Наконец и я увидел этот спектакль. Сначала я не хотел писать о нем, но, подумав, решил, что должен. Уже самую пьесу я считаю издевательством над мужчиной, женщиной, любовью и ревностью, издевательством, простите, гнусно подчеркнутым театром. Я ушел после второго акта с тяжелым чувством, словно мне в душу наплевали. Не в непристойности сюжета тут дело: можно быть более или менее терпимым к порнографии, а в грубости формы и чудовищной безвкусности, с которой она преподносилась. Жаль прекрасного актера Ильинского, кривляющегося и неважно подражающего плохим клоунам, жаль всю эту сбитую с толку «исканиями» актерскую молодежь. Стыдно за публику, которая гогочет животным смехом над пощечинами, падениями и сальностями. Стыдно за то, что публика гогочет так не в полутерпимом коммунистическим режимом притоне, а на спектакле, поставленном режиссером–коммунистом, расхваленном критиками–коммунистами на наших глазах.
Для театра как такового, для театрального искусства это — падение, ибо это захват его области эксцентризмом мюзик–холла.
Что же, разве плох мюзик–холл?
Терпимо, иногда забавно, но что сказали бы, если бы гривуазный канкан стал вытеснять Бетховена и Скрябина на концертах? Все на своем месте. Здесь же дешевое искусство для пошляков или жаждущих развлечения пытаются возвести в «академизм без кавычек» — выражение одного серьезного партийного критика.
Все это тяжело и стыдно, потому что это не индивидуальный уклон, а целая, довольно грязная и в то же время грозная, американствующая волна в быту искусства.
Страшно уже, когда слышишь, что по этой дорожке катастрофически покатилась европо–американская буржуазная цивилизация, но когда при аплодисментах коммунистов мы сами валимся в эту яму, становится совсем жутко.
Это я считаю своим долгом сказать.1
Критическая «заметка» Луначарского, резко разошедшегося с оценками критиков, до него выступивших в печати (см.: Уриэль <О. С. Литовский>. «Великодушный рогоносец» в мастерских ГВТМа // Известия. 1922. 28 апреля; Садко <В. И. Блюм>. Мейерхольд–академик // Известия. 1922. 5 мая; О. Б. <О. М. Брик>. Победа // Театральная Москва. 1922. № 38; Гусман Б. Новые работы Вс. Мейерхольда // Правда. 1922. 6 мая), получила многочисленные отклики. Первым отвечал Луначарскому постановщик спектакля. На диспуте о «Рогоносце» 15 мая 1922 г. Мейерхольд назвал главную причину неприятия спектакля:
«Тут сказывается вкус, выросший на Ростане, на стишках, требующих непременно аккомпанемента мандолины. Такой вкус никогда не примет ни здорового смеха, ни здоровой игры, ни мощного здорового инженеризма, ни биомеханизма»
(Мейерхольд. Ч. 2. С. 46).
Другие оппоненты Луначарского выражались так же жестко. Блюм назвал «заметку» «широким взмахом оглобли», «аварией элементарного критического чутья». Он писал:
«Спектаклю, судя по „Заметке“, страшно повезло: все как–то удивительно подобралось друг к другу. Пьеса подлая, интерпретация гнусная, актеры — кривляки, режиссер — Иван Иванович Очищенный (а еще коммунист!), критики — пошляки (а еще коммунисты!), публика — стадо животных. Все — плохо, „все — дураки“; ни единого малейшего просвета»
(Блюм В. И. К критике критической критики Луначарского // Театральная Москва. 1922. № 41. С. 7–8).
Брик выступил с репликой «Театральные новинки. „Наплевали в душу“» (Еженедельник Центрального Дома работников просвещения и искусств. 1922. № 6. С. 12).
Отношение к «Рогоносцу» Луначарский несколько скорректировал в 1927 г., сказав, что спектакль «имел, быть может, значение для внутреннего развития Мейерхольда», но «он сейчас может интересовать разве только с „академической“ точки зрения» (А. В. Луначарский. О театре и драматургии: В 2 т. Т. 1. М., 1958. С. 393).
↩
