Яд (Пьеса в шести картинах)

Действующие лица:

• Шурупов Павел Павлович — нарком, лет 40.
• Валерий — его сын, 18 лет.
• Мельхиор Полуда, представитель держав.
• Переводчик.
• Римма Граева — проститутка, 19 лет.
• Редендорф.
• Емельян Карпович — старый рабочий, коммунист.
• Татьяна Сидоровна — квартирная хозяйка.
• Ферапонт Христофоров.
• Евстигнеев — бывший полковник.
• Степан Батов.
• Катехидзе.
• Полина Турцевич.
• Комсомольцы:
• Борис Боронин (Бор–Бор).
• Иван Мохов.
• Малинин, агент ГПУ.
• Агенты ГПУ.

Действие происходит в Москве в наши дни.

Картина первая.

Небольшая просто меблированная рабочая комната. Этажерка с книгами, маленький письменный стол, узкая кровать. Над столом портрет красивой, печальной женщины лет сорока. Валя Шурупов в парусиновой блузе с поясом, сидит у стоящей электрической лампы за столом, засунув пальцы в свои кудрявые волосы и погружённый в чтение. Входит, смотря на часы, Павел Павлович Шурупов, крупный мужчина средних лет, в тужурке, в высоких сапогах, пенсне.

Павел Павлович. Валя!

Валерий поднимает голову от книги и вопросительно смотрит на него.

Очень хотел поговорить с тобой, но приехал этот Полозов. Вечно мажет, мажет, невозможно приучить его говорить коротенько. Дела–то на грош, а сорок минут отнял. Ну, а теперь в Совнарком надо, чуть не сейчас же. Экая беда…

Валерий. Что за беда? Поезжай в Совнарком (Нервно запускает руки в свои кудри и наклоняется над книгой).

Павел Павлович. Нет, Валюша, я не могу больше откладывать… Который раз откладываем. Давай хоть коротенько. (Садится).

Валерий с неудовольствием отодвигает книгу и молча смотрит на отца.

Павел Павлович (как бы извиняясь). Валюша, а я тобой недоволен.

Пауза.

Ещё при жизни Пелагеи Ивановны нашей ты ушёл из комсомола. Я с тобой говорил тогда, конечно — не обстоятельно.

Валерий (зло). Между делом.

Павел Павлович. Между делом. Дел–то ведь много, Валя. Новый мир строим.

Валерий морщится.

После смерти родительницы твоей зачертил ты. Несколько раз я касался этого предмета, под хмельком тебя видел, слыхал разное… Испугался за тебя. Надо бы особое внимание обратить, да ведь разве я могу быть отцом… В пору управиться с горою дел. Ты передо мною виноват, об этом ты не спорь, твоё поведение дрянное, Валя, ну и я то же виноват перед тобой. Я тебе отец и друг, и, конечно, нельзя было так оставлять тебя одиноким…

Валерий (в приступе злобы). Иди ты, папа… Не к чёрту, нет, и не к… в Совнарком иди. (Придвигает к себе книгу).

Павел Павлович озадачен.

Ведь нет времени! А скоро, может быть, и не нужно будет. Я пять дней тому назад совсем решил застрелиться…

Павел Павлович. Валя…

Валерий. И не знаю, не вернусь ли к этой мысли. И к чёрту! Великолепно! Кому я нужен? Мама меня ещё любила, её жаль было, а теперь… Никому я не нужен и сам себе тоже.

Павел Павлович (строго). Валя, ты имеешь счастье жить в самую великую эпоху истории.

Валерий. К шуту историю! Поговорить пришёл? Так на ж тебе! (Вскакивает). Ненавижу большевиков. Отрицаю коммунизм. Не верю в революцию. Тебя не люблю, досаден ты мне. И чужд, и враждебен даже. Да, да! История, папа, прёт через вас, как ей велел Бог или чёрт! Накромсали и вы, и враги ваши мяса человеческого, вымокли в крови, расковыряли человеческий муравейник, который и без того был разворошен войной, а теперь съёживаетесь, протягиваете ножки по одёжке, укладываетесь в русло!.. Да это ещё что! Вон англичане готовят против нас войну, ещё прольются моря крови, и не лучше будет, а хуже. Да ты не подумай, папа, что я с тобой исторический или того хуже, социологический диспут вести хочу. Я жить хочу, папа, жить хочу я! Радоваться, любить, творить. Ну и пусть даже пить, жрать!.. Быть хочу красивым, быть молодым, не задумываясь… Постой. Молчи! Ну, а как же это — всю землю, все дни, всё пространство жизни заняли вы вашей багровой и серой революцией, и остались куски одни. Ни тебе искусства, ни весёлой жизни, ни женщин, ни даже религии или ещё чего–нибудь там. Кусочки… Обноски… Вылиняло всё. На всех вы нагнали страху, всякая жизнь увядает при соприкосновении с вами. И мне самому хочется бежать от вас. Но куда? За границу ехать? Во–первых, я сын большевистского наркома, как я поеду? А во–вторых — что делать буду? Я ведь ничего не умею, ты сам знаешь, что я ничему не научился в школе, что можно бы практически применить. Чем я хлеб заработаю? А мне не хлеба подавай, мне подавай жизненный пир! Ах, ты шокирован? Не ожидал? Я, папа, циник в твоих глазах? Ну, циник, но это я — реалист, материалист, а не ты. Давай мне материю, шампанского мне давай! Женского тела холёного. Жить, как живут в Париже шикарные молодые люди. Или дай сгореть сразу. Научи — как. Воюйте, что ли, наконец, может быть, не будет так скучно! Буду жарить каких–нибудь людишек из пулемёта с аэроплана, с наслаждением разбрякнусь в лепёшку о землю. Скучно мне! (Истерически заламывает руки и по–детски плачет).

Павел Павлович (вытирает пенсне. Крутит головой). Да, наговорил ты чёрта в ступе. (Надевает пенсне и смотрит на сына). Набрался ты всяких словечек и, по–видимому, никак тебе не понять всей их мелкой фальши. Для тех, кто на самом деле работает над постройкой всей жизни, эти слова плевка не стоят. Враги бросают нам эти суждения, а за ними повторяют иной раз обыватели поглупее, и вдруг ты туда же. А главное, не только набрался ты этих жалких словес, но желания какие–то в тебе завелись неопрятные. Что же я с тобой делать стану? Пожалуй, что скажу сам себе: сукин ты сын, а не отец. До чего довёл мальчишку! Что же теперь? За политграмоту с тобой садится, что ли? Так не поможет. (Мрачно). Ай–яй–яй. Дела… дела… Слушай, Валя. Запустил себя от бездействия, надо тебе немедленно найти дело, интересное какое–нибудь. Кровь в тебе кипит, а к делу я тебя не приставил. Не поехать ли тебе в Среднюю Азию, в Ургу куда–нибудь? Поскитаться?.. Как ты насчёт этого?

Валерий (истерически). В монахи, в монахи! Вот куда я пойду! Тебе назло! Я уже молился в церкви — до слёз молился… Поклоны клал до судорог, и хорошо мне стало. Убить в себе всякие ваши мысли и стать юродивым каким–нибудь во Христе!

Павел Павлович (прикрикивает). Ну что несёшь–то? Чушь какую–то несёшь: то «шампанского давай», то «в монахи пойду»… От матери у тебя это. Дурь какая–то интеллигентская.

Валерий. Не смей оскорблять маму, ты её замучил!

Павел Павлович. Замучил? Ах ты, молокосос! Да тебе не приснится никогда такая любовь, какая у нас была с Пелагеей Ивановной! Я покойнице многим обязан в смысле образования и прочего, но, могу сказать, и она мною гордилась. Она меня за героя почитала, за святого. Я этим не хвастаюсь, Валька, я что бы ты знал. И ты можешь отцом гордиться. Не в том дело, что нарком и прочее… А в том, что через нужды, тюремную жизнь, через муки разные пришёл к строительству новой жизни и никогда нигде не потерялся. И в подполье работал, и воевал, целой армией командовал, и строю теперь, умно строю, хотя и трудно, а умно строим, крепко! Ты бы поучился, узнал, в дело наше вник бы. В чём моя вина? Времени у меня на тебя не хватило, вот беда.

Валерий. Я хочу музыке учиться.

Павел Павлович. Ну и учись, вот что–нибудь путное из тебя и получится.

Валерий (с тоской). Поздно. Мне восемнадцать лет, а я еле скрипку в руках держу. А из меня видный вышел бы скрипач и композитор. Во мне океан музыки… (Страстно).

Я брошу песнь мою, песнь радости и муки.

Привет родной земле и страстным небесам.

Струною задрожу, и будут эти звуки

Проклятием тупым фанатикам–отцам.

Вот тебе. (Садится).

Павел Павлович. Да, братец, родился у зайца волчонок… Тут у тебя непротолчённая ерунда. Мне жаль тебя и себя жаль. (Смотрит на часы). На полчаса опоздал, на повестке моих дел целый хвост. Как–нибудь выпростаю время, тогда поговорим отчётливо. Попробую до твоих корней добраться… Время упустил. Ну, и Палаша виновата, надо бы тебя к заводу привинтить. Ах ты, горе… (Смотрит на него).

Валерий смотрит в сторону. Стук в дверь.

Кого ещё принесло?

Валерий быстро идёт к двери, отворяет её. Входит Редендорф, сильно помятый и потёртый, но элегантный, в цилиндре, и Римма Граева, в большой шляпе с пером и чудного фасона тальме. Глаза подведены, губы накрашены.

Валерий. Извините, что я не один. Это отец мой, народный комиссар Шурупов. Задержался. Он уже полчаса как должен был уйти, я думал, что буду один.

Редендорф. Ничего. (Снимает цилиндр). Павел Павлович, позвольте трудовому интеллигенту в вашем лице приветствовать диктатуру пролетариата.

Римма. А я ваша обожательница. Если бы вы не носили пенсне, так у вас голова Юпитера!

Павел Павлович. Это что ж, друзья твои, что ли, Валя?

Валерий. Мои знакомые.

Павел Павлович. Шантрапа самая припечатанная.

Валерий (вскипая). Самодур! Перестань самодурствовать! Самодур!.. Советский Держиморда!.. Ты — власть, так и оскорбляешь безнаказанно?!

Редендорф. Валерий, Валерий! Дорогой Павел Павлович, весь мир считает вас умницей, вы честь рабочего класса, и в этом маленьком инциденте вы в миллионный раз доказали вашу проницательность. Я — Редендорф, это (указывает тросточкой) Римма Граева. Но я вряд ли, роясь в моём обширном лексиконе, мог бы найти для нас обоих и всей нашей среды определение более точное, чем данное вами. Шантрапа припечатанная, так сказать клеймённая, официальная шантрапа! (Всё время изящно жестикулирует тросточкой).

Римма смеётся.

Павел Павлович. Мальчишку моего всего испортили.

Редендорф. Цветочек дикий, попав в букет с гвоздикой… Мы — именно пряная гвоздика, богема, современная московская богема, последняя, а может быть, возрождающаяся.

Римма. Валерий, но у тебя чудный отец! Я буду называть его «бизон».

Павел Павлович. Ну, пошли вон.

Валерий (трясясь, как в припадке). Я тебя ударю, я в окно брошусь!

Павел Павлович. Вот наказание! Ну, вернусь из Совнаркома, поговорю с тобой, — а вы смотрите, доберётся до вас ГПУ.

Редендорф. ГПУ вполне осведомлено. В виду микроскопической амплитуды нашей активности, оставляет нас в покое. За что гневаетесь, Павел Павлович? Вы, может быть, думаете, что мы воры, проститутки какие–нибудь, а мы просто — артисты без ангажмента.

Павел Павлович (в сторону). Емельян Карпович!

Емельян Карпович, старый рабочий, в кожаной куртке и фуражке, входит.

Дай друг, шапку и портфель и оставайся у меня в кабинете, пока вот эти Валерины фрукты не уберутся.

Емельян Карпович (подавая ему шапку и портфель). Можно.

Павел Павлович. А я с тобой, Валя, ещё поговорю. Вот наказание!.. (Уходит).

Емельян Карпович (укоризненно качает головой). Расстроил Пал Палыча, сам расстроился. Эх, Валерий! Это, брат, вовсе… Того… Не того, знаешь, брат!.. (Угрюмо уходит).

Римма. Да у тебя, Валерий, целая кунсткамера здесь!

Валерий (мрачно). Съели они мою жизнь.

Римма (смотрит на портрет). Мама?

Валерий. Да.

Римма. Всё–таки похожа на женщину. Ты в неё. (Помолчав). Ну, что же, любишь?

Валерий (с молитвенным жестом к ней). Люблю… Римма! Погибаю, Римма!..

Римма кивает головой.

Редендорф. А имеешь ты, например, Валерьяновая капля, argent comptant?¹

Валерий. Нет.

Редендорф. И отлично, и не печалься! С деньгами всякий дурак сумеет быть весёлым, а мы сумеем развлечься гратис.² Я предлагаю отправиться в первоклассный ресторан, ну, само собой, какой только найдётся в нашей рогожной столице — поужинать отлично, а счёт просить прислать наркому Шурупову, а ты такую какую–нибудь визу им покажешь, что ты Шурупов–сын. Поверят… а не поверят, так будет яркий скандал, и то весело. Словом, давайте сегодня безобразничать.

Римма. Нет, я не хочу никакого свинства. А вы скромно живёте, не по–министерски. (Хочет войти в комнату Павла Павловича).

Емельян Карпович загораживает ей дорогу.

Дайте же, чудовище, взглянуть, как ваш патрон живёт!

Емельян Карпович. Нет, уж ты того… Ишь ты! (Захлопывает дверь). Нет того…

Римма (хохочет). Ну, Редендорф, марш куда хотите, оставьте меня одну с Валерием.

Редендорф. На предмет?

Римма (ложится на кровать Валерия и вытягивается). А вот помучаю влюблённого жеребёнка.

Редендорф. Не надоело?

Римма. Нет. Валя, идите сюда, садитесь у моих ног.

Валерий. Богиня моя! Жестокая, страшная…

Римма. Ха, ха, ха! Да ведь я всего на горд старше тебя!

Редендорф. Эти методы раздразнивания несовершеннолетне–пламенеющего бутона считаю за перверсию, отрицаю, порицаю! До четырёх часов буду в «Пещере». (Подбрасывает цилиндр и ловит его головой). Страстно хочу добиться жанра элегантного Чарли Чаплина. Charlotte a Moscou, но с видоизменениями: гораздо более лёгкий юмор, притом явно нарочитый, та же невозмутимость, и притом шик! (Делает комический круг по комнате). И лицо должно быть совершенно деревянное, улыбка застывшая! А? Кто не оглянется увидев такое? (Тем же аллюром уходит).

Римма (потягиваясь на кровати). Давайте скучать.

Валерий. Опять, как кошка с мышкой будешь?

Римма. Опять. Ничего другого на сегодня не придумала. Я, действительно, Валя, издёрганная и вымученная, а что мне делать? Никого у меня нет. Я одна с моею молодостью и красотой. Все меня хотят слопать. Вот в девятнадцать лет научилась защищаться… да и нападать! Но всё — давно надоело.

Валерий. Тебе за границу надо вырваться.

Римма. Может быть, там лучше, но что лучше–то? Пошикарнее, вероятно, но так же будут на меня напирать разные самцы. Отдаться противно, а не отдаваться — скучно. Пить. Есть, одеваться, если даже немного лучше чем здесь, разве это весело? Ты скажи, Валя, может ли быть вообще веселее на свете?

Валерий. Может быть. Любовь, Римма! Вот веселье, вот радость. Если бы ты меня любила, Римма…

Римма. Ты чистый. (Закуривает). Но скоро и ты будешь грязный. А я ужасная. Меня отвадили от любви. Мне приятно, как ты дрожишь, стонешь, изнываешь, а подпустить тебя, будешь самцом, как все. Ещё, пожалуй, куражиться надо мной будешь. Знаю я вас! Лучше молись на меня, тоскуй… (Усиленно курит). Хотя это скучно.

Пауза.

Я в Бога верю. Может быть, Бог пошлёт мне что–нибудь интересное. Я и так молюсь каждый вечер, если не слишком пьяна: Господи Боже, Мати Божья, Иисусе Христе, пошлите мне в жизни что–нибудь интересное…

Валерий (на коленях). И пошлют, пошлют, пошлют тебе… напоминание — как пламенно, безраздельно я тебя люблю, дадут мне на чём–нибудь доказать это.

Римма (зевая). А ты разве веришь?

Валерий (угрюмо). Нет. Конечно, всё это чепуха. Есть только материя, случай.

Римма. Видишь ли, как скучно! Скучная материя, говорят.

Валерий. Скучная материя и любовь?..

Римма. И она скучная материя, Валька. (Голос её дрожит). Мы с тобой бедные дети. Хочешь плакать?

Валерий. Хочу.

Римма (трогает рукой его лицо). Слёзы. У меня то же слёзы. Вот и разнюнились… Ты думаешь — я не знаю, что ты хороший, — ты хороший…

Валерий. Риммочка, Римма!

Римма. За это я тебя не люблю, ненавижу и буду мучить!

Валерий. Ну, мучь.

Римма. Потому что я очень скверная, хитрая, скучающая змея. Твоему отцу надо было бы растоптать мне голову своими сапожищами…

Валерий. Если бы он только пальцем тебя тронул…

Римма. Ну…

Валерий. Я бы его убил!

Римма. Чего я в тебе не люблю, так это фразы. Фразёришка ты ужасный! По–моему, в самом деле лучше отца убить, если всерьёз дело станет, чем болтать зря «убью», «убью». Ты… отца? (Смеётся). Он тебя выпорет, а ты будешь розги целовать. Ты — слабый, он сильный.

Валерий. Я не люблю отца. Он чужой, педант, он один из тех, кто испортил мою жизнь.

Римма. Если хочешь знать, так вот отца твоего я могла бы полюбить! От него ничего не обидно, он сила, он большой человек. Если бы у меня был такой любовник, я бы рада была. (Мечтательно). Он меня бил бы, изменял бы мне, а мне было бы так сладко…

Валерий. Зачем ты меня дразнишь?

Римма. А ты, ты слюнявый, плаксивый мальчишка! Другой — ахнуть я не успела бы, уж меня бы…

Валерий. Римма!..

Римма. Может быть, я и довольна была бы. Прочь… Я про другого какого–нибудь говорю, а ты мальчишка, жеребёнок. Давай плакать, — а ты: «Хны–ы»… Противно такому подол платья дать поцеловать. Что? Опять плачешь?..

Валерий горько плачет.

Ну, Валька, ну, будет! У моего Валеньки карие глаза, губы, как роза… У моего Вальки взор длинный, бархатный, нежный, как май. А кудри у него — золото!.. Он у меня — Валерий–золотое руно!.. (Гладит его по голове).

Валерий. Римма… Ангел! Горе моё, счастье моё, да убей же ты меня! Ну, возьми шпильку от шляпы и кольни в сердце. Ну…

Римма. Телепень ты… Коли, коли, а коли не люблю? (Встаёт). Поди, подай шляпу и тальму. Даже зеркала у тебя нет, где ты патлы свои расчёсываешь? Пятернёй перед стеной? (Оглядывает его иронически). Долговязый ты, деревенские сапоги на рост. Большевичок. Бэ–ме!.. Пошла к Редендорфу. Напьюсь пьяная и закачусь к нему! Он изобретателен насчёт восточных сладостей, и с ним ни чуточки не стыдно. Пошла. (Взмахивает хвостом юбки и идёт к двери, потом сразу поворачивается к Валерию). Не смей ходить со мной, уныние наводишь, не смей! (Дойдя до двери, оборачивается). Да ведь с тобой отец после Совнаркома говорить хотел? Нет, уж пусть ясновельможный нарком сынка дома не застанет. Пойдём!

Валерий. Замучай же меня до смерти! Как давно хочу я умереть…

Римма. Ну, поцелуй меня. Разлюби ты меня скорее… Мерзавка я! Пойдём, напьёмся. (Подмигивает). Кокаинчиком угощу. (Уходит).

Занавес.

Картина вторая.

Нечто вроде мастерской художника: странные силуэты, статуи, странные деформированные драпировки по стенам. Электричество в разноцветных фантастических фонарях. Разное барахло вместо мебели. На большом столе бутылка коньяка и водка. Рюмки, стаканы. Кое–какая закуска. Очень много дыма. Присутствующие полупьяны.

Здесь Ферапонт Христофоров, бледный, потный, в длинном сюртуке, с лицом и причёской Христа и сумасшедшими глазами. Батов, красивый, но измождённый, один глаз завязан чёрной лентой. Бывший полковник Евстигнеев, грузный, одна половина лица парализована. Катехидзе, черноусый, в роскошной черкеске с кинжалом. Полина Турцевич, в каком–то чудном пёстром халате; с бесцветными волосами и глазами. Римма Граева с пунцовыми губами, огромными глазищами, декольте. Редендорф шутовски элегантен.

Ферапонт. Умокни, народ. Умолкни… Сволочь!..

Катехидзе. Почему — «сволочь»?

Ферапонт. Прошу не обижаться на меня, леди и джентльмены. Вы сволочь и я сволочь. Но вот совершенно небывалый в истории человеческой момент. Ты, о святая сволочь, призвана спасти мир!

Катехидзе. Речи хочешь говорить? Ну, будь тамада.

Батов. Что вздор молоть?

Ферапонт. Абие, умолкни, святая сволочь. Я серьёзен, как Христос. Сие есть тайна: «Двери, двери… Премудрость, внемлем». Редендорф, стань у двери; соседние комнаты заняты нашими, здесь присутствующими. Окно — четвёртый этаж, у двери — верный барон Редендорф.

Тот кривляется у двери.

Слушайте же! Я мог бы по этому случаю ослепить вас фейерверком моего красноречия, но к чему, к чему фейерверк, когда восходит Солнце! Герои, мученики, вы призваны покончить с большевиками…

Батов. Если серьёзно говорить, так без шутовства. Товарищ полковник, а?

Евстигнеев. Мы, брат Батов, на дне. Нам можно по какому хочешь свя… (икает) … щенному случаю покривляться. Дай–ка мне икры кабачковой.

Ферапонт

Последние времена, кажется, приспели,

Вот и некоторые старцы уж антихриста зрели.

Мы на дне. Бог мести избирает последних сынов Москвы–Гоморры большевистской. Мы на дне, потому что нас сюда свалили, сюда, на дно ямы, где мерзость запустения, как прах и тлен, как негодные отрепья… Я Ферапонт Христофоров, Леонардо современности, я изобрёл говорящее красочное кино! Да, это моё изобретение. Я гравер, скульптор, живописец, я учёный, я алхимик, я астролог, астроном! Меня десять лет дамы на руках носили, и какие дамы!.. Я был накануне гонорара в один миллион… Я… А кто я теперь? Все пороки мои разрослись при большевиках, как чертополох, а все добродетели пришли в упадок, я надгробный памятник бога Фрея!.. Ах, не мешайте мне! Полина… Ведь это же была воплощённая Афродита, а теперь ведьма, даже не ведьма, а её помело.

Евстигнеев. Верно. В точку. (Громко икает).

Ферапонт. А ты, полковник? Ведь у тебя Георгии были, ведь ты герой был, и волосы у тебя были и всё! А теперь ты окончательно лысый пьяница душой и телом. Ты же на Кузнецком несколько раз милостыню просил. «Бывшему офицеру, больному герою»… Вот до чего тебя довели наркомы!

Евстигнеев. Увы, увы! Справедливо. Мне теперь всё равно, была бы водка…

Катехидзе. А я, я — князь! У меня виноградники первые на Кавказе. А теперь прогнали, всё отняли. Ещё под коммуниста представляться приходится. (Смеётся). Очень хорошо! Смеётся тот…

Ферапонт. И так все. Элегантный Батов, которого теперь кокаин превратил в идиота…

Батов. Ну, ты, тише. Батов какой был, таким и остался. Батову, брат, кокаин — ни черта! Батов и теперь на коне. Ты спроси в любом допре, кто такой Батов!..

Ферапонт. Вот и докажи мне хвастовство своё. Ибо, истинно говорю я вам, вас призвало Провидение для свержения гордыни коммунистов. (Меняя тон). Слушайте, ребята, это дело серьёзное. Заграничные кнопочки нажмут, им нужен так же террор хорошенький. (В прежнем напыщенном тоне). Такая каморра — бесстрашных и неуловимых отравителей, рыцарей яда и кинжала! И вот они остановились на нас. Нам ведь нечего терять.

Батов. Врёт.

Катехидзе. Если не врёшь, за коньяком посылать буду. Асса, пропадай, моя голова!

Евстигнеев. Большевиков травить согласен. (Проглатывает бутерброд). Но за плату…

Ферапонт. Не то, что за плату…

Полина. Фи, за плату! Мы не наёмники.

Ферапонт. Не за плату, но, конечно, при солидном финансировании нашего предприятия благородными союзниками. Редендорф, всё спокойно?

Редендорф. Мир спит.

Ферапонт. Друзья мои, (шёпотом) он здесь.

Батов. Кто?

Полина (истерически). Равноапостольный Кирилл? Диавол? Пророк Илия!

Ферапонт. Агент великих держав.

Катехидзе. А не агент он ГПУ, или, может быть, просто жулик?

Ферапонт. Он — коммунист.

Все вскакивают.

Коммунист, приобрёл партбилет. Внушим им доверие. Настоящего имени я не знаю. Да у него его, должно быть, и нет. Для нас он Мельхиор Полуда.

Полина. Какое чудное имя.

Ферапонт. Нам он будет являться в маске, как Фантомас.

Полина. Ах, душка какая…

Римма (вставая). Наконец что то интересное.

Редендорф. Чёрт, эффектно. Ай да Ферапонт, прямо режиссёр!

Ферапонт. Да, он здесь. И сейчас явится перед вами.

Батов. Только бы не провокатор.

Евстигнеев. А чёрт с ним! Нам бояться некого. Ведь большей частью выпить, да и того нет, уж пусть либо пан, либо пропан. Коньячку мне рюмочку налей, лейтенант.

Ферапонт. Может быть, следовало потушить огонь, а, Редендорф?

Редендорф. Не надо, не спириты же мы.

Полина (взвизгивает). Как интересно!

Ферапонт бьёт в гонг. Из–за ковра появляется Мельхиор Полуда в широкополой шляпе, крылатке и в маске.

Мельхиор (говорит с сильным иностранным акцентом). Прошу извинить за романтику. Это по вашей мерке. Слушайте, молчаливи. Старайтесь не бить слишком пьяны. Мой правительство, первый в мире правительство, и другие великие правительства сметут с лица Земли большевиков.

Катехидзе. Браво, отлично!

Ферапонот. Тише, внимание, святая сволочь.

Редендорф (кричит). Höre, höre!³

Мельхиор. Мы пошлём многих эмиссаров к мужикам, и они скажут нам, как дорого новой кровью и новым голодом обойдутся им химеры этих фантазёров.

Редендорф. Хорошее слово — «фантазёры».

Мельхиор. Наши агитаторы докажут рабочим, что весь мир против них, пока они с учениками Ленина, но что мы протянем им братскую руку вместе с Интернационалой, с господином фон Вандервельде, с господином Шейдерманом и другими вождями за пролетариат, если они покинут кровопролитных утопистов. Мы сделаем блокаду от Балтийского до Чёрного морей. Мы будем разорять, пугать и мешать во всём и, если надо, мы пошлём крейсеры и самолёты, и напустим нашу Великую державу и всё на Россию. Это так. А изнутри надо травити ядом керивников сиих отщепенцев цивилизации, як криз!

Евстигнеев. Как крыс…

Мельхиор. Оце ампулка. Едина ампулка на литр — всё равно вина, воды.

Евстигнеев. Ну, это ты шалишь, это не всё равно.

Мельхиор. Молока — чего хотите. Ни вкусу, ни запаху, ни следов, разрыв сердца — капут, нитки в воду.

Евстигнеев. А нитки не белые?

Батов. Это он хочет сказать: «Концы в воду». Иностранец.

Евстигнеев. Понимаю.

Мельхиор. За каждого большевика — виновнику смерти 1000 фунтов и гарантию за границу, если пожелает. На расходы всей компании — авансом пять сотен злотых. (Бросает бумажник на стол). Меня нельзя видеть. Я — Мельхиор Полуда, неуловимый, но если кто предаст, утверждаю, и будьте покойны — будет покойник. Предлагаю сказать: «Клянемся», — и уния заключится.

Евстигнеев. Здорово!

Полина. Интересно до ужаса! Господа, я желаю ему ответить. Нет, нет, я ему отвечу! Мрачная, но благодетельная маска…

Батов. Усадите её там.

Евстигнеев. Влейте ей коньяк в рот.

Полина (поднимая голос до крика). Мрачная, но благодетельная маска! Благодарю тебя. Спаси Россию! Мы поможем! Я люблю, что бы меня терзали и топтали, я люблю сильную власть, но люблю и сама терзать и топтать. В этом жизнь… Пол… Мой первый муж был филолог. Пол, политика — один корень. Половой вопрос, политический вопрос, разница только в суффиксе. Садизм, мазохизм — полюсы наслаждения…

Батов. Ну, садись, садистка. Недаром имя твоё того же корня: Пол–ина.

Евстигнеев. Я предпочитаю полбутылки.

Ферапонт. Довольно шутить, момент торжественный. Клянитесь!

Редендорф. Виноват. Уважаемое общество! (Снимает цилиндр и, кривляясь, подходит к столу). Я весёлый человек! С удовольствием присутствовал при хорошо ангажированной комедии, если это комедия. Но убивать — увольте. Фи, фи. Кровь, грязь, пусть остаётся во внутренностях… Решительно отказываюсь.

Ферапонт. Но это же измена, брат, это же измена!

Редендорф. Тубо, Ферапонт, делайте, что знаете, а я уйду, насвистывая модный фокстрот. Изменять кому, зачем? Нет, что мне за дело? Грызитесь, отравляйтесь. Я мирный жоглёр присно–полу–девы Услады. Я монах ордена святого Кривляки. Я философ–пацифист от школы ирредентистов.

Ферапонт. Но так же нельзя, голубь мой, так же нельзя…

Мельхиор. Можно. Ведь клятва ещё не произнесена. Вы дайте нам честное слово честного богемца — молчать абсолютно.

Редендорф. Клянусь девственностью моей матери, Шарлотты Карловны. Что вы ко мне пристали? Не выдам никого, но начинаю сердиться!

Мельхиор. В знак дружбы с ним, уходящим от нас, выпьем по бокалу коньяку, и пусть уходит невредим.

Редендорф (беря у него из рук рюмку). Пью за то, что бы в мире была лёгкость и радость, quand meme! (Пьёт). Хочу жить весёлым дураком. Всегда пьяным, как сейчас пьян… и не злобив. Эвое! Всякого… Эдак… Эвое! Головокружение… кружение.

Римма. Пойдём.

Редендорф. Что ты, девочка, охотиться на тигров хочешь? Пойдём. (Сильно шатается). Задача: с четвёртого этажа опустить голову с грузом лучшего сараджевского коньяка. До свидания. (Уходит в какой–то шкаф, не может найти дверь).

Батов (берёт его за локоть, направляет в дверь, возвращается). Кажется, грохнулся с лестницы.

Мельхиор (отводя Ферапонта в сторону). Он умер. Мы снесём его потом подальше. Вы можете, пан Христофоров, убедиться в действенности эликсира.

Ферапонт (поражён, удивлён, потеет, бледнеет). О, о, о! Это, знаете…

Мельхиор. А вы думалы, шо ми шутим?

Римма. Господа, товарищи, или как вас там… Я тоже, конечно, пьяна, но я имею заявление. Я здесь, час тому назад, у ворот. Прогнала Шурупова–сына. Сына Павла Шурупова, наркома. Влюблён, конечно. Желаете, я через него всего могу добиться.

Гул голосов, шумных и восхищённых.

Мельхиор (быстро подходит к ней). Отойдёмте за отдельный стол, сюда. Пан Христофоров, бутылку коньяку.

Ферапонт. Римммочка, родимая, начинай, ты же наша антикомсомолка… За твоё здоровье!

Чокаются, он отходит.

Мельхиор. Это серьёзно?

Римма. Он всё для меня сделает.

Мельхиор. Сам убьёт отца?

Римма. Сам убьёт отца и даже без ваших противных злотых. Я это сделаю. Он вчера вечером сам заявил, так и сказал: убью, если захочешь. И без ваших злотых, пан Мельхиор. Ах… (Потягивается). Всё это так волшебно. Наконец Господь послал мне интересное. Боженьке спасибо. Ха, ха, ха! Меня, знаете, знобит. Я пьяненькая и возбуждённая, и спать хочу. Отвезите меня ко мне, волшебный человек в маске!

Мельхиор. О, с наслаждением.

Римма. Всё так интересно: вдруг всё стало, как в сказке! Захватите с собой вина. Напьёмся, как боги, как свиньи. Всё позволено. Правда? А потом — на охоту за тиграми.

Мельхиор. О, да ви настоящее сокровище! Эй, пан Христофоров, будьте любезным хозяином. Вызовите таксомотор нам. Мы с этой охотницей обсудим план действия в её маленькой комнатке.

Ферапонт. О ночь, ночь обетований! Сейчас вызову авто. Господин Мельхиор Полуда, (конфиденциально) я буду, между прочим, кассиром. Ваши двести злотых у меня в кармане. (Прижимает руку к боковому карману).

Мельхиор (бросая бумажку). Ещё десять злотых на чисто приватные расходы.

Ферапонт. Побегу вызывать автомобиль.

Мельхиор. Ваше имя?

Римма. Римма.

Мельхиор. Мы будем друзьями?

Римма. Не знаю. (Лукаво улыбается). Смотря по тому, понравитесь ли вы мне, как мужчина.

Мельхиор. Вы будете довольны.

Пьют коньяк и, высоко подняв рюмки, чокаются.

Римма. Вы считаете меня за бесстыжую тварь? Да, я такая. Господи Боже, я давно лечу в яму. Вы злой! Разве вы сжалитесь? А добрые — слабые… Господи Боже, матерь Божья, Иисусе Христе, бедные мы, беспризорные дети с тобою, Валя!..

Ферапонт. Машина ждёт.

Мельхиор. А я ждать не намерен. Как ястржеб на курочку. (Хватает Римму и уносит).

В комнате шум, начинаются пьяные песни.

Занавес.

Картина третья.

Декорация первой картины. У стола комсомольцы Иван Мохов, Борис Боронин по прозвищу Бор–Бор. С ними Валерий.

Валерий (нервно). Напрасно отец говорил с вами и напрасно вы его послушались. Я — человек взрослый и знаю мою дорогу.

Бор–Бор (серьёзно, сдержанно, но в то же время ласково). Слушай, Валерий, ты нервничаешь, но ты послушай: комсомол развернулся, мы делаем настоящее дело, у нас серьёзная работа. Упрекают, что мы слишком взрослые… Наша работа — не игра. И молодость не мешает нашему важному делу, мы ведь — здоровое ядро комсомола, здоровые кадры, здоровая масса его, мы прекрасно понимаем, что кое–какие наши элементы угрызает некий яд.

Валерий. Не яд, Бор–Бор, не яд, а природа просыпается, естественная стихия восстаёт против того искусственного мира, который вы вокруг себя создаёте.

Бор–Бор (строго). Погоди… Конечно, яд. Яд, хотя бы потому, что он губит людей. Наша работа огромна, серьёзна и плодотворна, но она иным кажется прозаичной, повседневной, а революция настроила нервы, настроила сознание на нестерпимый, сверхчеловеческий какой–то лад. Мы удержались всё–таки на этой крутой напряжённой высоте, а перестроится иным не удаётся — не умеют. Ах, Валерий! Ты думаешь, что ты один хочешь, чтобы жизнь вся вокруг была как поэма, как подвиг! Все хотят, ну, прямо все того хотят. Жизнь отдать все, прямо–таки все согласны. Только бы вспыхнуло всё ярко и быстро двинулось вперёд… Вот как. Ну, ведь нельзя пока. У истории свои законы иные. Одни сумели понять это и полюбить медленную строительную работу. Иные совсем не приспособились, трудно им, голодны они, впечатлений хотят, романа. Ну и начинаются романы совсем другого сорта, начинают искать забвения в простом пьянстве. Всякие там навороты происходят, доходят до отступничества, ищут мнимых новых путей. Иной раз, например, под видом анархизма приходят к самому откровенному индивидуализму, чуть не бесшабашному, прямо даже сказать — к хулиганству. Да… Доходят до самоубийства иногда, уже есть случаи. Яд… Ему надо сопротивляться. И вот, — он в тебе, Валерий. Мы уже давно это замечали, были смущены, жалели тебя. Твой уход вызвал целый скандал. Ты об этом сам наверняка догадываешься. Конечно, навязываться мы тебе не станем. Но сейчас твой отец обратил наше внимание на твоё вот это самое душевное состояние. И очень это как–то несуразно. В этом состоянии рассеянности легко заражаемся мы дурными болезнями мещан.

Валерий. Мой умный Бор–Бор, старичок в двадцать лет, я тебя терпеливо выслушал. (Выкрикивает). Желаю яда успеха! Пусть через муки и жертвы он вырвет из лап советского бюрократизма живых юношей и девушек, вернёт им молодость, свободу! Мы не пойдём по стопам отцов на бесполезные жертвы. Что вы — слепы, вы не видите, что их жертвы были бесполезны?

Бор–Бор. Слепец ты, слепец ты! Мы мощно, громадно, мудро идём вперёд.

Валерий. Не верите сами. Мне сдаётся, что один мой отец верит, остальные только машинально повторяют старые фразы. Но мой отец — недалёкий человек.

Бор–Бор. Твой отец — вождь, вождь масс.

Валерий. Слепой водитель слепых.

Бор–Бор. Ты потерял всякое чутьё жизненной правды. Неужели для тебя не звучит захватывающая музыка революции?

Валерий. Я не хочу служить, я хочу жить…

Бор–Бор. А? А… Ты хочешь жить, а не понимаешь, что живёт только тот, кто строит, кто направляет жизнь на новые пути? Ты хочешь счастья — к нам иди. С нами не только работа и правда — счастье то же у нас, только у нас.

Валерий. Ты не обратишь меня в свою веру.

Мохов (встаёт, нахлобучивает шапку). Что вы раскудахтались? Стрижено, брито. Говорил — не надо ходить к нему. Оставь его к хрену, видишь, — прогнил. Моя бы воля, — к стенке бы таких. Пойдём.

Валерий (криво усмехаясь). Ты презираешь меня, Иван?

Мохов (отмахивается от него). А ну тебя! Дела — непочатый край, кости ломятся, а тут на — кобенится. Этакий то же интеллигент, а ты ему успокоительные клистиры ставь. Идём, Бор–Бор, идём, брось его.

Валерий (то же встаёт, вцепившись в край стола, трагически). Фарисеи!

Бор–Бор. А в чём ты упрекаешь нас?

Мохов. Не разговаривай с ним. Опаршивел он, прогнил. Что нам делать? Нечего с ним канителиться. Свобода. Личность. Постой… Погоди. Ужо всех свободных личностей к стенке поставим? Что мы, не понимаем, чего тебе нужно? На шею сесть нашему брату–рабочему — вот и твоя личность, и твоя свобода. За чужой счёт хочешь цвести? Но мы — не звери, мы свободу эту ещё как уважаем. Правда же, уважаем? Вот и плюнь на него, Бор–Бор. (Хватает товарища за плечо и тащит его к двери).

Валерий. За меня, между прочим, Бор–Бор, не бойся. Период острого разочарования я пережил. Я чувствую себя сильным. Оду минуту. Говорю именно тебе, Бор–Бор. Ваня славный парень, но это прежде всего озлобленный плебей, а ты — человек интеллигентный. Я помню торжественный час, Бор–Бор, когда учитель нашей школы, Платон Иванович, которому я многим обязан, над обрывом с печальным пейзажем солнечного заката перед нами, посвятил меня в то, что личность есть единственное неповторимо реальное, что в ней центр…

Мохов (громко и язвительно смеётся). Слышишь Бор–Бор? Ха–ха! Учитель!.. Вот держат же в советской школе отравителей. Наркома сын, Павла Павловича сын, так и того накормил своим дерьмом. Пойдём. (Уводит его).

В дверях они сталкиваются с Риммой, которая входит с какой–то покупкой, озабоченная. Мохов выразительно свистит, подхватывает Бор–Бора, и оба окончательно уходят.

Валерий (взволнованно). Вот, Римма, приходили искушать.

Римма (прерывая его). Ах, оставь, пожалуйста. У меня дело к тебе, огромное, роковое. Затвори все двери. Я припасла тут тебе портвейна и пирожных.

Валерий. Для чего?

Римма. Жизнь стала необычайной, Валерий! Начинается сказка. Хочется всё время есть и пить что–нибудь вкусненькое. Очень хорошо, если бы музыка играла всё время какой–нибудь вальс роковой, как в цирке при «смертельном номере».

Валерий. Что ещё?

Римма. Никто нас не слышит?

Валерий. Никто. (Садится у стола).

Римма ставит на него бутылку и пирожное.

У тебя глаза горят, ты в лихорадке.

Римма (эйфорически). Да, у меня всё время высокая температура. Я в огне… Скорей откупоривай бутылку и доставай рюмку.

Валерий уходит, Римма снимает шляпу глубоко вздыхает, мечтательно улыбается, задумывается. Валерий возвращается, за ним идёт Емельян Карпович, который несёт две рюмки и штопор.

Ну, пожалуйста, откупорь там. Совершенно незачем было идти сюда.

Емельян Карпович (ставит рюмки, откупоривает бутылку. Римме). Очень нехорошо, гражданка… Молоденькая гражданочка, и того… Совсем не того… Сама вот не того… И молодца нашего того… Да–с…

Валерий. «Того», «не того»… Уходи.

Емельян Карпович. Смеяться нечего. Того… Не того… А ты думал, как… Ты думаешь, у тебя дело того?.. Нет, брат, я старый рабочий, коммунист, речей у меня мало, а коли что не того, так я вижу и прямиком так и говорю, не того, мол, это — не того! (Угрюмо уходит, бросив мрачный взгляд на Римму).

Римма (внезапно бросается к Валерию, страстно целует его несколько раз). Валька, Валька, я погибла!

Валерий (испуганно). Что такое?

Римма. Я безвозвратно погибла. Меня завербовали в группу террористов.

Валерий. Что ты мелешь, в какую?

Римма. В самую страшную. Я поддалась очарованию! Ты знаешь, как мне хотелось интересного. А тут так интересно, но ужасно. И теперь я погибла… У них самый главный — иностранец. Он таинственный, и всё может, хотя вчера он так напился, что ничего не мог, нестерпимо был противный и заснул, как колода, но это не мешает самому главному — я погибла…

Валерий. Говори толком. У меня зубы стучат, я умираю от страха за нас!

Римма. Я дала подписку убить, за моей подписью подписку дала, и если я не сделаю этого в три дня, заговорщики посылают мою подписку в анонимке в ГПУ, а там меня расстреляют.

Валерий. Бредишь…

Римма. Дурак, ты слушай! Там написано: «Обязуюсь в три дня отравить такого–то». И подпись — моя. Если это попадёт в ГПУ, конечно, арест и расстрел… (Выпивает залпом рюмку портвейна). Ах, я возбуждена! Во мне сухой какой–то огонь. Мне кажется, что из волос у меня искры сыплются с треском. Очень может быть, что я схожу с ума…

Валерий. Ты пьяна, что ли?

Рима (показывая ампулку). Смотри, видел? (Передразнивая Мельхиора). Ни вкуса, ни запаха, ни малейшего следа, разрыв сердца — капут, нитки в воду.

Валерий. Яд?

Римма. Яд, я должна отравить.

Валерий. Кого?

Римма (вновь бросается к нему, целует и судорожно сжимает его в объятиях. Прижимается щекой к его щеке. Горячим шёпотом). Твоего отца.

Валерий (старается вырваться). Что?.. Уходи… Уйди… Пусти!..

Римма. Не пущу. (Со страхом). Смерть, смерть меня ждёт! Оттолкнёшь, так прямо в могилу. Пощади, пощади!

Валерий (высвобождается). Что за кошмар такой?

Римма. Валя, Валя, Валя! Разве ты не говорил, что совсем не любишь его? Считаешь врагом. Валька, мой Валенька… разве ты не сказал мне сам: «Убью его, для тебя убью»! Разве ты не говорил, что он испортил жизнь? Валька, мой Валька, подумай, послушай, ведь ты же страстно желаешь широкой жизни со мной вместе? Ну, бери же меня к себе в рабыни. Они дают сто тысяч, а? Устроят побег за границу. А ведь тебя все прославят. Идейный отцеубийца. Отца не пожалел для цивилизации. Ведь он всё верно говорит. Наши портреты всюду поместят, интервью, биографии, в кино нас будут бегать смотреть, пальцами на улице на нас показывать будут, с восторгом и ужасом! Мы с тобой будем роковыми, как метеоры, как кометы… Ведь это же сладко и страшно! Ведь это же блаженство! Интересно–то как! А любить тебя–то я как буду, а ласкать то… Ведь какая я буду твоя, твоя, восторженная и послушная… (Смотрит на него со смешанным выражением восхищения и страха).

Валерий. Девчонка!..

Римма. А…

Валерий. Дрянь!

Римма. А…

Валерий. Преступница!

Римма. А… Ха, ха! Вот ваша любовь!.. Ну, беги же скорей и расскажи всё отцу. Расскажи, расскажи! Я здесь, никуда не уйду, ждать буду, всё равно смерть.

Валерий (бегает из угла в угол). Конечно, всё рассказать отцу. Просить его о помощи. Никаким твоим подпискам ни он, ни ГПУ значения не придадут. Ты — девчонка, с пьяных глаз. Он защитит, он благороднейший и великодушнейший человек в мире.

Римма (заливаясь истерическим плачем и смехом). Предай, предай! О, глупые женщины, о, глупые мы, которые верим их фразам о любви! Предай. Кто я тебе? Тебе ещё орден дадут за раскрытие заговора. Но я плюю тебе в глаза… Иуда, шпион! (Рыдает).

Валерий. Неужели ты ожидаешь, что я отравлю отца?

Римма. Нет, не ожидала, совершенно не ожидала. Ничтожество ты! Мразь… Шумишь о личности, о свободе, о вольной личной жизни, тараторишь так и эдак про узких и кровавых большевиков, а как до дела — струсил. Подло, низко, жалко! И я всегда знала, что ты гадёныш и слюнтяй. Не хочешь спасти женщину, которую будто любишь, не хочешь спасти Европу? Мерзавец! Не хочешь подвига? Не хочешь распахнуть перед нами ворота к блеску, к увлекательной жизни? Да разве я на миг на тебя надеялась, когда всё это наобещала? Сразу поняла, что погибла, сразу почувствовала, что нет на тебя надежды… Больше ни слова не скажу. Зови своих красных жандармов.

Валерий. Римма, успокойся! Я тебе всё объясню… Ты не так поняла…

Римма. Ты мой палач!

Валерий. Я спасу тебя. Стой! Молчи! Отец идёт.

Римма спешно старается привести себя в порядок, утирает глаза, пудрит нос, мажет губы.

Как же быть, как же мне быть? (Мечется).

Римма (шипящим шёпотом). Предатель…

Входит Павел Павлович, несколько взволнованный.

Павел Павлович. А, гости у тебя. Да, кстати, вот до чего доводит спирт всякий и кокаин. Только что донесли. Ваш этот Редендорф, что ли, который вот вчера был… Нашли его мёртвым в канаве. Напился до разрыва сердца.

Римма вскрикивает и потом многозначительно смотрит на Валерия.

Вот, Валька. При твоей этой подруге говорю, я тебя даром на эту погибель не отдам. Еду в Сибирь и тебя беру с собою. Посмотришь, как будем новые недра разрабатывать, урожайность повышать, чалдонские головы просвещать. Ничего, брат, я тебя в течение событий включу, отчётливо войдёшь в оглобли, свет увидишь.

Римма (неуверенно). Павел Павлович, я как раз пришла к вам посоветовать ему вернуться в комсомол и хотя бы позднее, со временем, ввести и меня туда.

Валерий (почти инстинктивно). Не верь ей, отец.

Римма (вздрагивая, жалобно Валерию). Хотите погубить меня… в глазах вашего отца, Валя?

Павел Павлович. Отчего же не верить? Человечек молодой. Вы только вот с чего начните. Во–первых, бросьте пить. Второе — наружность изменить надо: мордочка у вас не без приятности, а вы выпачкали её и в белое, и в синее, никуда не годится. Одеться надо приличнее, юбку, например, приличную, кофточку там, платочек, сразу и на душе станет опрятнее. Валерий, идём обедать. Если хотите, пообедайте с нами, девица, Емельян Карпович кваску холодного приспособил.

Емельян Карпович (издали, глухо). Есть, Павел Павлович.

Павел Павлович. Пообедайте с нами.

Римма. Нет… Позвольте мне только попрощаться с Валерием.

Павел Павлович. А плачете чего?

Римма. Вы не можете знать моего горя… (Закусывает платок).

Павел Павлович. Поговорите, только коротенько. (Уходит в соседнюю комнату).

Римма (торжественно и мрачно подходит к Валерию и протягивает ему обе руки). Прощай, Валерий! Иду на смерть… (Предостерегающе поднимает руку). Ни слова. Смерть. Палач ты!

Валерий. Погоди. Есть выход.

Римма. Никакого! Не жалей, постарайся быть счастливым в той колее, в какую загонит тебя твой отец. Он — сильный, ты — слабый. Целую тебя предсмертным поцелуем! Дай руку.

Валерий (смотрит в ладонь, с ужасом). Что ты мне даёшь?

Римма (вкладывая ему ампулу в руку). Мою жизнь. Если он будет жив вечером, я буду мертва. Клянусь тебе всем для меня священным. Смотри мне в глаза — это так. Этот пузырёк… В нём наше счастье, наша слава… Если ты опомнишься, если опять подумаешь о борьбе, о которой мечтал. В этом пузырьке моя смерть и твоё беспросветное сибирское каторжное рабство, если, если… (Бессильно машет рукой. Отходит и надевает шляпу).

Валерий неподвижно смотрит на неё. Она, не оглядываясь, покидает комнату.

Валерий (медленно переводит взгляд на ампулу. Бормочет с сумасшедшими глазами). Здесь — великое разрушение и великая свобода… Здесь — любовь и слава. Здесь — страшное преступление… Но ведь я не люблю его… Ведь я же её люблю безумно, страстно люблю. Мама, Господи!

Входит Павел Павлович.

Павел Павлович. Иди, Валя, суп простынет.

Валерий (нервно). Отец, я тебе важное сказать хочу.

Павел Павлович. Что с тобой стряслось?

Валерий. Не со мной, а с той, которую я люблю. Да, папа, я люблю её, Римму. Она в опасности. Ты спасёшь её?

Павел Павлович. Девушка симпатичная, а в беду попала. До чего распущенность доводит!

Валерий. Её в заговор впутали, ей грозит смерть, если она им подчиняться не будет, а случае разоблачения — ГПУ расстреляет. Она сама мне сказала, расписку показывала. И Редендорфа этого они убили.

Павел Павлович. В заговор? Контрреволюционный?

Валерий. Ну, вроде того. Ты же спасёшь её?

Павел Павлович (назидательно). Валя, я на многое готов ради твоего блага, но это уже слишком. Это не мне решать, кто там виноват, а кто не очень. Я народный комиссар, и вдруг — такое. Не намерен я заговор покрывать.

Валерий. А я тебя не прошу покрывать. Я Римму спасти прошу.

Павел Павлович. Послушай, сынок, я старый революционер, для меня это истина, а для тебя… Да, виноват я, Валя, перед тобой. Времени не было. Но пойми, есть граница всему. Наша идея, моё дело, дело всей жизни важнее чего бы то ни было. Возможно, придётся пожертвовать многим, в том числе и любовью своей. И то, может, не достойна она твоей любви. И потом, если она всё же шпионкой или саботажницей окажется, — в каком положении я перед товарищами буду? А, Валька?

Валерий (тихо). Так я и знал.

Павел Павлович. Ладно, пообедаем, а потом решим, что мне с тобой, непутёвым, и с твоей этой Риммой делать. (Уходит).

Валерий сжимает ампулку в кулаке и уходит вслед за отцом.

Занавес опускается, но тотчас же поднимается вновь.

Та же комната под вечер. Валерий мечется из угла в угол.

Валерий. Не смог, не посмел, конечно… Спорил, грызся с ним, что бы себя подхлестнуть. Подлец я… Чем подлец? Тем, что допускаю мысль убить отца, те, что колеблюсь убить его и стать героем — страшным героем! Ведь здесь — наша революция во имя свободы личности, истинная свобода. Платон Иванович одобрил бы… Ницше одобрил бы. Но вот, не могу… (Вынимает ампулку из кармана и тупо смотрит на неё. Походит к столу и выливает быстро в бутылку портвейна). А там — будь, что будет.

Емельян Карпович входит, стоит и сурово глядит на Валерия.

Валерий около бутылки, испуганно заслоняя её спиной.

Емельян Карпович. Что же ты… того? С ума спятил? Поглядел бы на себя: как есть безумный…

Валерий (слабым голосом). Уйдите…

Емельян Карпович. Весь обед отцу испортил.

Валерий. Я вам говорю, — уйдите.

Емельян Карпович. Не уйду. Я с ним тридцать лет дружу, с отцом твоим. Что бы такого человека собственный сын не уважал, и того… что же это?.. Как же это?.. Ведь я его таким вот, как ты помню. Ведь огонь метал, целый завод… того… на своё повернул. Его сколько раз сажали, ссылали, а он разве… того?.. Да никогда… Сейчас же бежать. Чего натерпелся! Как зверь, в тайге бродил… всякую смерть видел. А для чего? К чему же он, того, стремился–то? — Опять работать начать, опять, того, на заводах… Я сам, как вот стою, видел в гражданскую, он один с револьвером целый батальон назад в бой повернул и город снова… того… отбил… город–то… Еруслан! Где трудно, туда его и… того И сейчас же он это… Ты спросил бы нашего брата… Да за Шурупова всякий умрёт. А ты его кровь и того… Твоя мать, Пелагея Ивановна, бывало говорит мне: «Павел, — говорит мне, — орёл, Павел мой! Павлу служить, ему — вот счастье». А ты…

Валерий (вдруг срываясь в истерике). А я — выродок, выродок… Правда, правда, Емельян Карпович! (Дрожащей рукой наливает рюмку портвейна). Пью за отца, за вождя — скажи ему, что я… Что я не люблю его, всё–таки не люблю, хотя он и герой! Скажи ему, Емельян Карпович, что я проклинаю его за то, что он меня зачал не героем, нерешительным и слабым, и… Прощай! (Хочет пить).

Емельян Карпович с быстротой и ловкостью неожиданно выбивает у него рюмку.

Емельян Карпович. Ты что затеял?.. Того… (Смотрит на него гневно). Травиться? Я тебе дам!.. Ишь ты!..

Валерий (стараясь отнять бутылку). Емельян Карпович, Емельян Карпович, я не хочу жить! Емельян Карпович, я хотел отравить отца. Еме… (Падает в обморок).

Емельян Карпович. Уходит ты, ёлки зелёные! Врёт, может быть? (Смотрит на него). Уж не отходит ли? Ах ты! (Поднимает Валерия на руки и кладёт на кровать). Позвать самого! Ах ты! Уходит ты!.. (Уходит).

Занавес.

Картина четвёртая.

Маленькая комнатка Риммы. Стены завешаны довольно живописно кусками разноцветного ситца. Большая икона Спаса, старинного письма, повешенная как картина. Диван покрыт стареньким ковром, две–три яркие подушки. На столе у дивана ваза для цветов. Старинные часы с кукушкой. Они бьют девять при поднятии занавеса. Горит электрическая лампа.

Римма лежит на диване, руки под головой, смотрит на потолок. На ней какой–то халатик, причёсана в две косы. Тучная хозяйка квартиры, Татьяна Сидоровна, сидит у стола в старом кресле.

Татьяна Сидоровна. А то поставлю самовар, так и быть, варенья достану, крыжовнику, попьём, а? Ну что, право–то металась, как кошка угорелая, а теперь лежишь, как мумия!

Молчание.

Ведь не больна же. Гостей, слава Богу, нет, можешь отдохнуть, а хочешь — я с тобой в кино пойду. Сама себе билет возьму. Люблю киношку. Это я с тобой смотрела «Гробницу»–то? Вот уж, как говорится, великолепно! Пойдём, только не на Арбат, там что–то большевистское идёт, ну его.

Римма. Ах, Татьяна Сидоровна, если бы вы знали, какие ужасные сладостные вещи со мною происходят… (Тихо поёт).

Пресветлый Ангел мой Господень,

Хранитель ты души моей,

Души моей единородной,

Будь милостив к рабе твоей!

Храни меня во все минуты,

Храни меня во все часы,

Храни меня в напастях лютых

От страстной, суетной молвы,

Ведь ты от Бога для храненья,

Тебе Господь так поручил,

Пролей для сердца умиленье

И как мне жить здесь, научи!

И научи меня молиться

И сердцем Господу служить

И научи всегда трудиться

И для души прекрасно жить!

Припев:

Ты управляй моей судьбою,

С тобой всю жизнь переплыву,

Хранитель мой, я лишь с тобою

В покой мой вечный отойду.

Здесь тесный, узкий путь гонимых,

Могу ли я его пройти?

Хранитель мой не укоримый,

Меня ты можешь здесь спасти.

Ты держишь меч в руках суровых

И им врагов всех победишь.

Когда приду к лицу Христову,

Меня ты силой наделишь.

Но здесь я странница на свете,

Я, всем чужая, здесь живу,

Там свет нетленный меня встретит,

Там Богу я хвалу скажу.

Когда я с трепетом предстану

Пред Тем, в ком лжи и злобы нет,

Как мне узнать, что делать стану

И что скажу ему в ответ?

Там не печаль, нет воздыханья,

Там слезы горькие не льют,

Там нет ни плача, ни стенанья,

Одной лишь радости приют.

Проси Венец, небес Владыку

Достойного мне покажи.

Хотя грехи мои велики,

Ты о страданьях расскажи.

П–в.

Татьяна Сидоровна. Скажите пожалуйста, что же ты думаешь, ужасов и сладостей прожила? Я, голубка моя, всё пережила. Сперва — у меня три мужа было, три! Первый — старый, молоденькую меня взял, ядрёненькую. Обожал меня — страсть! Доктор к нему ходил и прямо говорил: «Ежели вы будете злоупотреблять молодой женой, то вскорости выйдете в окончательный тираж». Действительно, последний тираж его вышел уже скоро, всего шесть недель пожили. Второй — у меня был средних лет. Очень тучный из себя, но персиянин. Настоящий персиянин: в Персии родился и торговал халвой и всяким таким товаром. От него и достаток мой. Ну, голубка моя, тут–то натерпелась я, не приведи Владычица… Однако дотерпелась. Помер персиянин мой раз, постылый. Похоронила. Он ведь вроде как православный был, армяно–григорианской веры, монофизит, натурально, что ли, был. Царствия небесного я ему не пожелаю, да вряд ли и пустят туда пузатого чёрта, разве своё какое–нибудь у них.

Римма. Так рассуждать — грех! Хотя, если монофизит… Монофизит — это вроде как бы еретик получается, вроде раскольника, да?

Татьяна Сидоровна. Пожалуй, так… А третий — уже молоденький был. А я–то уже в летах. Он у меня в приказчиках и вырос. Уходит, и подлец же!..

Римма. Помолчите, не мешайте мне думать, мечтать.

Татьяна Сидоровна. А ты не думай, не мечтай. С этого голова болит. Что тебе думать да мечтать? Твой путь — обыкновенный. Пока Бог миловал, ничем не заразилась ещё, а будешь думать — заболеешь… непременно заболеешь. Мужчинок у тебя много бывает. Я вот, когда подлец–то мой, Митяйка, меня бросил, зачастила то же, лет сорок мне было, но на полнотелость мою кобели эти мчались, словно мухи на сахар, и заразили меня, подлецы. Да и одёжка на тебе хоть красивая, да тонкая. Руки голые. На улице разок побегаешь — простудишься. Сколько денег пролечила, ну и всё ещё вроде хворая. Так я уже — пожилая была и умная женщина, практичная, а ты сгоришь. Баба — существо нежное. Всякий вечер пьяная, то один у тебя, то другой, а совсем ещё девчонка ты. Так ты не мечтай, не загадывай, а веселись. Для вашей сестры чёрт такую жизнь уготовил. Повеселилась, повертелась у огня, да и обожгла крылья, а там уж лучше помирать скорее.

Римма (неожиданно поднимаясь). Татьяна Сидоровна, душечка, красавица моя, у меня к вам большая просьба, но очень, очень деликатная…

Татьяна Сидоровна. Что ж, что деликатная, я дама бывалая, говори.

Римма. Видите, мне говорили, будто комиссар Шурупов, знаете, который в Газетном ⁴ живёт?..

Татьяна Сидоровна. Ну, знаю, как не знать.

Римма (волнуется, глаза её горят). Будто он болен, и мне непременно, непременно нужно это знать.

Татьяна Сидоровна (грозит пальцем). Ах ты, хитрюга! Думаешь, что не знаю, для чего это тебе понадобилось? Всё я о тебе знаю, всё.

Римма (испуганно). Что вы знаете, Татьяна Сидоровна?

Татьяна Сидоровна. Знаю, что этот кучерявый, плакса который, — сын его… от меня ничего не скроешь.

Римма. Да, да… Я вам сейчас не могу сказать, но мне так нужно, так нужно знать… Здоров ли его отец? А сама пойти спросить не могу. Вы бы сбегали к швейцару в их доме и спросили бы: «Правда ли, мол, что нарком Шурупов опасно болен»? Сделаете, а? Душенька, сделайте.

Татьяна Сидоровна. За квартиру–то не платишь, мужчинки–то твои на тебя скупы, не то что на меня, а хлопот с тобой много.

Римма. Ведь сделаете? Ведь вы такая добрая.

Татьяна Сидоровна. Ну уж услуга за услугу. Коли ты с большевистскими главарями знакома, спроси ты крепко–накрепко этого плаксу твоего, что бы непременно справился, где есть жив Дмитрий Фомич Канаусов. Это муж мой последний. Умереть не хочу, пока глаз не выцарапаю стервецу.

Римма. Я спрошу.

Татьяна Сидоровна. Пойду, так и быть. (Уходит в соседнюю комнату и сейчас же возвращается). Я, знаешь, уже не шаль надену, а шляпу, что бы швейцар доверие имел, что дама справляется. Нарком–то твой, хотя из рабочих, а всё сейчас вроде министра. Чай, швейцар простых–то по шеям гоняет, а какая дама, он и скажет. (Уходит).

Римма. И быстро, быстро, Татьяна Сидоровна, горю я узнать. (Ломает руки). Ах, Боже мой, что там, что там происходит?

Татьяна Сидоровна (возвращаясь). Небось заболеет папашка–то, так сын и прибежит к тебе. Да что току в нём, все мужчинки–то твои — мелюзга, и Шурупов молодой, — что в нём, одет бедно, мне — так гривенника никогда не дал. Вот вчерашний барин… этого держись. Правда с коньяку он ослабел, я ведь слушала… Чего говорил, не знаю, а всё индюком таким: балды–балды. А потом сразу пьян себе стал. Вышел, ещё старается держаться дипломатом. «Где, — говорит, — мадам, у вас известное место»? Да не дошёл — и ну бултыхать. Что он, заснул, что ли, после того?

Римма (с гримасой отвращения). Заснул.

Татьяна Сидоровна (смеётся). Никакого интересу не получил. А ты его приваживай. Он ведь мне пятёрку сунул. Обещал, что ли, вернуться–то?

Римма. Сегодня придёт.

Татьяна Сидоровна. Вот оно как… Сегодня? Что же ты не сказала?

Римма. Он всё с собой принесёт, ничего не нужно. О, бегите скорее, не мучайте же меня! Наказанье Господнее мне с вашей болтовнёй.

Татьяна Сидоровна. Что ты кричишь? Прислуга я тебе? Кричит. Всякая потаскуха кричать будет! Кто ты такая есть? Барыня ты? Да ты, может быть, хуже последней шлюхи с бульвара! Та себя понимает, даром никого не приведёт, а ты?

Римма. Мучительница! Когда всё это кончится?

Идите. Я голову себе об стену разобью.

Татьяна Сидоровна. И пойду. А совета умного слушайся. Тот востроносый, чухонец он, что ли, серьёзный человек, с него в недолгий срок можно поправится. Ну вот, надену шляпу и пойду, а кричать на себя я, может быть, и настоящей барыне не позволю.

Римма одна. Подходит к окну, потом падает на колени и осеняет себя крестным знаменем перед образом Спасителя. Бросается ничком на диван, опять ломает руки, мечется. Косы вьются змеями вокруг разгорячённого лица. Вдруг раздаётся стук в дверь.

Римма. Неужели он? (Взглядывает на часы). Рано. Должно быть, Сидоровна двери за собой не заперла.

Голос за сценой. Можно войти?

Римма. Мужчина. Кто же это там? Я не одета. Нездорова, не принимаю. Кто там?

Голос. По очень важному делу.

Римма. По какому?

Голос за сценой (после минутного колебания). Дело касается Валерия Шурупова.

Римма (вскрикивает). Боже мой! Войдите!

Входит Борис Боронин.

Бор–Бор (смущённо оглядываясь). Здравствуйте.

Римма. Кто вы?

Бор–Бор. Мы виделись сегодня утром.

Римма (вспыхнув). Вы были у Валерия, когда я вошла к нему?

Бор–Бор. Да. Видите ли, я сразу, откровенно. Меня приводят сюда две причины. Во–первых, я узнал, что вы ведёте кампанию с нашим товарищем Шуруповым, и это очень вредно для него. Его затягивает тина.

Римма (опять вспыхнув). Чёрт знает, что такое! Что вам угодно?

Бор–Бор. Погодите. Мы встречаемся в первый раз, хотя раньше я слышал о вас. У вас такие прекрасные глаза. Вы такая вся молодая, благородная… Я ужаснулся, я подумал, что честный комсомолец должен попытаться поговорить с вами.

Римма. Армия спасения?⁵

Бор–Бор (садится в кресло и вертит своей шапкой). Да, только совсем другая, чем та. Простите, я думаю, вы запутались, одинокая без искренних друзей, без денег, но вы, вероятно, давно содрогаетесь в этой клоаке.

Римма. Мне сейчас не до смеха, гражданин проповедник, а то я смеялась бы до упаду. (Но она уже заинтересована, полузабыла свою тревогу, улыбается).

Бор–Бор. Если вы заслоняетесь от товарищеского чувства смехом… Но я любил Валерия, а в вас есть что–то…

Римма. Я — хорошенькая. Ко мне тянутся, кто с чем может, один с червонцами, другой с бесшабашностью, третий со стихами, а вы с проповедью морального кодекса строителя коммунизма.

Бор–Бор. Позвольте…

Римма. Ничего не позволяю. Комсомол от меня не за китайской стеной. Знаю я вашу мораль! Есть у меня подружки среди рабфаковок. Рассказывали, какие рыцари и монахи товарищи комсомольцы. Про вас же в ваших газетах открыто пишут, какие вы ласковые до женского тела. Знаю, фертом такой ходит — Маркс, Энгельс, долой предрассудки буржуазного мира, — а сам просто норовит на дармовщинку. Одну знаю, фамилию не могу сказать, от вашего брата–комсомольца пятый аборт делает, а другую — умирает от разных воспалений, которыми её ваш брат–комсомолец наделил. Пришёл проповедовать! Своим проповедуйте, себе!

Бор–Бор. А что же, вы думаете, что мы себе, своим не проповедуем, что мы проходим мимо тех скверных явлений, о которых вы говорите? Но вы знаете только наш грязный подол… Не все таковы, и не большинство. Среди нас есть суровые к себе люди, почти аскеты, не по–христиански, конечно, а ради революционной чистоты. У нас есть пары, которыми любоваться можно. Мы ищем выход.

Римма (смеётся). Знаю, чего вы ищете! Пришёл: у вас глаза и вообще. Ну да, да! У меня, как говорится, всё на своём месте, и мордочка приятная, вот и пришёл! Приятель ваш рыжий свистнул на меня, а вас я обожгла. Захотелось, а?

Бор–Бор. Вы говорите в гадком тоне.

Римма. Ещё тон с вами выбирать! (Напевает).

Знаю, чего ты хочешь,

Но напрасно ты хлопочешь…

(Выпрямляется, стоя на диване, и упирает руки в бока). Заплатите сто рублей, я продаюсь…

Бор–Бор (грустно смотрит на неё). Как вам не стыдно? Ведь вашими устами говорит отчаяние.

Римма. Влюбились, ваше преподобие! Будь я не так занята… Кто сильнее, вы — врач, или я — зараза, яд? Вы меня из болота, или я вас в болото?

Бор–Бор. А вам в болоте хорошо? Что вы там нашли? Если бы вы нашли богатство, то и оно ведь — пустяки. Если я не ошибаюсь, если ваши глаза не обманывают, то вы честная, чистая душа и побрякушки богатства вас недолго займут.

Римма (как бы про себя). Очень хотела бы я быть богатой!

Бор–Бор. Но вы вовсе не богаты, ведь по всему видно, что вы бедны. Что же вас держит в болоте?

Римма. А ваш комсомол — не болото? Пусть у вас есть добродетельные. Они–то и самые скучные, самые нудные. У вас–то что есть? Чем вы меня прельстить можете? Митингами, портфельчиками, чиновничанием? А что мне моё болото даёт? Знайте — уголовное преступление, ширь! Я недавно ещё, правда скучала, ждала, но вот, время пришло, и если бы вы знали, каких романов, каких интриг я героиня, вы поняли бы, что не мне, комете, спускаться к добродетели и, надев курточку и платочек, заниматься ликвидацией безграмотности!

Бор–Бор. О комсомоле вы судите без всякого знания дела. Вам ещё много надо расти, чтобы понять. Но меня одно словечко задело. Вы об упоении преступлением что–то сказали… Это становится опасно. Может быть, случай вовремя приводит меня, что бы спасти вас.

Римма. Довольно, уйдите. Я расскажу Валерию, что вы приходили по–своему приволокнуться за мной. Пусть он разобьёт ваш неделикатный нос.

Бор–Бор. Раз и навсегда — не о любви тут речь. Бросьте эти ваши повадки, я не как ухажёр пришёл. Если я о наружности упомянул, то потому, что в ней есть что–то значительное, дерзкое, умное. Мне хотелось попытаться отнестись к вам, как к сестре, находящейся в опасности.

Римма (смеётся). Как к сестре? Вы милосердный брат? А если бы я сейчас привлекла вас к себе, поцеловала прямо в губы! Ну, что тогда? Искренне?

Бор–Бор. Странная постановка вопроса.

Римма хохочет. Дверь раскрывается. Входит Мельхиор. Он без маски и чрезвычайно элегантен. Во фраке и цилиндре. В руках у него разные плетёнки с шампанским и закусками. Минута замешательства.

Мельхиор. Как? Вы не одна?

Римма. Молодой человек забрёл сюда случайно.

Бор–Бор (выступая вперёд). Я — член коммунистического союза молодёжи — Борис Боронин. С кем встречаюсь?

Мельхиор. Donner Nagel Wetter.⁶ (Ставит покупки на стол). Что за шутки? Извольте сказать этому мальчику — убирайтесь!

Римма. Прошу вас покинуть мою комнату, молодой человек.

Бор–Бор. Как член комсомола, я ношу в себе маленькую частицу пролетарской диктатуры. Вы, очевидно, буржуа, иностранец или нэпман? Чего вы ищите здесь? Почему вы приходите ночью к молодой русской девушке?

Римма. Молодой человек… Товарищ!

Мельхиор. Молодая русска девушка сама знает, зачем я пришёл. Я коммунист, член зарубежной делегации, но по очень важным причинам, которые я вам не имею возможности открыть, я назвать вам своего имени не могу. Прошу вас покинуть помещение, с этой гражданкой у меня будет иметься конфиденциальный разговор.

Бор–Бор. Я ещё никому не позволял прогонять меня.

Мельхиор. А, канальский разбойный мальчишка, я тебе покажу! (Быстро снимает цилиндр и фрак и засучивает рукава). И тебе не стыдно перед иноземный рабочий?

Бор–Бор отпрянул в угол. Выхватывает финский нож и открывает его.

Разбойник!

Бор–Бор. Сделайте ещё один шаг ко мне!

Римма подбегает к Борису и кладёт ему руки на плечи.

Этот фрачник явился сюда с позорными целями, я не позволю ему оскорблять девушку!

Римма. Ха–ха–ха! Да будет вам. Вы в заблуждении. Месье пришёл по делу, по серьёзному делу, даже руки моей не поцелует… Господин этот — старый рабочий, такой же пролетарий, как и вы. Славный вы… Как друг ваш? Знаете, о ком я?.. Даже лучше… Но я его люблю. А, может быть, я сделаю его героем. И в обоих случаях вы проклянёте меня. Я друг ваш, но вы славный человек — и вот вам. (Целует его в лоб). Уходите!

Бор–Бор (защёлкивая нож). Ухожу, но пути наши ещё встретятся, и вам то же, товарищ иностранный делегат, говорю: «До свидания»!

Мельхиор. Ti saluto, porconcino mio!⁷

Бор–Бор уходит.

Мельхиор (подходя к столу). Какая проклятая страна!

Римма. Я жду. Я послала хозяйку узнать.

Мельхиор. I bardzo dobre!⁸ (Садится). Придите ко мне на колени.

Римма отрицательно качает головой.

Ну, что же? Обнимите. Нет? Почему? Вы думаете, что я только с vin de champagne et des homards? Ещё что–то есть. Ну, ну, мордочка. Petit chate. Ну, darling… Вот тут маленький футлярчик, и он не так маленько стоит. И кто хочет посмотреть, что в нём, целует сюда. (Показывает на свою щёку).

Римма. Господин Мельхиор, сегодня только дело. Во–первых, я взволнована до сумасшествия, а во вторых, — я так обещала молодому человеку.

Мельхиор. Русские девочки все психопатки по Достоевскому, хотя я и не читал. Волноваться? «У вас впереди целая жизнь». Нат Пинкертон. И волноваться надо, чёрт бы побрал, разучиться. «Обещала»! Этот канальский мальчишка надо было выдрать, спустить ему брюки и выдирать.

Римма. Однако вы этого не сделали.

Мельхиор. Сделаю. Я подарю вам через неделю его два уха. Ну, довольно, если серьёзно. Согласился ли он? Того сын?

Римма (горячо). Я страшно искусно его вовлекла: напугала, наобещала, дала самому всё понять. Вы — злой! Вы — бес. А мне его жалко. И вот вам: я рада буду, если ничего не удалось.

Мельхиор. О, серьёзности не надо. Тут нельзя по Достоевскому. Если не удастся, он расскажет отцу и вас арестуют.

Римма. Ну вас! Он уже всё ему рассказал, только о том умолчал, что наркома мы тут отравить собираемся. Я ему то же, что и вы сказала. Если бы Шурупов–старший всё узнал, я бы с вами здесь не сидела.

Мельхиор. Oh, non, soyez sure!⁹ Я неуловим, но если вас ещё не арестовали, значит, что он или ничего ещё не знает непосредственно о покушении, либо уже отравлен. (Смотрит на часы). Восемнадцать минут одиннадцатого вечера. А вот и ваша ку–ку кричит. Восемнадцать минут опоздания — типично для русских часов. А вы были у него?

Римма. Утром, ровно двенадцать часов назад.

Мельхиор. Надо быть осторожнее, если не узнаем сейчас.

Римма. Думаю, узнаем. Моя каракатица, наверно, заболталась с какими–нибудь кумушками, но она сейчас вернётся. О, как тягостно ждать! Хорошо, что меня развлёк этот милый юноша.

Мельхиор. Наглец Я принёс целый ужин. Но кто знает, съедим ли мы его? Вот идёт Татьяна Сидоровна.

Входит, запыхавшись, Татьяна Сидоровна.

Татьяна Сидоровна. А, гость дорогой!

Мельхиор. Доброй ночи, мадам. Передавайте ваши новости. Я не мешаю.

Татьяна Сидоровна. Не секрет у тебя от господина гостя?

Римма. Говорите.

Татьяна Сидоровна. Толку большого не добилась. Швейцар какой–то нелюбезный. Видал, говорит, как Павел Павлович, это Шурупов–то, нарком тот, папаша–то, озабоченный приехал со службы не вовремя, а потом, действительно, доктор приезжал. И у них там не то слуга, не то секретарь какой–то в аптеку ходил.

Римма (прерывающимся голосом). Доктор приезжал… В аптеку?..

Татьяна Сидоровна. Несколько раз бегал в аптеку. Лёд заказывал.

Римма всплескивает руками и делает несколько шагов по комнате.

Мельхиор. Тут нельзя так… (Хозяйке). Хочет его завтра, молодого дурака, и рада, что отец заболел. Мадам, прошу вас отправиться в кухню и раскрыть некоторые жестянки с homards и другие.

Татьяна Сидоровна. Похлопочу (Римме). Чего же ты вдруг опять скисла? Глядите, плачет. А ну тебя! (Уходит).

Мельхиор. Pourquoi des larmes? (Пуркуа де ламе?¹⁰).

Римма (тоскливо смотрит перед собой). Болен. Отравлен. Умирает…

Мельхиор. Очень неприятно. Удивлён, и неприятно удивлён, что болен, а не сдох. Мой яд — сразу. Очевидно, молодой олух влил мало. Ну ничего, никакой доктор не поможет. И самая маленькая часть приносит смерть через мало часов. Можете радоваться, мадмуазель Римма. Позвольте вам преподнести для начала брошку — три штука изумруд.

Римма (берёт футляр). О, чудная, чудесная брошка. (Вдруг кладёт на стол и отворачивается). Но мне грустно.

Мельхиор. Сейчас мы пить будем. Закусим. Потом я найду иные развлечения.

Римма. Давайте пить! Пить много. Но сегодня по крайней мере не приставайте ко мне. Ведь вы же представитель держав, вам надо дело. Шурупов умрёт, зачем вам все эти глупости?

Мельхиор. О нет, любовь не глупости. (Берёт бутылку шампанского из корзинки). Жаль, что не в лёд. (Начинает откупоривать).

Римма. Послушайте, для чего мы боремся? И для чего борются они?

Мельхиор. Mais, mais… Для чего — из–за власти. Они хотят рабочей власти, мы буржуазной. У тех и у других… Хозяйка, хозяйка!

Входит Татьяна Сидоровна.

Татьяна Сидоровна! (кричит). Стаканы дайте, чайные стаканы для champagne, если нет бокалов!

Татьяна Сидоровна. Чайные стаканы есть. Хорошие! (Уходит).

Мельхиор. У тех и у других есть правительства, вожди, агенты. Дальше — масса. Для чего им власть? Для того, что бы устроить приличную жизнь. Другой цели нет. У нас — у буржуазии — мало дураков, которые не хотят одного — приятной жизни и прочной, крепкой, надолго.

Татьяна Сидоровна (возвращается и ставит стаканы). Я посижу, чай, и мне плеснёте.

Мельхиор. О, разумеется так! Удержим пробку, что бы окончить рассуждение. Приятная жизнь. У этих — дураков больше, они начинают идти вверх, жертвуют собою, но, спрашивается, в конце концов, для чего? Хотят устроить приятную жизнь. Одни — себе, другие, скажем, — всем, но в конце концов, у всех одна цель — приятная жизнь. А что такое приятная жизнь sans petit femmes,¹¹ без женщинок? Das ist unsere Süße, unser kleines Paradies!¹² (С шумом пускает пробку в потолок). «Борьба», «долой», всё такое! Но и глупость не забывать… Глупость, женщины — смысл борьбы и всего. Делу время, как ваш царь говорил, а потешному — час. That is the last and highest price for struggle of life of mankind.¹³ Пейте, Риммочка, пейте мадам.

Римма. Ещё, ещё. У меня сердце болит, болит… болит…

Мельхиор. Конечно, ещё. Наливайте! Вино даёт веселье, особенно шампанское! Между прочим, я принёс с собой музыку, маленький, но замечательный инструмент, называется окарино,¹⁴ очаровательно. (Свистит какой–то кекуок¹⁵). Это негритянский мотив.

Татьяна Сидоровна. Моложе бы была, плясать бы пошла.

Мельхиор. Отчего не плясать? Я могу сыграть этот, как во французском переводе: «Vestebule! Oh, mon vesebule“!.. Как по–русски? Ах, да! «Ах вы, сени мои, сени». (Свистит).

Татьяна Сидоровна приплясывает.

Римма (жадно пьёт). Страшно мне, знаете… Слушайте, я побегу, может быть, я что–нибудь узнаю.

Мельхиор. Нет никакой надобности. (Татьяне Сидоровне). Прекрасная хозяйка, это вас представил великий Шекспир под именем Куикли.

Татьяна Сидоровна. Куклы?

Мельхиор. Нет, Куикли. Это имя. Есть у вас в доме телефон?

Татьяна Сидоровна. У жильцов, на втором этаже, квартира номер четыре.

Мельхиор. Идите туда, дайте, если надо будет, этот червонец и позвоните, справьтесь по телефону. (Вынимает книжку и читает). 48484. Скажите: «Правда ли болен народный комиссар Шурупов»?

Татьяна Сидоровна. Вот уж друзья нашлись–то у наркома, каждую минуту справляются. (Уходит).

Мельхиор. Моё маленькое блаженство, зверёк! Цып–цып–цып! Приходите…

Римма. Оставьте меня…

Мельхиор. О, мы много с вами сделаем. Я вас так одену… (Закрывает глаза и качает головой). Мы дадим вам роковой вид. Ах, ах, с такой роковой подружкой можно чёрта перехитрить! Ну, uno baccio,¹⁶ поцелуйчик… Не смейте грустить. Дайте я пощекочу. (Тянется к ней).

Римма (сквозь слёзы). Оставьте меня!

Мельхиор. А, этот Достоевский, чёрт бы его побрал вместе с Толстым и всеми другими! А я так и остался без фрака со времени урока, который я дал этому молокососу. Дебиль! Что бы вас рассмешить, я вам покажу, как я меняю физиономию. Хэм — вот. Не узнаёте? (Смеётся). А вот — хэм. (Делает ещё гримасу).

Римма. Но это ужасно!..

Мельхиор. А с парой усов — хэм, хэм. У меня сто лиц. Я очень жалею, что так случилось: оказался у вас настоящим, самым привычным.

Татьяна Сидоровна (возвращаясь). Отвечает: нарком здоров, а сын его, говорят, действительно, что очень болен.

Римма (вскрикивает). Сын? Валя…

Мельхиор. Какая глупая неприятность.

Римма. Я бегу…

Мельхиор. Куда?

Римма. Туда, узнать…

Мельхиор. Нельзя.

Римма. Не держите… Я его убила! (Падает на диван и плачет).

Мельхиор (с кислой гримасой). Ну, здесь сегодня не будет весело. Завтра осторожно узнаем. Мадам, положите, что не откупорено, в мои корзиночки и снесите вниз. Надо взять фиакр, извозчика.

Татьяна Сидоровна. Плачет ведь.

Мельхиор. Поплачет и перестанет. Вы заплатили червонец за телефон?

Татьяна Сидоровна (отводя глаза). Заплатила.

Мельхиор. Напрасно. Надо было удержать себе, я предназначал как раз для вас. Несите, пожалуй, корзиночки вниз.

Татьяна Сидоровна уходит, довольная, с его плетёнками.

Очень неудобный дебют, мисс, есть о чём поплакать. (Надевает цилиндр). Где же я оставил пальто? Ах, в передней. (Уходит).

Римма (вскакивает, набрасывает на себя шаль). Татьяна Сидоровна, что я наделала, куда попала? Валенька мой, Валенька! (Бросается к двери).

Татьяна Сидоровна (возвращаясь). Куда, за ним, что ли?

Римма не отвечает, отталкивает её и бежит.

Ещё толкается, потаскушка такая! За квартиру не платит. Из милости два месяца держу. Хорошо, что я за телефон–то не заплатила, а то бы без всего осталась. (Ворчит и убирает со стола).

Занавес.

Картина пятая.

Кабинет Павла Павловича у него на дому. Комната рядом с комнатой Валерия. Книжный шкаф, большой аккуратный письменный стол. На стене портреты Маркса и Ленина. За столом Павел Павлович, перед ним на стульях Герцман и переводчик.

Павел Павлович. Вы скажите товарищу Герцману, что его беседа была мне очень приятна… Желаю, что бы было побольше таких товарищей на Западе.

Переводчик быстро переводит вполголоса. Герцман то же вполголоса что–то говорит.

Переводчик. Товарищ Герцман благодарит вас, товарищ Шурупов, за ту интересную картину развития Советского Союза, которую вы ему так мастерски набросали. Никогда он не был столь уверен, что СССР, даже без посторонней помощи, сможет прийти к коммунизму.

Павел Павлович. Помощь придёт в своё время. Пока главное, чего мы ждём от рабочих Запада, — это то, что бы они помешать–то нам своим эксплуататорам не давали. (Встаёт).

Герцман (вставая). Sehr dankbar, Genosse, höchst merkwürdig alles, was Sie mir da erzählt haben.¹⁷ (Жмёт руку Павлу Павловичу).

Быстро входит Римма, испуганная и раскрасневшаяся, за ней — Емельян Карпович.

Римма. Павел Павлович, что с Валерием? Ради Бога, что с ним? Он умирает? Я хочу к нему… Меня не пускают… (Делает несколько шагов вперёд). Павел Павлович, умоляю вас…

Павел Павлович. Валерий не здоров, но опасности нет. А вы останьтесь. Пожалуй, хорошо, что пришли. Надо будет поговорить. Валерий сказал мне, что вы в большой беде.

Римма (вдруг замечает Герцмана, пятится назад, на лице неподдельный ужас). Вы?.. Вы?!

Герцман (смущается на минуту, затем оправляется). Was will den das unbekannte Fräulein? Es hat mich für jemand anderen misserkennt?¹⁸

Переводчик. Товарищ Герцман в первый раз видит эту особу. Он спрашивает, почему она на него так смотрит.

Римма. Ах! Он не видел меня?.. Ах, не знает?.. Ах, он не говорит по–русски?..

Герцман смотрит на неё в упор.

Римма (держась за кресло). Je demande pardon!¹⁹

Павел Павлович. Обозналась? До свидания, товарищ. Девочка нервная, обозналась.

Герцман и переводчик раскланиваются и уходят. Перед уходом Герцман бросает страшный взгляд на трепещущую Римму.

Ну, по порядку, что бы было отчётливо. Садитесь здесь.

Римма присаживается к столу.

Емельян Карпович, дай ей воды, голубчик.

Емельян Карпович пожимает плечами и уходит.

Римма. Валерий умирает? Скажите правду…

Павел Павлович. Нет. Скажите, девица, вы что–нибудь знали о его намерении отравиться?

Римма молчит. Входит Емельян Карпович со стаканом воды.

Пейте!

Емельян Карпович медленно удаляется.

Так как же?

Римма. Павел Павлович, этот ужасный человек убьёт нас всех…

Павел Павлович. Кто?

Римма. Вот этот иностранец, который вышел сейчас…

Павел Павлович. Да ведь это же товарищ Герцман, наш товарищ!

Римма (твёрдо). Нет!

Павел Павлович. Нет?

Римма. Защитите меня, я не уйду отсюда. Он убьёт меня…

Павел Павлович. Валерий говорил мне, что вам грозит опасность, просил защитить вас. Я не обещал, учитывая характер дела, но… Так и быть, помогу. И потом, этот яд… Где он его достал? Странное поведение Валерия… Никак не могу ни от кого получить объяснений. Вы его знаете? Вы не обознались?

Римма. Да ведь вчера и третьего дня он был у меня без маски, он спал всю ночь на моей постели… Он… Я не могу этого рассказывать. О, противный! (Вздрагивает и закрывает лицо руками).

Павел Павлович. А! Вот какое дело… По любовной части, значит?

Римма. Вам ничего не говорил Валерий?

Павел Павлович (постукивая ножом по столу). О том, что он любит вас? Говорил. Это было как раз тогда, когда мы с ним сильно поссорились. И о том, что вы стали жертвою и невольной соучастницей какого–то заговора, и всё. Я ещё с ним не разговаривал, он ещё не здоров. Бредит… (Смотрит на Римму). Он говорил Емельяну Карповичу, будто меня отравить хотел.

Римма. Павел Павлович, он назвал вас великодушным человеком. Будьте милосердны! (Плачет).

Павел Павлович. К кому, к кому?

Римма. К нему, ко мне… Нет, он не хотел отравить вас. Но это я принесла ему яд. Боже мой, какую ночь я пережила! Я плакала о вас, о нём о себе. Я прибегала сюда раз пять. Хотела войти, хотела звонить и опять бежала отсюда! И вот наконец решилась. (Плачет). Как я могла? Павел Павлович! Я не убийца, Павел Павлович! Не расстраивайте меня, Павел Павлович, не выдавайте, ради вашего сына. Вдруг он умрёт?! А вы не исполните его последнюю волю! Это ужасно! Ведь он просил вас пощадить меня, Павел Павлович, спасти. Спасите же меня ради сына! (Плачет).

Павел Павлович. Так, значит, это вы принесли ему яд?

Римма (еле слышно). Я.

Павел Павлович. А вам кто дал?

Римма (машинально). Аптекарь… Нет, не аптекарь. Вот этот, по имени Мельхиор.

Павел Павлович. Вы не бредите? Не фантазируете? Не лжёте?..

Римма. Правду говорю, Павел Павлович. Он обморочил целую компанию, с которой я… безобразничаю. Один Редендорф не согласился, и он его убил.

Павел Павлович. Так! Вот как!

Римма. Остальные согласились… А я… Я предложила… Павел Павлович, сошлите меня куда–нибудь. Только не убивайте меня!

Павел Павлович. И не собираюсь, к тому же вы можете надеяться на моего сына. Дело–то проясняется.

Пауза. Римма плачет.

Что же, и деньги обещали?

Римма (шёпотом). Обещали.

Павел Павлович. Велики ли деньги–то?

Римма. Он говорил, что за вас он готов заплатить сто тысяч рублей.

Павел Павлович. Недорого. Да ведь не меня он так оценил, а вас. Ну, и Валька согласился?

Римма. Нет. Отказался наотрез. Я сказала, что меня ждёт смерть. О любви говорила. Он решил вас испытать, сможете ли вы меня спасти или нет, и уж затем… Я оставила яд и ушла.

Павел Павлович (встаёт и ходит по комнате). Достукались мы все. (Задумывается).

Римма (робко). Я так много пережила, я так исстрадалась… Никогда, никогда больше… Вы не дадите расстрелять меня?

Павел Павлович (горько). Сыну революционера деньги предлагают за отцовскую голову…

Римма. Павел Павлович, я виновата, я допустила по глупости такую мысль! Я дура! Я — низкая, Павел Павлович!.. (Рыдает). Не надо мне жить! Вот я боюсь смерти, боюсь. Выть готова от страха, а мне не надо жить, не надо! Казните меня Павел Павлович, а Валю простите за всё, и он к жизни вернётся. (Плачет).

Бегает Валерий, растрепанный, в лихорадке и одном белье.

Валерий. Римма плачет, Римма здесь!.. Римма?! (Неожиданно становится у стены и распластывает по ней руки). Отец, убей меня, убей меня и её!.. Я имел несчастие любить её! О, жить нельзя! После этого ужаса я понял, как я жалок. Я преступник и трус. Я хотел убить тебя! Я тянулся к соблазну, не смел — хотел. Мы — чудовища порока и слабости. Убей! Убей! Убей!..

Римма (бросается к нему, падает к его ногам и обнимет его колени). Простите Валю! (Валерию). Я с тобой умру, я за тебя умру!

Павел Павлович (внезапно улыбается). Ну будет, чего там. Если виноватого искать и судить, то меня, старого дурака, надо сажать на скамью подсудимых первым. Недоглядел за сыном, допустил до такого разврата… Что о других говорить, о девчонках вот таких, всеми заброшенных, всеми захватанных, всеми заплёванных. Не доглядел. Времени не нашёл, ну и маленький порыв фронта.

Валерий (подходит к нему и вцепляется в его руку). Простить сможешь?..

Павел Павлович. Дурак ты, Валька, тут не то слово. Мы, брат, по–человечески, конечно, можем иной раз рассердиться и в морду иной раз даже в сердцах можем дать, но как марксисты, милок, не можем мы так. Как же? Как это — обвинять или прощать? Ты же должен это понимать. Всё имеет причины и виноватых нет. Тут иная постановка: ежели враг и ты с ним в войне, — уничтожь! Ты, с этой точки зрения, действовал в общем–то правильно. Если кого направить можно — направь. Да только не верю я, что ты мой враг, что ты безнадёжный! Может быть, ошибка тут. Может быть, во мне отец за тебя адвокатствует. Нет, ежели ты другого — уж намучился бы я, а ты, к счастью, меня. Это всё же даёт мне право спокойно судить… И обсудим! А пока иди в постель.

Валерий (делает порывистое движение к нему). Отец!

Павел Павлович. Пока обниматься–то погоди, поди в постель, поправляйся.

Валерий (смущённо). Отец, а её… Она — скверная девчонка, испорченная до ужаса, но ведь и я такой. Мы одинаковые.

Павел Павлович. Там посмотрим, одинаковые ли. Может, она в сто раз лучше тебя. Вот поживём вместе, так увидим.

Римма. Вы мудрый, великодушный!

Павел Павлович. Молчок! (Подходит к телефону и звонит). Помалкивать будем. Нечего нам тут разыгрывать, как в театре. (В телефон). Да… ГПУ дайте… Да… (Римме и Валерию). Мы тут будем слёзы лить, друг на друга умиляться, хотя, в сущности, уже напакостили ведь, а там… (В трубку). Да… Кабинет Малинина дайте… (Сыну и Римме). А там та вот компания, может быть уже моим товарищам яду подсыпает… (В телефон). Малинин, приготовь, брат, автомобиля два с людьми. Я к тебе приеду. Надо немедленно кое–кого накрыть… Да… Приеду, тебе расскажу. Дело довольно серьёзное… Да, случайно. Расскажу… (Вешает трубку). Емельян Карпович, Емельян Карпович! Ты посиди с молодёжью. Птенца моего — в постель. Скоро и доктору быть. Доктору про всё, что было, говорить не надо… Девица пусть посидит возле него. Только вы дуг друга не тормошите, не растравляйте, не плачьте, посидите тихонечко, почитайте что–нибудь. Да, девица, вы мне адрес напишите, где собирается ваша компания.

Римма. Напишу. Я ненавижу их. Это всё развратные, погибающие люди.

Павел Павлович. Те? Те? Те? Может быть, и так, да не вам на них щетиниться.

Римма (опуская голову). Вы правы.

Павел Павлович. Ну, ничего, как вас, Римма, что ли? Ничего, юность поможет. (Валерию). Времени у тебя ещё много впереди. (Берёт у Риммы записку).

Валерий. Отец, отец, я любуюсь тобой… Этот ужас, быть может, по–новому сблизит нас.

Павел Павлович (строго). Времени, повторяю, у тебя много, ты молод. Тебе надо к простоте приучиться. К искренности. Внутри у тебя пошлость развилась до ужаса, а снаружи картинность и высокие слова, и это вместе лицемерием называется. А ты постарайся, чтобы и снаружи и внутри было просто и чисто. Емельян Карпович, машина здесь?

Емельян Карпович (глядя в окно). Стоит.

Павел Павлович. Поехал я. (Уходит).

Пауза. Все остаются на своих местах.

Римма. Валерий, твой отец великий человек! Ведь я это всегд чувствовала и говорила. Он спас нас. Спас не только наше физическое существование, а вообще нашу жизнь спас! Валя, я обожаю его!

Валерий. Мне надо искать подходы к нему.

Римма. Он такой простой, он такой сильный, а мы?.. (Закрывает лицо руками).

Емельян Карпович. Валя, иди спать, а вы можете то же, гражданочка, того… А что до Павла Павловича, то человек он рабочий, конечно… И того…

Занавес.

Картина шестая.

Декорация второй картины. Освещение тусклое. За маленьким столом в углу Батов и Ферапонт Христофоров.

Ферапонт. Отравил его — и концы в воду. (Смотрит на Батова).

Батов. Ну и что же?

Ферапонт. Он нас всех так к праотцам отправит.

Батов. Почему же?

Ферапонт. Потому, что он требует работы от нас!

Батов. Ну?

Ферапонт. В пьяном виде — море по колено, а вот теперь — я думаю, думаю… Голова трещит!

Батов. Боишься?

Ферапонт. Я человек широкий, идейный. Я до чрезвычайности талантливый человек, Батов… Они меня затёрли… Что я теперь?.. А я мог бы…

Батов. Слышал. К делу. (Закуривает).

Ферапонт. Конечно, большевиков я ненавижу. Если бы они все передохли, Батов, в самых страшных муках от моего одного какого–нибудь заклинания, скажем, да разве я бы задумался?

Батов (фыркая в нос). Заклинания?

Ферапонт. Но он чего хочет, чтобы я отравил какого–нибудь видного коммуниста? Это, ты думаешь, легко?

Батов. Попотеть надо, изловчиться.

Ферапонт. Во–первых, надо изловчиться, а я совершенно к этому делу не приспособлен. У меня совершенно другие таланты. Правда, он обещал посоветовать, но ведь, главное, попасться, можно.

Батов. Ещё бы.

Ферапонт. Можно попасться, и тогда…

Батов. Каюк…

Ферапонт. Видишь сам — какое дело?

Батов (перекладывая папиросу). Ну, а дальше?

Ферапонт. Батов, ты, брат, отнесись к этому по–философски. Ты, конечно, бывший офицер, так сказать, профессиональный убийца, а потом ты всё это время взломами промышлял, квартиры чистил.

Батов. И по мокрому делу. Ты что думаешь, сколько я людишек на войне укокошил, так и не считал… А за последние два года угадай, сколько я пришпандорил соцчеловеков!

Ферапонт. Ну, сколько?

Батов. Шестнадцать, считая малолетних.

Ферапонт. Вот видишь, ты другой человек. Я бы с тобой и разговаривать об этом не стал. Ты — квалифицированный головорез! Говорят, правда, что врёшь ты много на себя, но всё же ты к крови привык, к опасностям! Я тоже искатель приключений, но другого порядка. Я люблю жуть жизни. Я никогда с тобой не заговорил бы, но ведь надо с кем–нибудь… Душа переполнилась…

Батов. Опорожняйся!

Ферапонт. Ты, Батов, отнесись ко всему по–философски. Я ненавижу коммунистов, но почему? Потому что они губят меня, мою личность. Ты, Батов, тигр, но очень многого не понимаешь. Позволь же тебя уверить, что перед тобой гений! Ты вспомни.

Батов. Допустим, — верю. Трещи…

Ферапонт. Гений! Ах, Батов, я сейчас ничуть не пьян и тебе говорю: ты этого не поймёшь, но я утверждаю клятвенно: во мне воплотился дух огромный, тот который являлся в телах величайших учителей человечества! Я явился и хотел этому дураку Рудольфу Штейнеру ²⁰ перо вставить. И пожилые женщины, и даже молодые, и разные советники, писатели, профессора начали меня уже признавать. Я ведь мастер на все руки: словом, пером, резцом и кистью. Чёрт знает, что такое! Головокружительный калейдоскоп изумительности! Вот кто такой Ферапонт!

Батов. Тебя, однако, шарлатаном считали.

Ферапонт. Кто считал? Тупицы, позитивисты, люди, чуждые понимания прекрасного. Да и что такое шарлатан? И Моисея считали шарлатаном! И Заратуштру, и Будду, и Иисуса, и Мухаммеда, а с другой стороны: Распутин, Гапон, Калиостро, Ленин — всех их когда–то именовали шарлатанами вне зависимости от того, заслуживали они этого или нет. Всякого гения могут назвать шарлатаном, и всякого шарлатана — гением. Только, Батов, ты многого не понимаешь, не всякий гений — шарлатан, и не всякий шарлатан — гений!

Батов. Ну, теперь короче, попридержи язык. Раскачался!

Ферапонт. Так вот, я — гений. Я ненавижу большевиков, хочу их гибели, что бы спасти себя, свой талант, вернуть необходимую мне среду, аудиторию. Они отняли у меня самое главное — публику, зрителей. Но если я в борьбе с ними погибну — это уже бессмыслица. Это даже по–гречески как–то называется… абсурднейшая ахинея… Отнесись философски, Батов.

Батов. А выводы?

Ферапонт. А выводы, что я попался, как петух в ощип.

Батов. Как же ты теперь пёрышки–то отрастишь?

Ферапонт. Трудно. Он нас держит в клещах. С одной стороны, грозит доносом и, может, с другой, — ядом. Трагическое положение.

Батов. И ты, сукин сын, сам хочешь донести на нас?

Ферапонт. Нет, ты не ругайся! Или ты серьёзно хочешь заниматься террором?

Батов. Ты что же, Ферапонт Мокеевич, этакий паршивый, предать нас затеял?

Ферапонт. Нет, я думаю только освободить вас от этого Мельхиора.

Батов, А, вот как! Ну, теперь ты в моих руках, Ферапонт, теперь я из тебя верёвки вить буду. Я не знаю, что он выберет, — отравить тебя, как Редендорфа, или под пулю поставить.

Ферапонт. Но я тебе, как старому другу, что бы посоветоваться…

Батов. А я тебя, как старого мошенника, за язык приволоку к Мельхиору.

Ферапонт. Ты это не серьёзно?

Батов. Серьёзно… Ты погиб!

Ферапонт. Батов. Стёпа! Я же посоветоваться…

Батов. Я тебя арестую.

Ферапонт (смеётся). Батов? Стёпа?

Батов. Нет тебе прощения!

Ферапонт. Батов…

Батов. А, впрочем, хочешь, что бы я тебя простил?

Ферапонт. Прости, Стёпа.

Батов. Во–первых, кланяйся мне в ноги, мерзавец!

Ферапонт опускается на колени.

Батов (хватая его за волосы). А, гений собачий! (Толкает его ногой). А во вторых, обещай мне, что будешь нам с Мельхиором во всём верен, как пёс.

Ферапонт. Да я и не думал…

Батов. Чуть замечу что–нибудь, пристрочу тебя, как курицу. А в третьих, — деньги давай!

Ферапонт. Какие?

Батов. Те, что Мельхиор тебе дал.

Ферапонт. Но, Стёпа…

Батов (замахиваясь пустой бутылкой). Давай!

Ферапонт. Ты, значит, сам хочешь быть кассиром?

Батов. Не кассиром, а давай мне деньги, а сам отчитывайся, как знаешь. Скажи. Что потерял, что украли у тебя.

Ферапонт. Но, Стёпа, же…

Батов. Если скажешь на меня, — капут тебе!

Ферапонт. Это же грабёж! (Отбегает он него за большой стол). Это я скажу про тебя Мельхиору, что ты хотел ограбить общественную кассу, а я не дал тебе, и что ты по злобе выдумываешь на меня всякое.

Евстигнеев открывает палкой дверь и входит прихрамывая.

Евстигнеев (останавливаясь). Темно. Кто здесь?

Молчание.

Есть здесь кто–нибудь, кто дал бы мне водки?

Ферапонт (жалобно). Батов ссорится со мной!

Батов. Ферапонт мне признался, полковник, что хотел донести на нас ГПУ.

Ферапонт. Это ложь. Батов у меня деньги общие отнимал и запугивал, а я общих денег не дал ему, полковник.

Евстигнеев (равнодушно). Конечно, оба мерзавцы! Вот новость. Зажгите ещё лампочки две, темно здесь.

Ферапонт зажигает лампочки.

А водка есть?

Ферапонт. Есть.

Евстигнеев. Ну, и ставь на стол, ну, и выпьем склянку.

Батов. Я готов на мир. Сервируй, Ферапонт. Я тебе прощаю. (Делает величественный жест).

Ферапонт (подходит к нему, елейно). Батов, и я тоже прощаю тебя. Пусть всё будет, как будто ничего не было.

Евстигнеев (нетерпеливо). Водки скорее, канальи! Я же без водки больной, страдалец же я. В такие минуты одна молитва у полковника запаса Евстигнеева, трижды георгиевского кавалера: «Господи, Царю небесный, либо водки подай, либо смерть мне пошли»!

Ферапонт (ставит водку и закуску). И будем молчать о минутной слабости перед гордым иностранцем.

Евстигнеев (жадно пьёт и закусывает). Пусть даёт деньги, денег у них много. Затравили Германию на треть русскими борзыми, а теперь кочевряжатся.²¹ Большевиков травить — отравлю, но за водку. Я стал прост сердцем и умом: до смерти добраться б без жажды… Оросите мне путь к могиле, чёртов хвост вам в селезёнку! А там, какой вы нации, веры, партии, — это мне всё тринадцати сортов сортир. (Пьёт из рюмки и нюхает хлеб). Я, например, смеяться больше не могу. Хочу засмеяться, а половина лица болтается, как тряпка. Вместо смеха непристойный звук изрыгается. Молчите? В мыслях копаетесь? Пейте, чего вам размышлять? Какие сокровища вы бережёте? Что у вас внутри? Кал! Золото золотарей! Кому же быть беззаботными, как не вам!

Ферапонт. Весёлый человек полковник!

Евстигнеев. А вот пою я ещё хорошо, бас сохранился, тромбон. (Поёт).

«Со святыми упокой, Господи, душу»…

(Кашляет). Любимое моё.

Полина (входит). Уже пир?

Евстигнеев. Что это значит: «Je pire?»²² На что вы намекаете, красавица?

Полина. Будет вам. Ах, я всё время в восторге!

Евстигнеев. Были бы деньги, были бы в Москторге. (Хочет засмеяться, но издаёт странный звук).

Ферапонт. Совсем развеселился полковник.

Батов (выходя из задумчивости). Слушай, Ферапонт, если ты что–нибудь Мельхиору скажешь, лучше бы ты не родился…

Ферапонт (смеётся глупым смехом). Ничего не было? Так?

Батов. Так.

Ферапонт. Ничего не было.

Полина. Как — ничего не было? События огромнейшей важности, ослепительные! Я волнуюсь, как море! Я дано не была так поэтично взволнована, Послушайте, какой мне сон приснился. Мне снилось, что я иду по какой–то широкой, высокой лестнице и несу труп комиссара в руках. Тяжёлый он, виснет и волочится по ступеням, а большие рыжие собаки всё отнять его хотят, кусают мёртвые ноги, а я отгоняю их, и трудно мне. Но вот наверху лестницы он — в маске, вокруг — трёхцветное сияние!.. Я дотащила, кладу труп к его ногам и сама тоже ложусь к его ногам и в пароксизме страсти хриплю ему, открывая объятья: «Убила, награди»…

Евстигнеев. Весёленький сюжет. (Поёт). «Упокой, Господи, новопреставленную рабу Твою Полину в месте злачне».

Батов. Ну, а сделал кто–либо что–нибудь? Ответ какой дадим?

Ферапонт. Ведь Римма взялась.

Батов. И что слышно?

Ферапонт. Ничего не слышно.

Евстигнеев. Glucho wszędzie, ciemno wszędzie, coś to będzie, to będzie ²³… (Поёт). «Упокой»…

Батов. Стоп! Так ведь он за это по головке не погладит, что мы баклуши бьём.

Евстигнеев. Когда надо большевиков бить? (Выпивая). Десятка, а далее будет валет. Уж фигурные начинаются рюмки.

Полина. Я расскажу ему свой сон.

Батов. Вы — дура. Да на вас он и не рассчитывает.

Полина. Именно на меня.

Ферапонт. А ты сам, Батов? Ты же профессиональный…

Батов. Я иду по красному следу, высоко мечу. Не перед вами же мне отчёт давать.

Евстигнеев (поёт). «Иже праведные облегчаются»…

Батов. Стучат. Мельхиор…

Мельхиор появляется в том же наряде, что и в первой картине.

Мельхиор. Вы пьянствуете?

Полина. Пьём за великие державы!

Мельхиор. Ничего не сделали? Я идиот, что обратился к вам.

Евстигнеев. Гипотеза вероятная.

Мельхиор. Над нами носится измена.

Батов. Правда. Она гнездится здесь.

Мельхиор (громовым голосом). Молчать, когда говорит представитель держав!

Пауза.

Если хотите спастись, повинуйтесь мне беспрекословно.

Пауза.

Вы останетесь здесь. Ни один никуда. Этой девочки нет? Тем хуже. Вы будете ждать меня здесь. (Смотрит на часы). Будете ждать… Один час тридцать восемь минут, тогда я приеду и распоряжусь. На случай я запираю дверь.

Батов. Нет, постойте, месье. Это что–то странное, я попрошу больше откровенности.

Мельхиор. Молчать, когда говорит…

Евстигнеев (закусывая). Представитель держав, пиф–паф…

Батов (подходит к Мельхиору). Mein Herr,²⁴ я ведь ваш есаул и прошу, по крайней мере, раскрыть ваш стратегический план.

Мельхиор. Ни одного слова. Сидеть и ждать!

Батов. Нет уж, вы простите, я беру ноги в руки и айда!

Мельхиор. Вы погибнете, если не будете меня слушать!

Батов. А мне сдаётся, что вы попросту засыпались, шановний добродію.²⁵ У Батова шарабанчик ещё катит! Девочка Римма зацепилась и фляндит теперь. А вы хотите сбить нас в кучу и дать накрыть нас, как шапкой, ГПУ вместе с вашими проклятыми флакончиками, а сами думаете выскочить, мой лорд? Ведь угадал? У Батова не кутья в голове.

Мельхиор. Идиот, болван, я спасу вас!

Батов. Как? Расскажите.

Мельхиор. Ну, так пропадайте же. Я иду.

Батов. Стоять! (Вынимает револьвер). Ты уйдёшь последним!

Полина. Боже мой, я ничего не понимаю. Батов, это недоразумение?

Мельхиор (с лицом искажённым от злобы). А, русский скотина! Ну, слушайте, эта девчонка со своим мальчишкой ничего не сумела, и теперь она видела меня и вас видела. Каждый момент могут тут быть агенты. Поняли? Если вы не хотите доверять мне и моему плану, то чёрт с вами! Бегите скорее, кто куда может.

Батов. Друзья, испаряемся! (Бежит к двери).

Евстигнеев. Стой, стой! Мне же трудно быстро. Батов, Ферапонт, мистер! Вряд ли выгодно оставлять меня каким–то заложником.

Батов. Ферапошка, бери его под руку: наше дело дрянь, как погляжу. Римка нас всех зашила.

Мельхиор. Быстро, но по очереди. Я — первый.

Батов (размахивая своим браунингом). Стой! Нет, капитан уходит последним с корабля.

Ферапонт (берёт Евстигнеева под руку). Между тем я сам нуждаюсь в поддержке.

Полина. Господи, как было бы интересно, если б не было так ужасно!

Ферапонт и Батов, ведущие Евстигнеева, приближаются к двери, в это время за ней появляются Бор–Бор и Мохов.

Бор–Бор. Прошу прощения. Я позволю себе не дозволить уйти отсюда никому. Мохов, умри, но в дверь никого не пропускай.

Общее замешательство.

Бор–Бор (Мельхиору). А! Я же говорил вам, что мы ещё встретимся! Я слежу за вами с сегодняшней ночи, с нашего бурного разговора. Я слежу за вами шаг за шагом. Я знаю, что здесь подозрительный притон, что здесь замышляется преступление.

Вся компания озлоблена и, нахохлившись отходит от двери, шепчется.

Мохов. Дурак, говрил я тебе давно — позвоним сначала в ГПУ. Горячишься, а теперь как быть, что бы птиц не упустить и себя не сгубить.

Бор–Бор. Уйдут, если мы дрогнем. Надо во что бы то ни стало их задержать. Беги ты к телефону, а я — здесь.

Мохов. Не могу я тебя оставить, видишь — совещаются вороны.

Евстигнеев отходит от группы, грузно садится на стул и тянется к водке, но беспомощно машет рукой.

Ферапонт трусливо отходит к окну.

Батов и Мельхиор осторожными и тихими шагами приближаются к комсомольцам.

Батов. Слушайте, ребята, пустите нас отсюда сию минуту. Стрелять я зря не хочу, но браунинг вот, заряженный — если будете упрямится, ничего не поделаешь, придётся всадить вам в каждый кочан капусты по ореху и утекать. На размышление — полминуты.

Бор–Бор. Вы все арестованы.

Батов поднимает револьвер и собирается выстрелить, Мельхиор быстро вырывает у него револьвер из рук.

Мельхиор. Halt!²⁶ (Неожиданно смеётся и протягивает руку Бор–Бору). Хе–хе, комсомолец! Мы с вами знакомы. Я Герцман, член партии. Это я выследил эту компанию и как раз хотел передать её в руки правосудия! Я тут играл довольно дурацкую роль в маске, как в плохом романе, но преуспел, отлично уловил этих преступных элементов. А теперь — долой всякие укрывательства! (Снимает маску). Я рад, я рад, что в Советской России такая храбрая молодёжь.

Евстигнеев. Ну, батенька — представитель ли ты, коммунист ли ты, белый ли ты, уж не знаю, но уж если мы прохвосты, то ты обер–прохвост… Ясно, как солёный груздь.

Мохов (пристально смотря в глаза Мельхиору). Ты нас за дураков–то не считай!

Бор–Бор. Я прекрасно слышу, что вы себя называете коммунистом Герцманом, но я прекрасно тоже знаю, в каких подозрительных местах вы перебывали, я знаю, какие загадочные телеграммы вы посылали сегодня. Я ещё не догадался, что вы здесь затеваете, но всё здесь пахнет преступлением, и вы — его главный зачинщик.

Мельхиор (отталкивая Батова). Отойди, несчастный проходимец.

Батов отходит.

Мельхиор (смеётся). Горячий комсомол! Всё объяснится сейчас. Посылайте за милицией. Я говорю вам: Герцман делает дело по–своему, но шустренько.

Бор–Бор. Вот что, товарищ Герцман, если вы хотите доказать нам, что вы наш, отдайте мне сейчас же браунинг. Я стану у двери и не позволю никому уйти. Мохов побежит позвонить из аптеки в ГПУ.

Мельхиор. Ну, превосходно. Только я не собираюсь никому ничего доказывать. (Отдаёт браунинг).

Бор–Бор. Мохов, лети!

Мохов. Есть. (Срывается с места и убегает).

Батов (сидя, грозя кулаком Мельхиору). Погоди, погоди, сукин сын, не так легко тебе будет вывернутся!..

Ферапонт. Неужели полубог Ферапонт вступает в последний день своего бытия на земле?

Полина (подходя к Бор–Бору). Интересный комсомолец, отбросим политические разногласия, но вы, юный витязь, вы не можете не заинтересовать умных и чувствительных женщин…

Батов подходит к двери.

Мельхиор (внезапно, как ястреб бросается на него и старается схватить за плечи). Товарищ… Боронин, кажется, — ремень или верёвку! Вяжите его!

Бор–Бор некоторое время пребывает в нерешительности, затем в свою очередь бросается на Батова. Борьба. Мельхиор с помощью Бор–Бора скручивают руки Батова за спиной.

Ну, смотрите, молодой человек, учитесь, глядите, я дал ему незаряженный, а заряженный у меня, вот вам и урок, хе–хе! (Потирает руки с самодовольством, тихо). Быстро прочь… Рассеюсь я там.

Батов (рычит). Скотина, отпусти!

Полина. Чёрт, какая сила в этом чужестранце!

Ферапонт (у окна). А чьи же это машины подъехали?

Батов (дико). Машины? (Сильным движением рвёт путы, бросается к окну, глядит, потом снова бежит к двери). Дьяволы! Идут уже по лестнице. (Потом вновь бежит к окну). Не спрыгнешь, высоко. (Злобно, Мельхиору). Окончательно засыпались и вы с нами, монсеньор. (Хохочет и закуривает папиросу, развалясь на стуле).

Мельхиор. Не верьте ему, русский товарищ.

Бор–Бор. Уж не знаешь, кому верить.

Мельхиор. Это конспирация, я с органами за одно, а это — вот, контрреволюционер, оказывается.

Бор–Бор. Махровый бандит. Но и вы, думаю, не лучше, товарищ… Герцман?

Евстигнеев. Пока суть да дело, чиркну ещё рюмашку. Ведь, пожалуй, насидишься без водочки.

Двери шумно распахиваются, Павел Павлович, Малинин и несколько агентов ГПУ входят с револьверами в руках.

Павел Павлович. Руки вверх!

Все поднимают руки, кроме Мельхиора.

Малинин. Обыщите их. (Мельхиору). Вы что же? Руки вверх! Стрелять буду!

Мельхиор (медленно поднимает руки, затем так же медленно опускает их, с улыбкой подходит к Шурупову). Sie erkennen mich nicht?²⁷ Я Герцман. Ich habe euch schon vor ein paar Tagen. Was waren die schwierigsten Umstände! Was für eine komplizierte Geschichte! Aber zu erklären, zu erklären.²⁸

Павел Павлович. Не надейтесь меня обмануть. Мне всё про вас известно. Это вы хотели отравить меня? (Малинину). Обыщите его.

Малинин обыскивает Мельхиора, вынимает из кармана флакончик.

Малинин. Кончилась ваша авантюра, господин отравитель! Этот подлец всё врёт, он здесь самый воротила и есть.

Павел Павлович (замечая Бор–Бора). А ты как здесь?

Бор–Бор. После скажу, только что выследил их. В какое же глупое положение я попал!

Павел Павлович (с восхищением). Малинин, слышишь? Малинин? Ого–го! Мы по следам яда, они уж тоже тут. Выходит, что на яд–то их у нас тоже противоядие есть в организме, а?

Мельхиор (Шурупову). То, что вы нашли яд у меня, ещё ничего не значит. Я всё разъясню. Молодой человек много напутал. Горячий комсомол.

Павел Павлович. Как, однако, хорошо вы владеете русским языком, товарищ Герцман. Вот как вы работаете? Раздаёте этому отрепью яд, думаете в канаве подыскать убийц для коммунистов?

Мельхиор. Пусть улики свидетельствуют против меня. (Пожимает плечами). Как угодно. Но в таком случае прошу не забыть, что я иностранный подданный, прошу переговорить с послом.

Батов. Я всё могу рассказать. Я его выведу на чистую воду. Всё скажу чистосердечно. Могу так же назвать князя Кахетидзе, он — тоже… Будет знать, как на меня бросаться!

Малинин (присматриваясь к Батову). А этого парня мы знаем. Он уже два раза за взлом сидел, рецидивист, а вот что с политикой крутит, этого я не знал.

Павел Павлович (указывая на Ферапонта). А этот гривастый что за птица?

Ферапонт (торжественно выступая). Люди власти! Не верьте никому и ничему. Жизнь полна лжи, жизнь — иллюзия…

Павел Павлович. Что за шут гороховый?

Ферапонт. Ферапонт Христофоров, известный философ и гравёр. Я этих людей не знаю, и вообще, я чужд всему земному.

Павел Павлович (в недоумении). Сумасшедший!

Ферапонт (внезапно схватившись за эту мысль). Именно, возвышенный сумасброд! (Хлопает по бёдрам, как крыльями). Хотите знать, что я за птица? Петух больного утра… Оранжевый петух!..

Малинин (спокойно). Симулянт?

Батов (отрицательно качает головой). Если он симулирует, у него это так легко получается, потому что он на самом деле предрасположен к этому. Он не изображает блаженного, он сам дурак ряженый.

Павел Павлович. А, женщина тут?

Полина. Спросите, товарищ нарком, спросите у всех, даже у этого иностранца, который без маски неинтересный, остроносый какой–то — даже у него спросите. Говорила ли я, что обожаю сильную власть? Вижу ещё раз и ещё раз вижу вашу силу и преклоняюсь перед ней! (Становится на колени).

Павел Павлович. Чёрт знает что, Малинин! Балаган, брат, маскарад! Поднимитесь, гражданка, и не бойтесь нас. Мы с вами ничего не сделаем, просто доставим, куда надо, допросим и отпустим, что называется, на все четыре стороны. Да, вымести бы из Москвы всю эту шушеру!

Полина встаёт.

А вы, старец, что же из себя представляете?

Евстигнеев (вставая, старается быть молодцеватым). Отставной полковник Иван Петрович Евстигнеев. Трижды георгиевский кавалер, ходатайствую перед Советским правительством за многочисленные мои ранения на разных фронтах предоставить мне необходимое количество водки и закуски по гроб. В противном случае прошу расстрелять. Умереть, как солдат всегда сумею. (Поёт).

«Со святыми упокой».

Павел Павлович. Этот хоть и жалок, а и его жалко, пожалуй. Забери–ка их всех. Вымести их всех надо из Москвы.

Малинин. Куда мести–то?

Павел Павлович. Что же ты думаешь, кровь их проливать станем? Для этого мы, Малинин, слишком сильны. (Оборачиваясь к Мельхиору). А вот эта щука покрупнее, мы тут за щучьи жабры, пожалуй, саженную акулу вытянем.

Мельхиор (прищуриваясь). Если вы не можете разобраться в этой тёмной истории и не хотите выслушать моих доказательств, то прошу протелефонировать моему послу. Я расскажу в его присутствии.

Павел Павлович. На суде всё расскажешь, куда мы твоего драгоценного господина посла и вызовем.

Мельхиор (выпрямляясь). Моё правительство не допустит расправы со мной.

Павел Павлович. Уж посмотрим.

Мельхиор. За меня вас постигнет кара.

Павел Павлович. Какой ты страшный! Мы, Малинин. С этим человеком показательный процесс должны предложить правительству.

Мельхиор (презрительно фыркая). А если со мной рядом будет сидеть ваш сын?

Павел Павлович. Ну что ж, и посидит. Сыном ты меня, действительно больно ушиб. Яд глубоко пробрался. Это правда твоя, но скрывать мы ничего не намерены. Суд у нас — рабочий и крестьянский, и гласность — такая же. Молодёжь, которая расшаталась, залезла по уши в грязь, нуждается в нас. Мы укрепим, вымоем её а где надо, мы и хирургически полечим. Сыном пугаешь? Ведь вот, Малинин, как смешно вышло? Ведь он сына моего мне, пожалуй, что вернул.

Мельхиор. Ваше торжество будет очень коротким.

Павел Павлович. Угрожаешь? Бейте нас, коль сила есть, крепче скуёте.

Один из агентов (показывая ампулку). Вот ещё яд, нашли мы здесь его порядочно.

Павел Павлович. Да, брат, яду порядочно. Разлился он, по жилам погуливает, но у нас и противоядие есть. Помнишь, Малинин, как это там, у Мечникова–то,²⁹ лейкоциты, что ли? (Кладёт руку на плечо Бор–Бора). Работать надо, лейкоциты. Работать много.

Занавес.

Конец.

1925 г.