промолчать, оставить так — на волю судьбы — нельзя было. Горькому в тогдашней Италии, конечно, ничто не угрожало, но вот эти рабочие, человек около двадцати, в конце концов должны были возвращаться в Россию — их могут всех переловить на границе.

— Придется вам, Николай Адрианович, пойти предупредить Алексея Максимовича, — решил Г. И. Шрейдер. — Мне, как эсэру, это неудобно, ведь это школа большевиков, могут подумать, что я хочу к ним «втереться», а вы беспартийный, каприйский старожил, Горький вас знает, вы уже были у него не раз, и он у вас бывал, — значит, вам и идти. Ведь Вы сумеете тактично рассказать все, как было, избегая упоминания о школе. Это же ваше открытие!

Делать нечего, пошел на Villa Behring.¹⁸ Шел пешком по Strada Nuova, чтобы прийти не слишком рано, к пяти часам, когда у Горького, как на всем Капри, пьют чай и, значит, он не работает.

Приняла, как всегда, сперва Мария Федоровна, которой объяснил, что пришел к Алексею Максимовичу «по делу». Тут он вышел из своей рабочей комнаты. Сели за чайный стол; осторожно подбирая выражения, начал рассказывать про слежку, установленную двумя «немцами» за ним и его друзьями.

Говорили не раз, что школа пропагандистов была устроена на Капри «конспиративно» — вот почему мне, беспартийному приходилось подбирать выражения и делать вид, что ничего не знаю об истинной цели приезда на Капри русских рабочих.

Горький слушал внимательно, помешивая ложечкой чай и глядя в упор мне в глаза своими внимательными и добрыми глазами.

— А какие это такие ваши немцы? — вдруг пробасил хозяин. — Один такой длинный, в сером пиджаке, с жирным бритым затылком в три складки, а другой маленький, в низком котелке, всегда в черном сюртуке ходит в самую жару, вроде нашего «Cosina»?¹⁹

— Совершенно верно, вот именно такие.

— Да, постоянно, можно сказать, как–то около нас путаются. Мы на пиаццу — они за нами, мы на funicolare — они уже тут. Мы на лодках кататься — они тоже берут лодку и тоже норовят кататься с нами, — все около, поближе к нам вертятся и все на часы оба по очереди посматривают. Ужасно любопытные и беспокойные немцы! И часы у них какие–то ненашенские — огромные, никелевые. Вынимают из кармана и все на циферблат посматривают — то один, то другой.

— Да ведь это они Вас, Алексей Максимович, фотографировали! И Вас, и ваших друзей, — невольно вырвалось у меня.

— Как так фотографировали? — это же они на часы посматривали, куда–то вероятно торопились; вертлявые немцы.

— Да ведь есть такие фотоаппараты в форме карманных часов! Посмотрел на часы и щелкнул незаметно. Мне в Киеве хозяин фотомагазина показывал, как новинку; предлагал купить — всего 25 рублей стоят, да я не соблазнился дешевкой, это не для нас, а специально для «шпиков» немцы придумали. Есть еще в форме галстука с круглой булавкой–объективом — в один жилетный карман шнурок от затвора продевается, а в другой для мены пластинок.

— Что вы, голубчик, говорите! — заволновался Горький, даже привскочил на своем стуле. — А мы на это и внимания особенного не обратили, так, слегка посмеялись над вертлявыми немцами и громко между собой разговаривали. Теперь надо будет дальше от них держаться.

— Боюсь, что теперь будет поздно, судя по сегодняшней фразе. Они уже сделали свое дело. Предупредите ваших друзей, чтобы были осторожнее, когда будут возвращаться в Россию.

— Ну, спасибо вам большое, что предупредили, большое спасибо.

Крепкое дружеское рукопожатие и мы расстались.

Марья Федоровна была, как всегда, изысканно любезна, угощала чаем. Посторонних не было, говорить было легко, и ушел я с чувством облегчения от сознания выполненного долга.

«Немцы» вскоре после этого исчезли с Капри так же неожиданно, как и появились. Очевидно — сделали свое дело.

Позднее в русской колонии на Капри пронесся слух, что несколько человек пропагандистов были арестованы на русской границе. Если действительно школа пропагандистов была основана на Капри «для конспирации», нельзя сказать, что выбор места был особенно удачен. Островок маленький, с двумя гребцами за три–четыре часа можно кругом объехать на лодке, побывав во всех многочисленных гротах — и голубом, и зеленом, и мраморном, и белом — и вдоволь налюбовавшись их красотой. Народу жило немного, русские все на виду. Про всех все известно — и то, что было, и то, чего никогда не бывало. Сплетниц и сплетников было достаточно. Мало–помалу каприйцы привыкали к новым для них типам русских рабочих, и они привыкли и к новой обстановке и нравам и не так бурно выражали свои восторги.

Успокоились и каприйские «carabinier»,²⁰ и «guardia municipale»,²¹ и аптекарь и, «donna Lucia Morgano», вероятно, узнав от хозяйки «Villa Pasquale», что все пустые жестянки от консервов, купленных у Ланчелотто, выбрасываются в мусорную яму и никакой «взрывчатой смесью» не начиняются.

«Вчера был в Помпее, показывал ее двадцати рабочим, социал–демократам. Много пришлось говорить, сильно устал, но, в общем, была прогулка приятная. Аудитория на редкость восприимчивая», — писал я сестре в Швейцарию в открытке, посланной из Неаполя 1-го октября 1909 года.

Анатолий Васильевич Луначарский, знавший, что я много раз побывал в Помпее и хорошо ее изучил, предложил помочь ему в осмотре рабочими развалин этого города.

— Вы будете давать объяснения как художник, а я с историко–социальной точки зрения. Сам я в Помпее бывал, но не знаю ее так хорошо, как знаете вы, а обращаться к итальянским гидам бесполезно — рабочие не поймут по–итальянски, а мне придется переводить весь тот вздор, который обыкновенно рассказывают всем форестьерам.

Так мы и решили. Поехал я охотно и, хотя действительно был в Помпее «как дома», для верности подготовил конспект, чтобы не перепутать даты многочисленных извержений Везувия.

На пароходе перезнакомился со всеми и показал Помпею во всей красе.

Осенний день — 30 сентября — был великолепен. Яркое солнце играло на расписанных красной киноварью стенах, зеленом ковре густого мягкого моха и на сине–зеленых, сверкающих спинках больших и маленьких ящериц, лениво греющихся под лучами осеннего солнца на серых камнях и не пугающихся приходящих нарушить их покой иностранцев.

День был ясный. Небо бирюзовое и красавец Везувий слегка дымился вдали. Спутники мои оценили красоту и величие древних развалин, слушали с интересом наши перемежающиеся объяснения, я же сразу почувствовал, что имею дело с чрезвычайно восприимчивой, жадно ловящей «на лету» каждое слово аудиторией и потому говорил много и с увлечением.

Вечером на пароходе, с которым возвращались на Капри, рабочие горячо благодарили за то, что «не упрощал объяснений, говорил им, как людям все понимающим».

— Нам ужасно бывает обидно, когда интеллигенты смотрят на нас, как на маленьких детей или полных невежд, и свои объяснения приспособляют к пониманию рабочих, вы же говорили как с равными, — так говорил их староста, высокий, статный молодой человек, как стальными тисками пожимая мне руку.

— Да а как же иначе можно было с вами говорить? Я с первого слова, по первому вопросу, почувствовал, что говорю с людьми равного понимания. Это случайность, что я родился в семье профессора истории искусств, а вы — потомственные, почетные рабочие–пролетарии.

В Помпею ездили вторично, не помню точно когда; товарищи хотели ее получше рассмотреть и запомнить.

Расстались дружески — и больше не встречались.

Киев

31.12/39–1.1/40

Николай Прахов

[Примечания Н. Прахова. Нумерация сайта.]

Рукописный отдел ГТГ. Ф. 220. Д. 19. Л. 1–31. Подлинник. Автограф.