30 мая полтораста лет тому назад умер один из замечательнейших людей буржуазии, а вместе с тем и всего человечества. Франсуа–Мари Аруэ, по псевдониму — Вольтер.
В 1834 г. появилась в третьем номере "Современника" интересная статья "О русской литературе с очерком французской". Позднее, в письме к Чаадаеву, Пушкин признал свое авторство.1 Характеристика, которую дал Вольтеру Пушкин, настолько интересна и так мало известна нашим читателям, что мы приводим ее здесь почти полностью2:
"Дух исследования и порицания начинал появляться во Франции. Ничто не могло быть противоположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя. Она была направлена против господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, и любимым орудием ее была насмешка — ирония, холодная и осторожная, и насмешка, бешеная и беспощадная. Вольтер, великан той эпохи, овладел и стихами, как важной отраслью умственной деятельности человека. Он написал несколько произведений с намерением очернить католицизм. Он 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров, ни о законности средств, заставил свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии. Он наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепонятным и шутливым языком, одною рифмою и метром отличавшихся от прозы. И эта личность не владела верхом поэзии; наконец и он однажды, в своей старости, становится истинным поэтом, когда весь его разрушительный гений со всей свободой излился в поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии.3
Влияние Вольтера было неимоверно. Около великого копошились пигмеи, стараясь привлечь его внимание. Умы возвышенные следуют за ним. Задумчивый Руссо провозглашает себя его учеником. Пылкий Дидрот есть самый ревностный из его апостолов. Англия, в лице Юма, Гиббона и Вальполя,4 приветствует "Энциклопедию". Екатерина вступает с ним в дружескую переписку. Фридрих с ним ссорится и мирится. Общество ему покорно. Европа едет в Ферней на поклон. Вольтер умирает, благословив внука Франклина, и приветствует новый свет словами, дотоле неслыханными.5
Общество созрело для великого разрушения. Все еще спокойно, но уже голос молодого Мирабо,6 подобно отдаленной буре, глухо гремит из глубины темниц, по которым он скитается.
Смерть Вольтера не останавливает потока. Бомарше влечет на сцену и терзает все, что еще считается неприкосновенным. Министры Людовика XVI нисходят на арену спорить с писателями. Старая Академия, созданная Людовиком XIV, хохочет и рукоплещет. Следы великого века исчезают. Древность осмеяна, поэзия священных книг обругана".
Пушкин представил эпоху слоев промежуточных между дворянством и буржуазией. Сам дворянин мелкопоместный, но в то же время родовитый, он стоял по отношению к правящим классам в своеобразной оппозиции. Особенной его ненавистью пользовались разные придворные выскочки, которые не были родовиты, как он, и были богаты.
Этого, однако, мало. Центр тяжести источников своего дохода Пушкин постепенно переносит на свою писательскую деятельность. Но не только экономика его, но и его взгляды и интересы связывали его в гораздо большей степени с писательской интеллигенцией, чем со всем массивом дворянства. Волей или неволей, Пушкин выражал интересы передового, высококультурного и относительно бедного дворянства и тем самым становился любимейшим писателем поднимавшихся не–дворянских слоев. Его не совсем уверенная связь с декабристами известна всем.
Если с этой точки зрения посмотреть на отзыв Пушкина о Вольтере, то становится ясным, что он не сравнялся с Вольтером, не поднялся до него, хотя от смерти Вольтера до статьи Пушкина прошло больше полувека. В этом, конечно, сказалась отсталость России. В словах Пушкина звучит как бы уверенность в том, что истинная поэзия ближе к тому старому миру, который беспощадно осмеивал Вольтер, чем к самому Вольтеру. Вместе с тем, однако, самую кощунственную из поэм Вольтера, его "Орлеанскую девицу" (La Pucelle d'Orléans), Пушкин признает истинным произведением искусства. Тот факт, что "древность осмеяна, поэзия священных книг обругана", как будто вызывает в нем какое–то содрогание, но вместе с тем он сам не дурак был посмеяться над древностью и обругать "поэзию священных книг". Может быть, в отзыве Пушкина, полном восхищения и в то же время недоверия, сквозила известная дань цензуре, может быть, он был еще ближе к Вольтеру, чем он пишет; а может быть, к 34–му году, когда Пушкин испытывал значительное ослабление своих некогда ярких революционных симпатий, он уже отошел от Вольтера, и расстояние между ним и великим идеологическим вождем шедшей к своим победам буржуазии сделалось больше, чем было. В том же 1834 г., в недоконченном стихотворном отрывке, Пушкин писал о Вольтере:
С очами быстрыми, завистливыми злобой,
С устами, сжатыми цинической улыбкой,
С плешивым черепом, зерцалом дум,
Еще с ребячества своим бесстыдным нравом
Пленял меня старик…7
Циническая улыбка Вольтера, которую мы видим и на его портретах, и на знаменитой статуе Гудона, его чрезмерно пикантный, часто несколько грязный тон — были естественным выражением той роли, к которой он был призван, ибо Вольтер был идеологическим разрушителем от имени нового класса веками устоявшихся, окруженных благоговением ценностей.
Первой и главной задачей Вольтера было именно разрушение. Так как разрушать приходилось нечто благолепное, подобострастно почитаемое за высоту и святость, то не могло быть оружия страшнее, чем позорящий смех, — смех, в котором чувствовалось презрение победоносной мысли ко всему только что обоготворявшемуся, а ныне отбрасываемому хламу.
Отнюдь нельзя, однако, думать, что Вольтер не нес с собою ничего положительного. Буржуазия к этому времени, в особенности в Англии, создала уже значительные культурные ценности. Вольтер был усердным распространителем взглядов Ньютона, Локка и отчасти Юма. Он крепко держался за науку. Он твердо верил в разум. В своем интересном очерке "История человечества" Вольтер признает целиком все существование человека до сих пор слепым случаем и глупостью. Но именно от разума, от науки — от того, что мы назвали бы рационализацией всей общественной жизни и отношения человека к природе, — ждал Вольтер преображения судьбы человечества. В этом отношении он был верным учеником своего великого предшественника, английского канцлера Бекона, который первый создал утопию о победе человека над природой при помощи науки и машин.
Но у Бекона, в его "Атлантиде", побеждает не человек как таковой, а человек богатый, предприниматель. В картине будущего, построенный этим великим идеологом буржуазии, строй остается буржуазным. Вольтер тоже великий идеолог буржуазии. Он тоже ни в каком случае не желает переступить грань, отделяющую буржуазный мир от тех идеальных картин общественного строя, до которых уже тогда доходили более решительные умы.
Вольтер очень интересовался собственным своим благополучием, был настоящим индивидуалистом, накопителем. К концу своей жизни он превратился в весьма крупного капиталиста. Его кредитом пользовались некоторые мелкие государства. У него было 4 больших имения, ткацкая фабрика, он эксплуатировал довольно много часовщиков в Женеве. Вот почему Вольтер был сторонником порядка, который защищал толстый кошелек.
Вольтер отнюдь не ссорился с монархией. Многие государи того времени, между ними Фридрих и Екатерина, являются его корреспондентами, покровителями и почти друзьями. В поэме "Генрих IV",8 а также в трагедиях, как, например, "Законы Миноса", в таких исторических сочинениях, как "Век Людовика XIV", Вольтер прославляет разумную монархию. В этом нет ничего удивительного, так как эпоха Вольтера недаром носит название просвещенного абсолютизма. Он являлся особенно ярким выразителем наступления торговой, отчасти уже и промышленной буржуазии, в союзе с государями крупных монархий, на старый феодальный строй.
В своей борьбе с духовенством (которое он считал главным злом) Вольтер хотел издать известное социалистическое завещание священника Мелье. Он читал его, как соратника в борьбе с религией и церковью. Но в действительности Мелье был велик не этим, но своей ненавистью к главному устою неправды на земле — к частной собственности. Здесь Вольтер относился к нему отрицательно и называл его учение возмутительным. Даже в своей философии Вольтер осторожно обходил вопрос о боге. Он был в гораздо большей мере деистом, чем атеистом. Эта умеренная позиция как нельзя больше подтверждается известным письмом Вольтера — "К соседу", в котором он прямо так и говорит, что если бы этот атеистически настроенный небогатый сосед имел такое количество имущества и крестьян, как он, Вольтер, он понял бы, почему нужен бог.9 "Если бы бога не было, его нужно было бы выдумать", — хихикал своим беззубым ртом великий хитрец.10
Пушкин приписал Руссо и Дидро к сонму учеников Вольтера. Он не был неправ; конечно, и Руссо, и Дидро многое позаимствовали у Вольтера. Но Руссо был представителем мелкой буржуазии женевского ремесленного типа. Печать идеологии этого класса он донес самой могилы.
Руссо — величайший философ мелкого мещанства. Как таковой, он дерзал заходить гораздо дальше, чем Вольтер. Недаром Максимилиан Робеспьер был его верным последователем. Для мелкого мещанина собственность более крупная, чем та, которой он обладает, является таким великим врагом, а его имущество часто такой гирей на собственной шее, что у мещанских партий (которые любят называть себя радикал–социалистическими) мы часто имеем типичное колебание между мелкособственническим индивидуализмом и каким–то стремлением к уравнительному полусоциализму.
А если Руссо был значительно более смелым социологом, чем Вольтер, то Дидро был значительно более смелым философом. Будучи представителем лишенной серьезного экономического веса интеллигенции, игравшей роль полусекретарей — полукамердинеров, писателей, живущих не столько от публики, сколько подачками вельмож, которым они посвящали свои сочинения, Дидро не имел никаких, так сказать, органических социальных причин притуплять свою мысль. Наоборот, часто много блестящих острот его парадоксов служили ему во славу. Это позволяло гениальному человеку подниматься иногда до высоты глубокого материализма, подходящего подчас к самому кругу материализма диалектического. Но все же, конечно, это не освобождало Дидро от колебаний и срывов.
Прав Пушкин и в том, что он связывает революцию с Вольтером. Вольтер, конечно, был предшественником революции.
Только совершенно тупые и поверхностные люди могут говорить о том, что революция была вызвана трудами философов, и в частности патриарха их — Вольтера. Наоборот, те самые силы, которые растили революцию, оставаясь еще подземными, уже сказывались в предварительном появлении отдельных фигур, отдельных талантливых и проницательных умов, все более грозно враждебных по отношению к обветшалому старому строю.
Но неправильно также смотреть на Вольтера и подобных ему людей как на простой симптом социального процесса, как на какое–то сопровождающее явление, и только. Наоборот, подготовка умов к грядущим событиям является очень важным процессом. И, как вторичная производная сила, вольтерианство являлось, конечно, организующим началом не только для растущей французской буржуазии, но и для всех буржуазных или полубуржуазно–дворянских прогрессивных элементов в Европе.
К чести Вольтера надо сказать, что те годы, когда он проживал в своем Фернейском имении, в огромном комфорте и окруженный исключительным уважением, он не оставался чужд общественности, проповедывал религиозную терпимость, боролся с влиянием духовенства. Он с огромным блеском вмешался в знаменитое дело Каласа и Сирвена {Калас и Сирвен — жертвы религиозного изуверства во Франции в XVIII веке, в защиту которых Вольтер выступил в брошюре "О терпимости".} и много способствовал этим своей славе патриарха разума.
Когда в 1778 г. Вольтер приехал из Фернея в Париж, самым блестящим овациям не было конца. В театре, во время представления трагедии "Ирэна", публика устроила Вольтеру головокружительный триумф. Через несколько дней после этого кульминационного пункта признания своего величия и плодотворности своей деятельности Вольтер умер.
Мы великолепно знаем исторические рамки, которые ограничивали кругозор Вольтера. Более, чем у кого–либо другого из великих умов, видим мы у Вольтера яркое выражение буржуазности. Это не мешает, однако, нам признавать величие его исторической роли, забавляться его едким остроумием, считать его во многом нашим союзником в той антирелигиозной борьбе, которую приходится вести пролетариату. Рядом с великими материалистами XVIII века может быть поставлен в качестве помощника, подающего нам ту или другую меткую стрелу, и саркастический фернейский старик.
Здесь Луначарский ошибается. Журнал "Современник" начал издаваться с 1836 г. В Письме к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. Пушкин говорит, что в третьем номере "Современника" за 1836 г. ему принадлежит статья "Вольтер", а не статья, упоминаемая Луначарским (см.: Пушкин А.С. Письмо Чаадаеву П. Я., 19 октября 1836 г. Из Петербурга в Москву // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1979. Т. 10. С. 465, 740).
Сама статья, упоминаемая Луначарским, на самом деле представляет собой контаминацию из различных набросков Пушкина, как показано в 1934 г. С. Бонди (см. об этом: Бонди С. Историко–литературные опыты Пушкина // Литературное наследство. 1934. Т. 16/18. С. 421–442). На самом деле Луначарский не совсем точно цитирует отрывок, посвященный Вольтеру, из неоконченной и неопубликованной статьи А.С. Пушкина "О ничтожестве литературы русской" (1834) (см.: Пушкин А.С. О ничтожестве литературы русской // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 7. С. 210–215).
↩- Ср.: Пушкин А.С. О ничтожестве литературы русской // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 7. С. 214–215. ↩
- Неточная цитата Луначарского. Текст Пушкина: "…наконец и он, однажды в своей жизни, становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов обругана…" (Пушкин А.С. О ничтожестве литературы русской // Пушкин Л. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 7. С. 214–215). Речь здесь идет о поэме Вольтера "Орлеанская девственница". Как показал Ю.Г. Оксман, Пушкин использует здесь отзыв об "Орлеанской девственнице" немецкого писателя Жана–Поля (1763–1825) (см.: Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1962. Т. 6. С. 509, 580). ↩
Гиббон Эдвард (1737–1794) — английский историк, автор знаменитой "Истории упадка и разрушения Римской империи", несколько лет жил в Лозанне, был знаком с кругом французских энциклопедистов.
Вальполь — Уолпол Гораций (Орас) (1717–1797) — английский писатель.
↩- В 1778 г. во время пребывания Вольтера в Париже Бенджамин Франклин, в то время посланник Соединенных Штатов во Франции, привел к Вольтеру своего внука. Вольтер благославил его словами: "Бог и свобода". ↩
- Мирабо Оноре Габриэль Рикетти (1749–1791) — французский политический писатель и деятель Французской революции. Несколько лет провел в тюрьмах и ссылке из–за конфликта со своим отцом, экономистом Виктором де Мирабо. Автор "Опыта о деспотизме" (1774), написанного им в ссылке. ↩
- Данный набросок Пушкина имеет различные варианты (см.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М., 1949. Т. 3. С. 472, 1068). ↩
- Луначарский имеет в виду поэму Вольтера "Генриада", посвященную Генриху IV. ↩
- Этот аргумент Вольтер приводит в статье "Атеизм" из "Философского словаря". Опровергая Бейля, который говорил о возможности общества, состоящего из атеистов, Вольтер пишет: "Весьма верно, что в любой стране население нуждается в крепкой узде; и если бы Бейль распоряжался хотя бы пятьюстами или шестьюстами крестьян, он не обошелся бы без провозглашения перед ними существования бога — карающего и воздающего" (Вольтер. Философские сочинения. М., 1989. С. 631). ↩
- См. коммент. 1 к отрывку из "Очерка истории философии" Н.Н. Страхова. ↩
