Отошедший от нас человек был велик во всех проявлениях своей личности. Нам, которым выпало на долю счастье быть более или менее близкими к нему, известно это хорошо. Мы поражались исполинским силам и этого ума, который проявлялся не только в больших произведениях или больших актах своей замечательной, полной мирового значения жизни, но в процессе повседневной работы, при разрешении каждой проблемы, которую жизнь ставила перед ним. Мы поражались также его напряженной железной воле, воле поистине стихийной, не имеющей даже отдаленно ничего общего с той пресловутой расхлябанностью и обломовщиной, в которой обычно упрекают нас, славян.
Наряду с этим Владимиру Ильичу присуща была некая небывалая духовная грация, впечатление которой давалось той легкостью, с которой задачи, и маленькие и большие, им разрешались. Он был живым, веселым — мажорным человеком. Я почти не помню случаев, когда бы В. И. сколько–нибудь надолго омрачился или когда бы гигантская работа, умственная и моральная, им проводимая, напрягала, так сказать, его психическую мускулатуру. Он со всем справлялся играючи. При огромной серьезности, огромном чувстве ответственности, при требовательности такого же чувства ответственности от других он умел обволакивать работу и свою и тех коллективов, которые он привлекал к работе, какой–то уверенной бодростью и веселостью. Мы знали также его неизмеримую доброту. Частью этой доброты являлось глубочайшее товарищеское чувство по отношению к его политическим сотрудникам, необычайная ласковость к простым людям, которые к нему подходили и которые всегда уходили от него очарованные и влюбленные.
Но это только одна сторона, и, может быть, самая незначительная, этой доброты великана, которой он был преисполнен, которой он дышал. Другой и самой важной стороной был его бездонный и безграничный идеализм. Владимир Ильич терпеть не мог красивых фраз, никогда их не употреблял, никогда не писал красиво, никогда не говорил красиво и даже не любил, чтобы другие красиво писали и говорили, считая, что это отчасти вредит деловой постановке вопроса. Он ужасно не любил сентиментальности, и чрезвычайно редко из его уст не только в порядке официальном и публичном, но даже интимном, замкнутом слышались какие–нибудь фразы, имеющие моральный смысл, говорящие о любви к людям, к их будущему, об эмоциональных стимулах поведения. Не любил об этом говорить Владимир Ильич, но был преисполнен до мозга костей преданностью человечеству, как оно есть, за его страдания, за его бездорожье и темноту, и в этом смысле не только один пролетариат пламенно любил Владимир Ильич, но и крестьянство, трудовую массу вообще. В нем было глубочайшее и многообъемлющее сочувствие к страданиям масс, и любил он страстно, так, как другому, кто может или умеет, или хочет выражать более или менее в риторических формах свою любовь, не приснится никогда, любил светлое будущее человечества, которому служил всю жизнь. Не проявлялось это в нем внешне, но чувствовалось, как всепылающим огненным очагом в нем было это громадное сердечное величие. Может быть, от него, несмотря на черты, которые я указал, на его ласковость и прекрасные товарищеские чувства к близким, может быть, несмотря на это, именно ввиду того, что доброта его была велика по масштабу, от него веяло холодком. Он был недобродушен, он бы не остановился ни перед какими жертвами, своими или чужими, если эти жертвы казались ему необходимыми для разрешения основной социальной проблемы. В социальном смысле слова он был бестрепетным хирургом, и для маленьких, добродушных людей, для маленьких добрячков, обывателей могло даже казаться, что Ленин жестокий, сухой, величавый геометр, зодчий, который не считается с тем, что строить ему приходится из человеческого леса и что щепки, которые при этом летят, это — человеческие страдания, человеческие жизни. Владимир Ильич это прекрасно знал, но именно ввиду величия дела с такими жертвами считаться не хотел и органически не мог. Он брал все в необычайно крупном размере и жил в атмосфере вопросов необычайно крупного масштаба, так, как другие живут в своей семейной обстановке.
Все эти черты В. И. нам уже давно казались в некоторой степени сверхчеловеческими, если это выражение в данном случае допустимо. Мы все без единого исключения, хотя наша партия обладает большими талантами и людьми, имена которых произносятся наряду с именем Ленина, мы все, несмотря на то что были эти другие, всегда сознавали огромную дистанцию между этими самыми крупными другими людьми и Лениным. Чувствовалось, что он какой–то другой породы по той естественности, с которой он несет свою громадную миссию, по тому отсутствию напряжения, при наличии ясности, четкости и почти абсолютной безошибочности разрешения проблем. И его душевная ясность, его какая–то инстинктивная уверенность, как нужно себя вести в личной жизни, в самых будничных отношениях, приводили к тому результату, что всегда получалась необычайная простота и именно потому, что всему этому была присуща необычайная простота. Всякий его чувствовал близким, родным. Сверхчеловечество не окружало его ореолом, не делало пафоса дистанции между великим человеком и окружающими. Он был Ильичем для близких, для далеких, для всего трудового мира, Ильичем, очень ласковым, добрым, своим, родным…
Таковы не все, конечно, а очень бегло намеченные черты его очаровательной социальной и интимной личности.
Если перейти теперь к его работе, к тому, что он сделал, исходя из своей несравненной интеллектуальной мощи и своей целостной морали, то нет тут никакой возможности сколько–нибудь детально, сколько–нибудь углубленно дать очерк этой нечеловеческой продукции в области теории, в области публицистики, в области общественной практики. Как ученый, писатель, публицист, оратор, как организатор какой–нибудь подпольной газеты целой системой комитетов, а позднее как организатор международного рабочего протеста против предательства социал–патриотов, как организатор величайшей мировой революции и государства небывалого типа и как глава этого государства в течение пяти труднейших лет, преисполненных внутренними и внешними кризисами, — человек этот делал столько изумительного, что, конечно, многие годы и десятилетия пройдут, пока удовлетворительно будут исчерпаны, проанализированы, прокомментированы и использованы все материалы. В богатом мире, в богатой галерее великих представителей рабочего класса, класса, призванного служить самому великому и самому спасительному перевороту, который знала человеческая история, мы все–таки не найдем, кроме самого основоположника великого учения — Карла Маркса — ни одной фигуры, которая могла бы стать рядом с Лениным и по качеству самой природы своей и по величию дела, которое он создал.
Сегодня, здесь, в нашем собрании, мне хотелось бы избрать более специальную тему для беседы о В. И., потому что, хватаясь за характеристику всей работы, всего значения Ленина, рискуешь в условиях короткой речи впасть невольно в общие фразы. Входить в анализ хотя бы крупнейших из сочинений или актов Ленина невозможно в короткое время. Для этого нужно много времени и много сил, нужно вдуматься и подготовиться. Сами собой получаются восторженные фразы и одни попытки дать ощущение объема и размаха этого титана дела жизненного. Я хочу взяться за более узкую тему, хотя тоже с большим смущением. Мне хотелось бы сделать попытку нарисовать Ленина, как ученого и публициста, взять эту сторону его деятельности, страшно важную и неразрывно связанную с ним, как революционным тактиком, организатором и государственным человеком. Конечно, для этого нужно выступать не в тот момент, когда все мы потрясены глубочайшим горем, когда трудно о чем бы то ни было говорить, когда чувствуешь себя пораженным, временно, конечно, но все–таки пораженным какой–то болезнью коллектива, не доводящей до уныния скорбью, но все же скорбью, невыносимой, и, конечно, говорить об этом нужно было бы, много перечитав и создав себе соответствующий план беседы. И то, что я скажу, не может быть не чем иным, как импровизацией, случайной речью на эту тему. Так я и прошу отнестись к тому, что будет сказано. Но, может быть, те немногие мысли и воспоминания о В. И., которые придут мне на память, будут все–таки в некоторой степени достойны вечера, посвященного вами памяти великого человека.
В. И. Ленин, как руководитель рабочей революции в России, не мог не быть ученым и публицистом. Конечно, можно бы было себе представить какое–то разделение труда в этом смысле, — ну, если бы у нас был такой вождь, который бы охватывал либо вопросы тактики только, либо теории только, — но это значило бы, может быть, что наша революция не настоящая, не Великая революция. Одной из черт ее величия является то, что, подготовляясь в атмосфере назревавшего кризиса буржуазной революции против самодержавия и в атмосфере завоевания рабочего класса — первой социалистической революции, — она послужила атмосферой, в которой откристаллизовалась единственная в мировой истории партия — партия коммунистическая. Путем особого отбора (о строгости которого позаботилось само царское правительство), путем отсева в сторону меньшевистских типов, не соединявших в себе одновременно теоретической объективности, интеллигентской зоркости и волевого напряжения, путем интимнейших химических соединений части интеллигенции с передовым слоем рабочего класса (и притом не просто квалифицированно–передовым, а передовым в смысле наибольшей подготовки восприятия и известного объема идей, искрящихся напряженностью волевых импульсов), — таким путем создавалась единственная в мировой истории партия, которая готовилась к революции 25 лет. Помимо коллективного опыта, который в эти 25 лет был вынесен партией, она пристально присматривалась к своим людям, выбирая из лучших самых лучших и из самых лучших еще более лучших. Таким образом выковывалась на практике иерархия, которая не была аппаратом просто, а была выделившимся в органическом процессе социальным органом сознания и воли. Так что не приходило в голову нам вопроса, как это мы будем подчиняться верхам. Это так же мало приходило нам в голову, как вопрос "стоит ли мне подчиняться моей голове и не лучше ли советоваться с левой ногой или со средним пальцем правой руки". Все в партии становились на свое место, коллективная мысль связывалась. Это был колоссальный дисциплинированный человеческий механизм, механизм необычайно целесообразный, который мог развить максимум неудержимой и беспощадной энергии, раз выбрав известный лозунг. И конечно, это сделало тог что мы, при тяжелых условиях коммунистической революции в России и в таком окружении, в каком были мы, смогли все–таки победить.
Не единственно, конечно, строением и подготовкой нашей партии объясняется наша победа, но отчасти и ею, и в значительной мере потому, что самая такая подготовка этих черт партии, о которых я вам говорил, вытекает из данных условий и того, что революция должна была принять огромный размах, потому что это была революция против всего обветшалого, внутренне изжившего себя самодержавного строя, и первую дирижерскую палочку должен был держать пролетариат, который мог в передовых своих слоях воспользоваться всем опытом революционного пролетариата и быть во всеоружии самых точных, далеко бьющих выводов. Это — то, что дала подпольная революционная партия, которую воспитывало дикое самодержавие своими гонениями и которая в то же время была массовой партией, идущей под знаменем марксизма, научного социализма. И было бы странно, если бы в великой стране, дававшей свое лучшее в эту партию, при строительстве всей иерархической пирамиды, — если уже вождь оказался, выдвинулся, закрепился, — чтобы этот вождь не был тем универсальным вождем, тем совершенно соответствующим вождем, которого история спрашивала.
Маркс по поводу Парижской Коммуны обронил такое замечание, что одной из причин падения Коммуны было отсутствие достаточно способных вождей. Это не значит, чтобы Маркс грешил против собственного положения о роли личности в истории, и Маркс разъяснил бы свою мысль в том смысле, что это не только причина дальнейшего поражения Коммуны, но что эта причина — одна из многих, может быть, не самая важная, вместе с тем и есть симптом, что пролетариат не располагал людьми, которым бы он верил, которые имели бы авторитет и власть, у которых была бы программа, которые бы знали, как поступать в трудных обстоятельствах, у которых был бы за плечами анализ создавшегося положения. Обо всех, кроме Бланки {Бланки (Blanqui), Луи Огюст — французский революционер, коммунист–утопист, организатор ряда тайных обществ и заговоров, активный участник революций 1830 и 1848 гг. Ред.}, спрашивали: "кто это такой?", — и всякий был "кто–то такой", и было известно, что он завтра скажет. Одни писывали зигзагами в смысле романтики, были внутренне неуравновешены, а другие делали ошибки, потому что не были подготовлены. От этого французская Коммуна была революцией великой по своему моральному смыслу, но по своему размаху и результатам — какое сравнение может быть с нашей революцией! Никакого! Она является наряду с нашей революцией попросту почти что эпизодом.
Я говорю: естественно, что поскольку в течение 25–летнего подготовительного периода выдвинулся великий вождь и поскольку речь шла о революции марксистской в отсталой стране, постольку ясно, что Ленин, вождь этой революции и организатор ее аппарата, не мог не быть ученым и публицистом. Сама революция стала представляться с точки зрения марксизма, как его понимал В. И. революционной наукой, научной проблемой и предполагала две плоскости подхода, две ступени подхода или, лучше, две стороны. Во–первых, громадная теоретическая задача: надо было ориентироваться в важнейших сторонах действительности, сообразить, например, в каком направлении и каким темпом идет развитие капитализма в России, потому что капитализм есть та основная предпосылка, которая определяет собой относительную силу пролетариата. Рост этой силы в обществе и даже то, в какой форме предстанут перед пролетариатом проблемы и во время самой борьбы и после нее, проблемы управления или проблемы экономического определения окружающей среды, — все это зависело от того, что будет из себя представлять Россия ко времени революции и в какой мере созревают предпосылки этой революции. Это зависело от анализа экономических глубин того общественного процесса, который происходил вокруг Ленина, и, во–вторых, от многих очень важных надстроек, появлявшихся на изменяющейся почве экономики.
Это — первая проблема, которая перед каждым марксистом должна была встать. Ее разрешал и Плеханов, предшественник и предтеча В. И., но ее нужно было разрешать вновь. Она разрешалась коллективно, но этой коллективной работе нужно было придать организованность. Вождю революции надо было самому заняться сводкой наблюдений, выводом из них, созданием подытоживающих работ, которые бы служили одновременно и базой нашей уверенности, определенным фундаментом для последующих подсчетов и лозунгом, и центром теоретическим, вокруг которого могла сорганизоваться марксистская мысль.
Затем, конечно, отчасти и в связи с этим, но не совершенно совпадая с этим, идет другая аналитическая работа — анализ взаимоотношения классов русского общества, отчасти в их статике, т. е. в их настоящем положении, и главным образом в их динамике, во внутренних изменениях роста и направления сил, которые действовали в недрах каждого класса. Это не совсем совпадает. Мы видим, как повернулось дело в 1905 году, когда Каутский разошелся с меньшевиком Мартовым именно по этому вопросу. Мартов, делая выводы о судьбах русской революции, говорил, что их нужно делать непосредственно из экономических предпосылок; раз состояние хозяйства такое–то и такое–то, то революция может протекать в таких–то рамках, в таких–то пределах. Каутский с ним не согласился в брошюре о движущих силах русской революции и указал на то, что в революционной практике нужно опираться на анализ классов, их сил, возможность союза и т. д. Само собой разумеется, если бы Россия была страной изолированной, то всякую констеляцию классов можно было бы объяснить основными экономическими факторами, но, поскольку речь шла о революции в стране отсталой и существующей рядом со странами, где вопрос социальной революции казался назревшим, этот вопрос становился под другим углом зрения, можно было сказать, что революция, которая сможет принять пролетарский характер, продержаться известное количество лет, может не оказаться безнадежной, несмотря на отсталость страны. Это я привожу как пример. Стало быть, нужно было ориентироваться в этих двух важнейших линиях общественного процесса.
А затем после этого становилась научная же, но научно–прикладная работа: как же, ориентировавшись, видя свой путь, видя препятствия и возможности, выполнить роль, допустим, сотрудника, организатора, вносящего свет, сознание в такое гигантское стихийное явление, как революция? Тут и общетеоретические вопросы сейчас же встали: что такое, собственно, революционер, какова его роль по существу — только ли просветителя, который бросает луч света на происходящее, причем этот луч света скользит и освещает, может быть, но ничего органически и фатально не меняет в процессе революционных явлений, или революционер сознательный является организатором? (Как выражался в одной из книг В. И., революционные бактерии производят определенное брожение, конечно, в подготовленной среде, но брожение, совершенно меняющее результаты. Так что, если бы это брожение не произошло, пожалуй, на десятки лет оказался бы иным путь рабочего класса.) Можно ли революции помогать, только учтя действующие силы и в некоторой степени им содействуя, или тут нужно приложить максимум творчества и руководства? Заключается ли настоящая роль марксиста в том, чтобы быть porte–parol'ем {представителем (фр.). Ред.} и выразителем масс, или он может выступать в качестве руководителя этих масс?
И вы знаете, как большевики разрешили все эти вопросы и как относились к этому наши тогдашние товарищи меньшевики, даже такие огромные умы, как сам Плеханов. Рабочий класс самоопределился, или, вернее, его определению способствовали те или другие экономические условия. По мнению меньшевиков, для того чтобы быть руководителем рабочего класса, надо было учесть стадию его развития, учесть то, что он может исполнить, идти с ним в ногу или только на один вершок впереди, не отрывая рабочей интеллигенции от масс, не браться за разрешение политических задач в то время, когда рабочий класс еще о них не думает, и т. д. Все эти вопросы В. И. разрешил в совершенно другом духе, который заставлял меньшевиков говорить, что это — якобинство и эсеровщина. На самом деле это был настоящий марксизм, и в какой огромной мере скорбно, что этот процесс сознательной организованности все же недостаточно развернут. Надо было отдать все свои силы, чтобы развернуть элементы организованной и абсолютной сознательности в массах, вызвать подъем в них в условиях самодержавного режима, а потом создать партию, которая была бы штабом, мозгом, выразителем, авангардом и руководителем пролетариата, не говоря уже обо всем трудовом населении России. Вот эта проблема возникала, и В. И. разрешил этот вопрос в положительном смысле. Он отводил колоссальную роль сознательной воле, революционному авангарду. И в последнее время, уже незадолго до своей болезни, В. И. с необычайным блеском изложил это в своих замечательных речах и статьях о партии и классе. А потом шли уже специальные проблемы. Надо было установить всякие типы капитала, концентрацию его разного калибра в смысле соотношения капиталистических предприятий, темпа их развития. Учтя все это, надо было сделать выводы относительно возможных взаимоотношений классов, и тут, как вы помните, произошло колоссальное разделение между Лениным и Плехановым, который нашел, что в тогдашнем повороте Ленина к крестьянству слышится эсеровская старина. Этот водораздел наметился к пятому году и стал исходным пунктом для очень многих социальных явлений и различных фаз революции. В. И. много раз, не сразу, может быть, со всей широтой и решительностью подходил к вопросу о союзе пролетариата и крестьян, но в конце концов разрешил его с совершенно гениальной и исчерпывающей полнотой, практические результаты чего очевидны для каждого.
Все эти проблемы разрешены с глубочайшим анализом и умением проводить лабораторные опыты социального порядка. В. И. Ленин обладал всеми данными, необходимыми для научно мыслящего революционера. Как ученый, В. И. был необыкновенно объективен и холоден, неподкупен, чувство никогда не толкало его к приятным для него, но ложным выводам. Он был настоящим научным исследователем. Для него, конечно, наука никогда не была самоцелью. Она определялась, в последнем счете, практической задачей, но тем сильнее она должна была выступить, чем практические задачи были рискованнее.
Научная деятельность В. И. довольно многообразна, и его научное образование, не просто образованность, а именно его подготовка для научной работы была очень широка. Насколько могу припомнить из его всем известных трудов и его бесед, из его интересов, проявлявшихся постоянно, я могу перечислить целый ряд наук, интересовавших В. И., и наметить некоторое отношение его к ним. Прежде всего В. И. был философом и очень интересовался философией. Я знаю, что фахманы философские могут относиться к философским трудам В. И. так, что это книги "ad hoc" {для данного случая, для этой цели (лат.). Ред.}, для разрешения определенных злободневных проблем, но это совершенно неверно. В. И. не имел времени, чтобы отдаться философии в качестве специалиста, за эти вопросы он брался в сравнительно свободное время, когда получался некоторый невольный отпуск вследствие заминки в темпе развития революции, притом за философские работы со строго практическими целями: напомнить, исправить, нанести удар кому–то, какому–то наросту, который он считал неправильным, и т. д., — словом, по–хозяйски и с точки зрения здоровья партии. А он считал, что партия, как представительница пролетариата и всей той широкой публики, которая к партии примыкает, должна соблюдать некоторую дисциплину в области философии, не давать заразить себя какими бы то ни было, по мнению В. И., буржуазными примесями к той философской доктрине, которую он считал единственно правильной для марксистского социального миросозерцания, стало быть, и для марксистской тактики. Мне трудно было бы сейчас анализировать философские особенности В. И. в его идеях, в результатах его философской работы, но философские его особенности в подходе, в оценке основных философских проблем можно в некоторой степени указать. Для В. И., как для Маркса, как для пролетариата вообще, философский вопрос нисколько не кабинетный вопрос. Он потому материалист, что ему неинтересна никакая проблема человека, который возится со своей собственной душой и не знает, бессмертна ли она или не бессмертна и может ли он на нее рассчитывать сколько–нибудь после неприятности с бренным телом; не интересуясь подобными вопросами, В. И. не может подойти к делу с идеалистической стороны. Человек, который имеет интеллигентскую веру, что идеи представляют собой что–то оторванное, что в них заключается красота жизни, такой человек может держаться в воздухе высокой идеологии и не прикасаться к земле, но для пролетариата и его гениальнейших мыслителей это не проблемы. Они вовсе для них неинтересны, для них интересен мир, как он есть, который можно ощупать, который можно есть, в котором можно хозяйствовать, в котором можно что–то делать нужное и хорошее. В том виде, как он есть, он во многом не хорош. Непосредственная практическая, с одной стороны, хозяйственно–экономическая, с другой стороны, хозяйственно–политическая проблема. Мир есть вещь, которую нужно переделать и можно переделать. Что каждый пролетарий находит в своем фабрично–заводском акте? Он находит материал и труд и знает, что из этого можно сделать то, что хочешь, рабочий проникнут глубочайшим, в высшей степени здоровым инстинктом здорового животного человека, что из этого мира можно сделать что–то в высшей степени приятное, прекрасное, такое, что жить будет громадное удовольствие и что сам процесс переделки мира является таким удовольствием. Когда вы ощутите эту фигуру, богатую мускулами, которая постоянно соприкасается с природой в борьбе с ней, в преодолении ее, которая, по аналогии с трудовым процессом, рисует себе весь процесс переделки мира, который социальную проблему также аналогизирует с техникой, вы поймете, что таким людям не нужен идеализм, он вреден, он им чужд, потому что разбивает силы, рассеивает энергию, а иногда даже подменивает настоящие цели призрачными и делает это в глубокой связи с тем, чего хочет, к чему стремится, как мыслит упадочный класс, оторванный от жизни, класс эксплуататорский, заинтересованный в скрывании истины класс.
Вот так к философским проблемам подходил Владимир Ильич. Надо, чтобы человек был практиком, трезвым практиком. Эта философия есть материализм, материализм, не понимаемый как философская оторванная доктрина, но как вся совокупность точных наук, из которых можно сделать технические выводы. По аналогии с этим нужно строить и социальные науки какого бы то ни было типа, тогда здорова будет та почва, на которую мы будем опирать какие бы то ни было, теоретические или практические, наши построения. И эта точка зрения была Владимиру Ильичу присуща со стихийной силой, и защищать он ее умел с совершенно непоколебимой твердостью. Чутье у него в этом отношении было очень большое, и всякий, кому приходилось по разным причинам не соглашаться с ним и испытывать на себе его полемические щелчки, подумавши и поближе подойдя к проблеме, должен был неминуемо признать: ведь правда, ведь та точка зрения, которую неуклонно проводит Владимир Ильич, это такая точка зрения, которая обеспечивает максимальную трезвость и максимальную энергию в разрешении той основной проблемы, которую Маркс высказал в знаменитом изречении, что другие истолковывали мир, а мы призваны его переделать.
Это центральная проблема переделки мира диктовала Владимиру Ильичу его миросозерцание и его глубокое уважение к науке вообще. Не знаю, как бы он отнесся к той мысли, что философии нет и что она — совокупность наук и общими выводами из них может быть заменена. Не знаю, может быть, он бы отнесся к этому положительно. К точным наукам он относился с огромным интересом и уважением. Здесь он уже не говорил о кабинетности. Эта работа ему не казалась оторванной от революционной деятельности мира. Какие–нибудь работы Павлова, Тимирязева, дарвинизм или вопросы строения атома захватывающим образом действовали на Владимира Ильича, и он с глубокой скорбью говорил, что нет у него времени углубиться в те работы, которые делаются в направлении такой переработки мира. Владимир Ильич сознавал, что хорошо было бы, если бы мы наши социальные проблемы могли ставить так же четко, как химик ставит свои в лаборатории. В этом отношении его уважение к точной мысли было огромное, и вы знаете, что он в периоде революции предписывал марксистам заключать союзы с естественниками, чуждыми идеалистического душка. Но внесение метафизических и полуметафизических идей в эту лабораторию работ по обследованию действительности Владимир Ильич считал презренным, позорным и объяснял чисто социально: ну что же делать, что ученый? Ученый — это хорошо, это для него звучало, как пролетарий. Но буржуазный ученый — вот беда: по всему образу жизни, по своим связям, зараженный, запакощенный, он вследствие этого вносит в свою четкую нужную работу, относящуюся целиком к проблеме строительства из того материала, который нам дан, всякую буржуазную дребедень. По мелкобуржуазности ли своего уклона, обостренности интересов своей личности и отношениям этой личности к богу и т. д., по этой ли причине или по причине связанности с крупной буржуазией, которая диктует свою волю, дух ученого уже искажен. Владимир Ильич, однако, указывал, что в области естественных наук такое заражение не заходит далеко, что она является в общем здоровой областью науки. Он проповедовал союзы, связи с естественниками и, когда создавался марксистский философский журнал "Под знаменем марксизма", прямо и определенно указывал, что тот или другой честный ученый, даже не марксист, проводящий неуклонно научную индукцию, научно–беспристрастный, должен считаться уже a priori {заранее (лат.). Ред.} нашим союзником, драгоценнейшим соратником.
В. И. питал интерес к экономике, до конца своих дней (не знаю, как в период болезни) страшно интересовался статистикой. Статистические данные, выработанные правильными приемами, имели бесконечную привлекательность для него, и я помню, на заседаниях Совнаркома, когда делались статистические доклады, В. И. брал карандаш и делал чрезвычайно глубокие и острые замечания по поводу возможных ошибок, по поводу неправильного подхода к тому или другому вопросу и всякой приблизительности. Юрист по образованию, он сохранил глубочайший интерес к этому делу, конечно, не к абстрактной, оторванной от жизни лженауке юридической, но к поразительной точности формулировок, ею достигнутых. Когда было у нас сильное поветрие против юристов, которые представлялись нам адвокатами дьявола, присяжными защитниками капитала и обладателями испорченных мозгов, наполненных псевдотрадициями, В. И. требовал кодификаторов, специалистов–юристов, требовал юридических формулировок. Мы удивлялись и говорили: "На что нам их красные слова, мы и сами напишем", — его это не удовлетворяло, и в общем его товарищеская жгучая насмешка часто не одобряла формальной стороны нашей законодательной деятельности. "Ну, каким языком это написано, это неточно", — говорил он. У него было пристрастие к формулировкам юридического типа, и В. И. был мастером их. Эта сторона — "физическая сила мозга" — казалась ему одной из очаровательнейших и нужнейших. Он относился к той или другой правовой формуле как к настоящей научной ценности, как к большому приобретению ума.
Затем В. И., хотя и не писал в строгом смысле слова исторических работ или писал их очень мало, бегло, мимоходом, был, по–моему, замечательным историком. Это делало его очень чутким к историческим работам. Сам он был ученым–историком даже в смысле глубины размышления над той или иной проблемой. Он был историком своих собственных дней и относился к ним не столько с публицистическим волнением, сколько с огромной остротою объективнейшего анализа, хотя бы абсолютно блестящего анализа того, что является причиной распада с.–д. рабочей партии в Европе. Например, вся работа Ильича, которая вскрывает западноевропейский капитал, эксплуатацию Европой колониальных народов, где даже сам пролетарский класс превратился в класс эксплуататоров и этим создал предпосылку для предательства вождей, работа, выяснявшая рядом с этим, что эксплуатируемые народы, проделав свои очередные политические революции, революции созревания своего национального сознания, тем самым втянутся в прямую борьбу с капиталом, — весь этот анализ приводил меня в восхищение, а результаты этого оказались просто гигантские, потому что этим определилось в значительной мере и разрешение В. И. национального вопроса и общего уклона III Интернационала в сторону внеевропейских стран, и определение конечной борьбы за один пролетарский фронт в Европе, и лозунг рабоче–крестьянского правительства, приемлемый даже в мировом масштабе. Это все в своеобразный цвет окрашивало коммунистическую тактику и является крупнейшей заслугой Ленина, потому что в этом теоретическое разрешение В. И. проблемы — "проблемы проблем", потому что превращение пролетарского движения, пролетарской силы в рабоче–крестьянскую власть лишь усилило диктатуру пролетариата. Но можно было бы на бесчисленном количестве примеров указать на это умение В. И., независимо от того, что дело идет о текущем дне, участником которого является он сам, с ясностью марксиста видеть и излагать события. Я, например, думаю, что письма В. И. из Женевы после Февральской революции, написанные за границей, издали, дающие оценку того, что такое Февральская революция и чем определяются сейчас основные черты поведения классов, в ней фигурирующих, представляют собой шедевр исторического анализа.
Строго научных работ, за исключением огромной работы "О капитализме в России", можно подобрать как будто бы не так много, остальные как будто переходят в публицистику, чему есть причина; идеи, которые тут содержатся, форма, как эти идеи выведены, и тот учет выводов, которые напрашиваются и которые диктуют тактику борьбы в дальнейшем, так богаты, что можно себе представить целую академию ученых, которые будут разрабатывать те основные принципы, которые вытекают из научной работы Ильича.
Не мог он равным образом не быть и публицистом и опять–таки потому, что он был революционером–марксистом. Ну и что же такое, что он те или другие идеи для себя выработает, что же такое, что их усвоят его ученики и тот штаб рабочего класса, которым является партия? Этого часто было недостаточно. Он был глубоким сторонником того воззрения, что в настоящее время приходится думать и делать за рабочие массы и даже против тех или других элементов рабочею класса. Он никогда не забывал, что коммунист есть человек, который исходит из понимания интересов своего класса во всем объеме, мировом объеме и в объеме, обнимающем десятки стран и сотни лет. Его идеей было, однако, что нужно перейти к тому времени, когда каждая кухарка сможет управлять страной, что является опасность возможного отрыва коммунистической партии от рабочего класса или от крестьянской массы. Он изображал нам эту систему классов. Партия двигается, как бы приводным ремнем двигает профсоюзы, а через профсоюзы, через весь рабочий класс мы связываемся с крестьянством. Он вместе с тем с внутренней болью и тревогой говорил: а вот, если не суметь этого, то в одной из этих перемычек, в одном из этих передаточных механизмов может лопнуть вся смычка, и все это погибнет. Стоит только, чтобы коммунисты заразились комчванством, чтобы оторвались от масс, перестали им объяснять, куда их ведут, перестали заручаться их доверием и любовью, чтобы партия оторвалась, оказалась бесполезной общественной формацией. Но стоит совершить обратное, начать учиться у рабочего класса в целом в смысле его настроения, подчиниться упадкам мужества, проявлениям шкурности, чтобы погибнуть.
В. И., который безумно любил пролетариат, потому что чувствовал его как класс–организатор, чувствовал огромную, исполинскую внутреннюю мощь его, любил его и в каждом отдельном рабочем, с которым он умел необычно говорить. Он совершенно не забывал, что в России пролетарский класс некультурный, дикий, что ему нужно учиться и много учиться, прежде чем он сможет держать сам себя в руках, и если он был против комчванства, то был и против пролетарского чванства. Никакое преклонение перед блузой, как таковой, и массой, как таковой, ему не было свойственно. Поэтому важно, по мнению В. И., было широчайшее распространение политической сознательности в массах, и хотя он знал, что не брошюрами, не статьями, не речами это делается, и учил нас, что это делается путем практического участия в революции и что самая лучшая школа — это сама революция, тем не менее не впадал в недооценку публицистики, как таковой, и поэтому ею занимался в широчайших пределах, страстно желая говорить не только партии, но и за пределами партии. Он предостерегал от обеих ошибок. Он боялся уклона к мужиковству, предупреждал, что партия сломит себе шею, когда ударится в мужиковствующий уклон, но боялся того, что не поймут, что задача пролетариата в настоящее время, как хозяина, — помочь крестьянскому хозяйству, пойти целиком навстречу крестьянину и ради того, чтобы обрести достаточную хозяйственную базу и вообще для нашей дальнейшей деятельности получить прочную политическую смычку с крестьянином.
Вопросы просвещения крестьянства волновали В. И. глубочайшим образом, и вряд ли кто–нибудь в республике так страдал теми страданиями Наркомпроса, к которому мы имеем прямое отношение, его заморенностью, недостаточностью средств, недостаточным размахом его работы, как В. И. Он пришел в волнение от идеи возможного устройства публичных чтений по законодательству, по политическим вопросам. Это оказалось утопичным, лишь отчасти прошло, но он пришел в волнение потому, что ему показалось на минуту, что, может быть, помимо ликвидации безграмотности, можно как–то перешагнуть через нее этим методом обращения к крестьянству. Постоянное ощущение того, что нужно разъяснять, разъяснять страшно просто, так, чтобы дошло до "кухарки", ему было в высшей степени присуще.
Это не значит, что он все разменивал на ходячую популярную идею и не понимал, что многие проблемы можно поставить, лишь пользуясь более сложными терминами и предъявляя большие требования слушателю. Он знал, что здесь имеются разные ступени, но тем не менее он был публицистом, учил, не очень переоценивая между прочим и способность понимания этих самых наиболее культурных слоев и даже партийных. Он учил нас постоянно, что если у вас есть правильная идея, которая не прошла в жизнь, долбите ее, пережевывайте, повторяйте и двадцать раз говорите о ней, чтобы она была вбита, как гвоздь. Когда увидите, что вашу идею недостаточно усвоили, не гоните вперед, повторяйте и повторяйте. Если для данного времени имеется такой–то лозунг, надо его до дна довести и совершенно пропитать этим лозунгом сознание той среды, к которой вы обращаетесь.
В его публицистике эта черта замечается в высшей степени. Он чрезвычайно прост как писатель; говорится, что Ленин грубоват в своем стиле, но эта грубоватость не приводит к тому, чтобы мысль его была нечетка. Можно найти самых изящных стилистов, о которых нельзя сказать, что они грубоваты, но мысль у них выражена аляповато, а Ленин дает минимальные возможности для каких бы то ни было кривотолков в своих лозунгах, и я думаю, что впечатление непередаваемого блеска, которое производили многие работы Ильича, например, брошюры о государстве (болезни левизны или брошюры о повороте к нэпу), знакомо каждому. Это такие брошюры, после которых испытываешь какое–то внутреннее эстетическое волнение: такая в них ясность, простота и чистота мысли. Получается это не в силу каких–либо полемических обычных приемов, не в силу образности речи или остроумия, но вам кажется, что мысль так ясна, что даже ум ребенка мог бы ее воспринять, и, когда читаешь Ленина, начинаешь понимать, какая социально–педагогическая мощь лежит в публицистике В. И. Ленина. С этой стороны огромный материал в 18 томах собрания сочинений Ленина является образцом того, как должен работать публицист–революционер, который хочет быть понятным огромному большинству и вместе с тем не быть неправильно истолкованным, не кормить манной кашей, не приноравливаться к общему уровню, а быть вместе с тем захватывающим, подымающим. Толстой говорил, что "настоящее искусство, не теряя ничего в своей тонкости, вместе с тем может быть каким–то образом доступным и детям, и неграмотным простолюдинам". Нечто подобное достигалось и в публицистике Ленина, и потому она производит такое впечатление.
Таково же было и его ораторское искусство. В. И. никогда не выступал с речью с иной целью, как только для того, чтобы учить. Всякая его речь была не чем иным, как политическим актом, который убеждает или разъясняет. Многие его речи имеют историческое значение, потому что они выражают тот или другой политический вывод огромной важности, а некоторые, может быть, такого мирового значения не имели и представляли собой повторение того, что он выработал, но с чем еще спорят, но всегда он учил, и если спросить, был ли В. И. великим оратором, то можно ответить: "Конечно, был". У нас есть много больших ораторов. Я считаю Льва Давыдовича Троцкого величайшим мастером устного слова, который живет в Европе, но все–таки им не заслушивались так, как заслушивались В. И. Лениным. Ленин не льстил слушателю и не хотел его заманить той или иной красотой изложения или дать ему отдохнуть на шутках. Он ими пренебрегал, и ему было смешно даже об этом думать: его делом было — с необычайной простотой изложить свои мысли и, если их не понимали, повторить несколько раз. Поэтому и жесты у него были вдалбливающие, и приемы были у него дидактические, которые сводились к тому, чтобы произвести впечатление неоспоримое, продуманное, очевидное и ясное. В. И. никогда не говорил по пустякам. Он говорил тогда, когда нужно было, с неизменной содержательностью, внутренним убеждением и гипнотической силой. Голос его, преисполненный волевого нажима, как и жест, — все это совершенно зачаровывало слушателей, и можно было слушать его сколько угодно, затаив дыхание, а когда гремели бесконечные, поистине благодарные аплодисменты, то всякий испытывал глубокое сожаление, почему он перестал говорить — такое колоссальное наслаждение доставляла возможность следить за мыслью учителя.
Вот то немногое спешное и в порядке импровизации, что я мог сказать о В. И. как о теоретике и учителе. Если бы В. И. был только учителем, то он был бы и тогда необъятен. Между тем я не хочу ни одной минуты утверждать, что та специальная тема, которую я избрал, является доминирующей среди других: Ильич как организатор, общественный деятель, революционер–практик — еще более захватывающие темы, о которых говорить не буду, о нем еще много и часто придется говорить, и я хочу хоть эту мою речь, посвященную памяти Ильича, вернуть еще раз к общему обаянию его личности.
Это — огромное несчастье, что мы потеряли Ильича, и если оно не ошарашило нас, не погрузило в величайшее уныние, то потому, что судьба как–то подготовила нас к этому, отведя В. И. от непосредственной работы, от непосредственного общения с нами на долгие месяцы. Но какое было огромное счастье дышать одним воздухом и работать вместе с таким человеком!
Вообще эпоха, которую мы переживаем, страшно горька по отдельным своим моментам и чрезвычайно величественна и празднична во всей своей совокупности. И, как бы блистательно ни развернулись дальнейшие эпохи жизни человечества, я думаю, что часто дальние потомки будут с завистью думать о людях, которые живут в этих самых 20–х годах XX столетия. Эпоха гигантского перелома, небывалая, которую никогда не забудут, и ее плодом, вместе с тем ее двигателем, как это в истории бывает, был В. И., и в нем персонально все очарование этой изумительной эпохи сказалось. И к галерее мировых деятелей, которым место во всечеловеческом Пантеоне, к этой галерее прибавилась еще одна чарующая личность. И странно: когда беллетрист в романе или драматическом произведении хочет создать положительный тип, то всегда выходит скучновато, и натянуто, и искусственно, а интересны отрицательные типы, и автор старается какую–то невкусную изюминку вложить в положительный тип, чтобы придать ему побольше жизни. Если вы спросите, были ли отрицательные черты во В. И., — не знаю, не вспомню, не могу найти от края до края этого в политике, в товарищеской жизни, личной, в теории. Не знаю, не могу вспомнить ни одного случая, ни одной черты отметить, которую можно было бы назвать отрицательной. Нет такой. Положительный тип с головы до ног, чудо, как человек, и вместе с тем такой живой, такой живой, что и сейчас, когда он лежит в Колонном зале Дома союзов и когда около него проходит целый народ, пораженный горем, он все–таки самый живой из всех, кто сейчас здесь живет и дышит и в этом городе, и в этой стране. И теперь он еще самый живой по той огромной любви, которую он внушает к себе, по огромному влиянию, которое он вокруг себя распространяет. Живо то, что является источником силы, живо то, что меняет вокруг себя среду, и в этом отношении В. И. является и надолго останется гораздо более живым человеком, чем те, которые дышат и которые живут, не только среди обывателей, но и среди очень крупных представителей человечества. И огромное счастье в эти горькие часы вспоминать, как в одной комнате, за одним столом, за одним общим делом доводилось сидеть с этим изумительным человеком, который пессимисту и мизантропу мог внушить мысль об ошибке в его суждениях, а тем, кто хочет и может любить человечество, дает самый лучший аргумент для этого. Стоит работать для человечества! стоит жить! стоит надеяться! даже не потому, что нас учил этому Ильич как вождь, а потому, что он жил как человек, которого невозможно не любить и которым невозможно не гордиться. Если есть еще люди, которые недостаточно его знали или которые знали издали и не испытывали на себе его обаяния, то надо, чтобы все как можно скорее в эти скорбные дни и недели присмотрелись к этому изумительному, чудесному явлению. Если такого человека создала наша революция, если такого вождя она имела — это символ и это служит проявлением ее гигантской мощи. Ленин был ее вдохновителем, выразителем, ее персонификацией, ее руководителем, и если он физически умер, то морально и политически он живет в нашей партии и русской революции, живет для плодотворного бессмертия, для такого бессмертия, которое, расширяясь, охватит мир и будет содействовать тому небывалому и светлому перевороту, которым был целиком полон В. И., и, может быть, его красота необычная объяснялась именно тем, что он с такой полностью, безраздельностью жил мечтой об этом перевороте и реальной работой для того, чтобы добиться победы.
24 января 1924 года
Луначарский А. В.
