Пушкин занимает до сих пор господствующее место в нашей литературе. Уже при жизни он был почти единогласно провозглашен корифеем русской литературы. Оценка Пушкина, правда, несколько колебалась в последующие эпохи; но даже те критики, которые, отражая глубокие перемены в социальном бытии и в политических и культурных настроениях страны, начинала критически относиться к Пушкину, признавая в то же время, что в области чисто эстетических ценностей, как художник, он остается непревзойденным, и переоценка шла не столько по линии места Пушкина в искусстве, сколько по линии критики самого искусства, — места и назначения всего этого явления в человеческом обществе. Непревзойденная красота формы, разнообразие, глубина содержания пушкинских произведений позволяли его наследию, как светилу небесному, выходить вновь и вновь из–за облаков и даже грозных туч, которые прикрывали его сияние, снова и снова занимая на нашем художественном небосклоне свое яркое и несравнимое место.
Не так редко раздавались голоса, что Пушкин, конечно, великий мастер слова, но в отношении миросозерцания, например, как поэт–философ, он должен быть поставлен неизмеримо ниже великих поэтов других народов — Шекспира и Байрона, Шиллера и Гете. Но миф о Пушкине — чистом эстете, забавлявшем себя и других «звуками сладкими», постепенно устранялся. Становилось ясно, что в Пушкине мы имеем поэта огромной силы мысли и огромной глубины чувства, не уступающего в этом отношении величайшим среди великих.
Наше время есть время грандиозной переоценки наследия. Мы вступаем в совершенно новую полосу жизни нашей страны, даже жизни всего человеческого общества. Мы знаем твердо, что нам необходимо опереться на завоевания прошлого поколения, хотя бы и классово нам чуждого. Мы отнюдь не проповедники отрыва от всего старого, — такие «футуристические» тенденции встречают со стороны коммунистической мысли жесткий отпор. Однако, мы, с другой стороны, отнюдь не склонны становиться на колени перед ценностями прошлого, мы убеждены, что будущее будет более блестящим, чем было прошлое, мы убеждены, что идем к культурному под'ему, который главу свою возвысит над всеми вершинами культурного творчества, какие только знали народы в прошлом. Мы знаем, что для достижения этих вершин нам нужно свободно, отбросив всякий пиетет перед авторитетами, критически переоценить сокровищницу человечества, в частности народов нашей страны, и взять оттуда лишь то и лишь так, что действительно нужно нам в нашем поступательном ходе.
Так же отнеслось, конечно, наше время и к Пушкину.
Интересно отметить, что Ленин относился к Пушкину с нежной и почти восторженной любовью. Уж Ленин–то, конечно, лучше других сознавал все то чуждое нам, что рождено в Пушкине его классовой принадлежностью и его эпохой, но это нисколько не смущало его и не заслоняло для него тех великих ценностей языка, музыки, пластической образности, живого чувства и напряженной мысли, которыми богаты произведения Пушкина.
Несмотря на то, что наше марксистское литературоведение еще молодо, — и в частности в области пушкиноведения марксистами сделано пока крайне мало, — мы можем уже сказать, что время наше принесло значительные раз’яснения человеческой и писательской фигуры Пушкина. Замолкают постепенно поверхностные голоса об исконном эллинизме Пушкина, о его солнечной уравновешенности, счастливой, беспечной натуре и т. д. Это был тот официальный взгляд на Пушкина, который устанавливался официальной, даже не буржуазной, а находившейся на «царском жалованьи» якобы наукой, которой нужно было сделать из Пушкина школьного поэта для детей и подростков, выхолощенного учителя русского языка и официальное украшение фронтона казенной России.
Мы теперь знаем, что и сами эллины были людьми большой трагедии, скорбного жизнесознания, ужаса перед роком.
Тем более видим мы теперь в Пушкине черты сумеречные, даже болезненные, и для нас нисколько не кажется неожиданным его раздирающий крик: «Не дай мне бог сойти о ума!»
Солнечность Пушкина уже с ранней молодости искажалась и затемнялась жизненными невзгодами и правительственными гонениями. К концу же своей жизни он был буквально затравлен. Он боялся обоих собственных мыслей,
Он внутренне затаптывал многое в себе — и именно то, что казалось ему опасным, родственным «безумию», которое ввергло бы его в пагубный конфликт «ничтожной» личности с сокрушительной стихийной силой «медного» самодержавия. С петлей долгов на шее, с бесконечными неприятностями литературного, советского и общественного характера, с внутренней неудовлетворенностью собой и своим творчеством, под тяжкой десницей самодержавия, которая, «лаская поэта», царапала до крови его чувство собственного достоинства и его творческие порывы, Пушкин, споткнувшись на одном из бесчисленных скандалов, которыми его враги без труда усеивали его путь, в бессильной злобе рванулся против терзавшей его своры и был ею физически уничтожен.
В официальной литературной истории принято противопоставлять светлому Пушкину мрачного Лермонтова. Нет ничего ошибочнее такого противопоставления. Когда мы ближе знакомимся с физиономиями обоих поэтов, нас поражает необычайная родственность даже их натур, не говоря уже об их судьбах. Мы знаем теперь, что это об'ясняется чрезвычайно сходным социальным положением обоих поэтов. Пушкин тоже был представителем среднего дворянства, относившегося с завистью и злобой к пустой и чванной знати крупнейших землевладельцев и верхушек бюрократии. Он уже был окружен тем самым поколением, на которое можно было смотреть только «печально». Пушкин тоже говорил о той болезни века, которой страдал и от которой мощно старался отделаться его великий продолжатель. Мы знаем теперь, что сама солнечность Пушкина, которая в нем, конечно, жила как в богато одаренной, тянувшейся к счастью и способной быть счастливой натуре, была в значительной степени стремлением утешить себя, уйти от своих мучительных впечатлений. Жажда избегнуть прямого конфликта с николаевским режимом, жажда как–то оправдать себя в этом самом примирительном отношении к кошмарному самодержавию, жажда забыться на каких–то более отвлеченных спокойных образах, чувствах и мыслях постоянно живет в Пушкине, но она, порождая подчас, — в какие–нибудь тихие, величественные минуты, — спокойные и мудрые размышления, в общем и целом лежит тяжестью на сознании Пушкина и сказывается почти в каждом его творческом акте, часто искажая его. Мы теперь прекрасно понимаем, что мнимое гармоничное творчество Пушкина насквозь трагично, совершенно так же, как творчество Лермонтова, Гоголя (которого тоже хотели выдать за весельчака), Достоевского и других.
Понять Пушкина — писателя до дна, можно только осознав его как общественное явление и применив к этому осознанию марксистский метод. Только марксизм способен открыть истинную сущность судеб страны через изучение эволюции и распада отдельных классов, и только знание этой общей картины экономической и классовообщественной эволюции страны и отражения этих процессов в литературе может дать ключ к пониманию эволюции литературы и места в ней Пушкина как в целом, так, не преувеличивая, — в каждом отдельном стихотворении, почти в каждой отдельной строчке его произведений.
Мы должны вникнуть в классовые противоречия эпохи Пушкина, в своеобразную комбинацию экономических условий, понять расстановку классовых сил эпохи и место в ней Пушкина, который между прочим был остро сознателен и щедр на высказывания социологического порядка. Выразитель определенной группы дворянства и передвижения ее в ряды буржуазии, Пушкин может быть понят только при условии раскрытия социального смысла его произведений и общественного осмысления огромного эстетического наслаждения, ими доставляемого. Из этого вовсе не следует, что задача нашей эпохи, нашего поколения — чисто научная и социально–аналитическая по отношению к художественным произведениям прошлого. Мы вовсе не говорим, что прежние поколения имели привилегию любоваться розами, а наше дело — классифицировать их, сушить и раскладывать по гербариям. Осознание Пушкина нужно нам как раз для более целесообразного усвоения до сих пор живых даров его, которые могут и должны стать важной составной частью дальнейшего нашего строительства, не только литературного, но вообще всего социалистического строительства, вплоть до преобразования быта. Пушкин может и должен быть, в результате критического усвоения его творчества, нашим современником и сотрудником. Только такое усвоение обезвреживает его отрицательные черты, не дает им в наших глазах портить его облик и воскрешает его для плодотворной жизни среди нас.
Вот эти–то цели и должно преследовать, в пределах возможного на данной стадии развития нашей мысли, издание сочинений Пушкина, снабженное марксистскими предисловиями и богатыми комментариями, раз’ясняющими текст так, чтобы он, с одной стороны, был понятен свежему и еще неискушенному читателю и принимался в связи с явлениями эпохи, породившими самого Пушкина, в связи, с другой стороны, с задачами нашего времени, в связь с которыми должен отныне войти бессмертный гений Пушкина.
«Красная Нива» решила дать в качестве приложения своим подписчикам это издание Пушкина в виде 12 выпусков (6 томов). Мы уверены, что крут читателей нашего журнала с удовлетворением примет такое решение Государственного издательства и редакции и поможет нам своими указаниями, — после появления первого же выпуска и даже первого обстоятельного проспекта, — выполнять эту нашу задачу как можно лучше.
Мы, конечно, сознаем, что последующие годы или десятилетия завершатся работой осознания Пушкина с большей зрелостью марксистской мысли, с большим количеством фактов в руках, с большим количеством испытанных и безукоризненных литературоведческих марксистских работников. Но, сознавая, что в настоящее время выполнить эту задачу с окончательным и предельным успехом нельзя, мы никоим образом, конечно, не должны ждать каких–то более счастливых времен, ибо, по нашему мнению, положить подлинное начало такому массовому усвоению Пушкина современными нам строителями социализма надо безотлагательно.
