Прочитавши довольно многословное возражение г–на Волжского на мою статью о нем, я уверился, что могу спокойно ждать суда читателей. У нас с г–ном Волжским совершенно разные воззрения на жизнь, и нам остается только противопоставить их одно другому, г. Волжский не поколебал в моих глазах ни единого из моих положений, оправдываться мне не в чем и не к чему.
Я сделаю лишь несколько кратких замечаний для большего уяснения позиций.
Г. Волжский большой поклонник Евангелия. Вместе с тем он уже неоднократно и с негодованием цитирует мою фразу: «Что такое пара ребят перед искуплением человечества? Мало ли таких гибло и гибнет!»
Но вот в Евангелии я читаю (Матф. 2, 16, 17 и 18)
«Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов. Тогда сбылось реченное через пророка Иеремию, который говорит: глас в Раме слышен, плач и рыдания и вопль великий: Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо ищет их».
Рождение Спасителя было актом искупления человечества. Если бы оно не имело места, Вифлеемские младенцы не были бы избиты, матери бы не рыдали. Я говорю: «что такое все эти Вифлеемские младенцы перед фактом рождения Христа!», а г. Волжский обязан протестовать, так как ведь эти невольные жертвы перед лицом морали равноценности личностей отнюдь не могут быть оправданы великим актом искупления: ведь им–то «жизнь дана была один лишь раз»?
Если бы возможно было, чтобы рождение Христа, или рождение и торжество той или иной искупляющей идеи совершилось без жертв, думает ли г. Волжский, что мы все же кровожадно требовали бы жертв? Но, в виду существования Иродов в природе, приходится выбирать: или жертвы и движение вперед к высшим формам бытия человечества, или прекращение этого движения, дабы не раздавить. Мы даем один ответ, г. Волжский другой.
Г. Волжский обвиняет нас в том, что мы «несем кирпичик на всеобщее счастье и оттого ощущаем спокойствие сердца», а между тем как быть с «голодной матерью–то»?
На это Христос отвечает:
«Кто любит отца или мать более меня, не достоин меня». (Матф. 10, 87). И еще читаю я в Евангелии (Матф. 12, 47, 48, 49): «Некто сказал ему: "вот Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою". Он же, сказал говорившему: "кто Матерь моя и кто братья мои?" И указав рукою своею на учеников своих сказал: "вот Матерь Моя и братья мои"».
Так прошел Христос в величавом спокойствии.
Но г. Волжский так жалобно просит оставить ему Христа, что мы не станем настаивать.
Г. Волжский жаждет «утешения». Но утешать мы не беремся. Ему хочется теодицеи, хоть атеистической, — тоже не наше дело.
«Плохое утешение мальчику, затравленному генеральскими собаками и безумно рыдающей матери его, что личность будет жить, что она есть ценность не только для себя, но и как рабочая единица».
Действительно плохое. Но мы предоставляем доброму и сердобольному г. Волжскому (что тут обидного? он добр и сердоболен, каждая его строчка пропитана добротой и сердоболием) утешать мать напр. соображениями о предстоящем ей свидании за гробом с ее мальчиком, предоставляем ему призвать ее по этому случаю к терпению и прощению врагам. Все это гораздо лучшие утешения,1 чем соображение о рабочей ценности человека. Но ведь дело–то в том, что мы утешать и не собираемся, потому что некогда. Пока мы будем утешать, или даже лечить искусанного собаками ребенка, другой генерал затравит другого мальчика. И мы знаем, что нужно очень многое переделать, чтобы подобные «генералы» перестали бесчинствовать, и чтобы человек выпрямился наконец, перерос бы жалкие ужасные рамки, в которые втиснула его жизнь, одинаково ужасные с точки зрения истинного человеческого развития и для мальчика и для генерала.
Итак мы жаждем претворить действительность, согласно выработанному нами, или, вернее, выработавшемуся в нас идеалу, этому Gespenst'у, который мы любим всем сердцем и помышлением. Ведь Gespenst этот есть прообраз того будущего, в котором зло жизни устранится. Зло можно лечить в каждом отдельном его проявлении, помогая каждому отдельному страдальцу. Это работа мучительная и бесплодная, — на месте одного страдальца, вами успокоенного, выростает десять других. Поэтому надо попытаться найти и уничтожить корни зла. Но в борьбе с корнем зла уже не приходится считаться с жертвами, т.–е. борьба без жертв немыслима.
Г. Волжского особенно беспокоят жертвы невольные. Мы же говорим, что невольные жертвы падают всюду тысячами и миллионами и что надо прекратить этот ужас, а для этого перестать на каждом шагу бросаться от одного раненного к другому, а идти прямо на штурм этой губительной батареи, которая шлет нам миллионы напастей. И если на дороге нам самим придется раздавить кого–то невинного, то что же делать? Разве лучше сердобольно остановиться, зная, что всякая остановка ухудшает положение, будет стоить сотен жертв?
Боевое настроение не лазаретное настроение, г. Волжский! Наше настроение негодится для лазарета, а ваше совершенно нелепо в бою. Вы утверждаете, что интеллигенции нужно «оправдание и самооправдание», а я утверждаю, что оно нужно лазаретной интеллигенции, а боевая в нем не нуждается. И будем продолжать: вы утешайте лазаретную интеллигенцию, а я буду беседовать с боевою. Сказанного достаточно.
Два слова по поводу моего «баса». Быть может моя полемическая манера очень дурного тона и очень грешит условными и заезженными приемами, но я пишу то, что думаю, и мой бас, уверяю г. Волжского — собственный мой голос. Жалею если он так ему не нравится. Уверяю г. Волжского, что я действительно считаю г. Булгакова и его самого — «бедными», ибо они нуждаются в утешении и страдают по моему ненужными, чуждыми мне страданиями, потому что они ноют и плачутся. Мою характеристику г. Булгакова я считаю меткой и верной, я выразил свое чувство и только. И статья г. Бердяева есть повторение на память хороших книжек не потому, что в ней есть цитаты, а потому что она неоригинальна, и за свое выдается в ней старое и общеизвестное.
Смею уверить г. Волжского в моей искренности и прощу принимать мои выражения не за полемические приправы, а за прямое выражение того, что я думаю и чувствую.
Г. Волжский пишет: «Всегда сходиться легче, чем расходиться!» Да, г. Волжский, но не всегда приходится делать то, что легче. Притом же я ни с кем нарочно не расхожусь, а только выясняю разницу между моими убеждениями и убеждениями других. Я вижу, что стена белая, а г. Волжский говорит, что она черная, и мне вовсе не легче согласиться в том, что она серая.
- Быть может, г. Волжский обиженно заявит, что он не стал бы так утешать. Ну, а как же? Любопытно. ↩
