Действующие лица:
Лопес Амора — революционный и политический деятель.
Альдонсо Невада — то же.
Нигер — генерал.
Виргенсита Тамарон.
Диего — её брат.
Хиль Ларго — старый шахтёр.
Тюремный сторож.
Фотограф.
Несколько заключённых без речей.
6-ой эпизод.
Камера в центральной тюрьме. Светло, чисто. Две хороших постели. У окна с широкой решеткой столик, накрытый белой скатертью. Двери, ведущие в тюремный коридор, к кованой решетке.
Амора Лопес и Альдонсо Невада пьют кофе.
Невада. Кофе несколько жидковат.
Амора. Да и сухарики оставляют желать лучшего.
Невада. Да, что ни говорите, на каждом шагу приходится вспоминать, что мы в тюрьме.
Амора. Ничего не поделаешь. Терпение, дорогой друг. Наши единомышленники работают на нас.
Невада. Что такое? Опять сливки кислые? Безобразие! Эй ты, сторож…
В коридоре за решеткой появляется тюремный сторож.
Сторож. Что прикажете, сеньоры?
Невада. Сливки кислые. Убери их.
Амора. И масло прогорклое. Что это, всех заключенных кормят такой гадостью?
Сторож. Грешно жаловаться, сеньоры. Другие у нас на хлебе и воде сидят, не то, что вы, на усиленном питании.
Невада. Молчи, болван, и убирай.
Сторож. Сеньорам кажется, что они в Сплендид–отеле?
Амора. Грубишь? Вот, погоди, выйдем, ни гроша на чай тебе не оставим.
Сторож. Дай Боже, чтобы это не так скоро было. (Выходит).
Невада. Видите, дон Амора, вот какой народ пошел. Он не видит в нас народных героев.
Амора. Ничего! Возьмем власть в руки, научим уважать себя. Есть способы воспитать этих бездельников.
Из коридора доносятся крики, вопли, стук.
Невада. Опять этот шум! Да здесь прямо какой–то застенок, инквизиция! Мои нервы не выдерживают этого. Иногда я думаю: что, если и нас когда–нибудь потянут на такой допрос с пристрастием?
Амора (смеется). Шутите? Руки коротки у его величества. Курите, пожалуйста, сигару.
Пауза. Затем по коридору проводят избитых и ободранных заключенных под конвоем.
Амора. Какие жалкие люди!
Невада. Здесь не может быть жалости. Это люди, которые будут вредны при каждой власти. Им не нужны ни монархия, ни республика. Им нужна только наша гибель.
Амора. Это верно. Их жалеть не стоит. И идут они на борьбу потому, что у них ничего нет, и они ни чем не рискуют. Вот я — другое дело. Я, как вам известно, продал свои поместья, чтобы поддержать нашу революцию.
Невада. Вы — святой человек, дон Амора.
Сторож (у дверей). Сеньоры, к вам пришел еще какой–то фотограф. Ну и беспокойство от вас большое, не приведи, Боже.
Амора. Это я распорядился, чтобы наши друзья из газеты «Республика» прислали нам фотографа. Наши снимки за тюремной решеткой в воскресном номере — прекрасная пропаганда.
Невада. Остроумно! Блестяще!
Фотограф (с аппаратом на ремне, за решеткой). Добрый день, сеньоры! Разрешите произвести несколько снимков. С дозволения тюремной администрации, я хочу запечатлеть для потомства тот исторический момент, когда…
Амора. Политические речи выходят у вас туго, милый друг. Надо полагать, что вы фотографируете лучше, чем говорите.
Фотограф. Вы мне льстите, сеньор. Позвольте приступить к съемке. Время не терпит. Разрешите попросить вас приблизиться к решетке. Вот так. (Прилаживает аппарат). Теперь, сеньор Амора, вы станьте у решетки. Прижмитесь лбом к железу. Рукой… левой, скажем, возьмитесь за решетку и смотрите сюда. Я показываю вам рукой. Выше! Ну, так. Смотрите с тоской, с настроением, словно стремитесь улететь из этой темницы туда, вдаль, где стонут под игом монархии порабощенные сограждане.
Амора. Да вы поэт?
Фотограф. Нет, я просто честный республиканец.
Невада. Ого! Наши ряды крепнут!
Фотограф. А вы, сеньор Невада, подойдите сюда, к решетке. Так. Сядьте на стульчик, рядышком. И тоже смотрите…
Невада. С тоской?
Фотограф. Да, да, с тоской и с надеждой… для разнообразия — и с надеждой.
Амора. Да, мы должны надеяться…
Фотограф. Ещё бы!.. Минута — маленькая вспышка — и конец!
Невада. Маленькой вспышкой тут не обойдешься. Тут надо…
Фотограф. Простите, сеньор, я говорю только о вспышке магния… в данном случае.
Невада (разочарованно). Ах, пожалуйста!
Фотограф. Все готово. Внимание!
Вспышка магния.
Так. Еще раз!
Вспышка.
Готово! Благодарю вас. Надеюсь, что выйдет чудесно. Исторический снимок, что и говорить! Счастливо оставаться! (Быстро уходит, почти сталкиваясь с Нигером, который входит в сопровождении сторожа).
Сторож. Пожалуйте, ваше высокопревосходительство. Вот здесь камера No32. (Открывает двери).
Генерал Нигер входит в камеру. Невада и Амора молчат. Пауза.
Нигер. Простите, сеньоры, что я потревожил вас. Но мой долг…
Амора (высокомерно). Говорите короче, генерал. Как собеседник, вы нам не интересны.
Нигер. Я выполняю волю его величества. Наш монарх в неусыпной заботе своей о населении поручил мне посетить вас и узнать, как вы себя чувствуете и довольны ли обращением.
Невада. Это издевательство. У нас есть тысяча причин быть недовольными. Прежде всего — почему мы под замком?
Нигер. Потому что, синьоры, вы оказались бунтовщиками.
Амора. Мы хотим счастья нашей родине.
Нигер. Мы, верные слуги его величества — также.
Невада. Но народ изнемогает от вашего гнета.
Нигер. Оставьте, пожалуйста. Народ всегда будет жаловаться. Народ всегда чем–нибудь недоволен. Не будем ссориться, господа. Мы ведь люди одного круга. Нам не трудно договориться. Конечно, весьма прискорбно, что мы беседуем в такой обстановке, но скоро вы будете освобождены. Его величество в своей безграничной милости…
Амора. Оставьте этот пафос, генерал. Вы не в театре. Вы пришли по делу?
Нигер. Точно так, синьоры. Я пришел справиться о вашем самочувствии.
Невада. До этого вам нет никакого дела. У нас есть заявление к вам.
Нигер. К вашим услугам.
Невада. Не буду останавливаться на частностях: кофе, например, ужасно жидок…
Амора. Да. А сухари невозможно разгрызть…
Невада. Но вот что посущественнее: что тут делается, мы не знаем, только целый день идет какая–то возня, слышны стоны, крики, кого–то избивают. Это ужасно дергает нервы… до невозможности.
Нигер. Видите ли, господа. Это допрашивают разных революционеров: рабочих, забастовщиков и другую рвань. Нельзя же без мер воздействия… судите сами…
Амора. Все это чудесно, но причем тут мы?
Нигер. Я готов и здесь уступить вам, господа республиканцы. Я прикажу коменданту обить двери войлоком. Будьте покойны! Ни один звук не потревожит вас.
Невада. Это хорошо. Только поторопитесь.
Амора. Не забудьте, генерал. Кто знает: того и гляди, вам придется еще сидеть в этой же камере.
Нигер. Да хранит меня святая Мадонна от этого. Счастливо оставаться, сеньоры! Счастливо оставаться…
8-ой эпизод.
Вышка обсерватории. Широкий зал со стеклянным куполом, в который смотрит южная звездная ночь.
Большая труба телескопа, как гигантское орудие, уходит ввысь. Мягкий свет разбросанных по залу матовых электрических ламп. Соломенные лонгшезы, легкие столики, уставленные вазами с пышными букетами цветов. За одним из столов, озаренная светом лампы под цветным абажуром, — Виргенсита Тамарон — стройная женщина, лет 28–29, со строгими чертами лица. В длинном белом платье, напоминающем скульптурность греческих статуй, она похожа на современное олицетворение Афины–Паллады. Несколько поодаль, у белой стены, развалившись на лонгшезе (в длинном кресле), опираясь на расшитые подушки, — Диего Тамарон. Виргенсита, держа в руках томик Гомера, скандирует стихи.
Виргенсита.
«Тихо отец улыбнулся, безмолвно взирая на сына.
Подле него Андромаха стояла, льющая слезы.
Руку пожала ему и такие слова говорила:
«Муж удивительный, губит тебя твоя храбрость: ни сына
Ты не жалеешь, младенца, ни бедной матери; скоро
Буду вдовой я, несчастная»»!..
(Поднимает голову от книги, улыбаясь смотрит на Диего). Да ты, кажется, спишь, Диего?
Тамарон. Да, сестрица, я вздремнул немного. Здесь, на этой вышке, мне все кажется, словно я на палубе какого–то фантастического корабля, уносящего меня вдаль… к победе, к славе.
Виргенсита. Ты тоже мечтаешь, как я. Но только ты не любишь стихов, они усыпляют тебя, бессмертные гекзаметры Гомера.
Тамарон. Они — как журчание воды за кормой моего корабля. Ах, Виргенсита! Я отдыхаю здесь у тебя. Это — короткая передышка бойца. Протрубит рог, и я снова брошусь в сечу.
Виргенсита. Ты бьешься за правое дело, Диего. Большинство — за нас. Армия республиканцев растет с каждым днем. Дни монархии сочтены. Все слои населения поддержат нас. Я знаю настроение рабочих. В нашем вечернем университете есть несколько человек рабочих. Они ненавидят развращенный дух монархии.
Тамарон. Рабочие! Они опаснее всего в деле нашего переворота. Они захотят захватить власть. Они заражены московскими методами.
Виргенсита. Боже мой! Неужели у наших рабочих не хватит благоразумия не идти против новой республики и выждать, пока умнейшие устроят жизнь благодатную для всех?
Тамарон. Мы их заставим с оружием в руках подчиняться новому порядку.
Виргенсита. Ах, какой ужас! Значит, будет гражданская война? Да не даст мне судьба видеть родину в огне братоубийственных стычек! Наша революция будет бескровной, светлой, как ясный день мая. Логика событий сломит упорство коронованного шута, он покинет страну, и тогда… Вот послушай, как об этом блаженном времени мечтал великий Бласко Ибаньес. (Берет маленькую книжечку, перелистывает ее и читает). «Республика — это мир, это — школа с широко раскрытыми дверями, это — полная свобода всяких убеждений, это — армия действительно национальная, на службе закона, армия без авантюристов и воров»…
Тамарон. Это утопия. Боюсь, что без борьбы не удастся удержать власть. Но мы не одни. Социалисты с нами, анархисты тоже поддержат новый строй, а коммунистов мы согнем в бараний рог.
Виргенсита. Ах, Диего! Я не хочу ни насилия, ни крови. Вот посмотри: над нами звезды. Бесконечное количество звезд. И они идут своими путями, каждая течет по своей орбите, и так осуществляется великая гармония миров. Так почему же люди на земле не могут объединиться в один союз равенства и братства?
Тамарон. Так, сестра, бывает только в сказках. А жизнь — строже, суровее. Я не хочу сегодня думать об этом. Сегодня я настроен лирически. Быть может, близость этих миров, о которых ты говоришь, действует на меня. Виргенсита, в какое тяжёлое, раздробленное время мы живем!
Виргенсита. Нет, Диего! Есть единство во всём многообразии. Этот стеклянный купол раскинулся над нами, словно колокол Вселенной. Он цельный. Он без единого изъяна. Этот колокол зазвонит в свой час, возвещая победу, о которой мы все мечтаем.
Тамарон. Да будет так, сестра!
Пауза. Виргенсита подходит к фисгармонии и поднимает крышку инструмента. Берет несколько аккордов и начинает играть. Тамарон, сидя в лонгшезе, застывает в мечтательной позе.
Виргенсита. Хочешь, я тебе сыграю что–нибудь. Бетховена…
Тамарон. Играй, сестра. Играй, Виргенсита. Эти звуки возвращают меня к дням нашего детства. Покойная мать… Апельсиновые рощи в цвету… Школьный учитель с палисандровой палкой.
Стук в дверь. Виргенсита продолжает играть. Стук повторяется, делается настойчивее.
Тамарон (нервно вскакивает с лонгшеза). Стучат! Кто это может быть? Не открывай дверь. Быть может, ищут меня.
Виргенсита. У тебя разошлись нервы, Диего. Никто тебя здесь не ищет. (Обрывает игру на долгом, протяжном аккорде). Войдите!
Со скрипом открывается низкая широкая дверца, за ней — тьма. В дверях нерешительно стоит немолодой рабочий в шахтерском грязном костюме, с рудокопной лампой в руках. Это Хиль Ларго.
Хиль. Можно к вам, сеньора Виргенсита? Я, кажется, помешал. У вас кто–то есть.
Виргенсита. Входи, входи, Хиль. Не бойся. Это мой брат Диего Тамарон. Он здесь проездом.
Хиль (тяжело дыша). Здравствуйте, сеньор!.. С трудом забрался я сюда, под небо. Разрешите сесть.
Виргенсита. Садись, Хиль. Стакан чикопорто освежит тебя.
Хиль. Благодарю вас, сеньора. Не буду пить вина. Я и так разгорячен. Я пришел к вам прямо оттуда, из недр земных, из темной шахты. Поднялся к небу.
Тамарон (насмешливо). И на небе нашли святую мадонну, в виде сеньоры Виргенситы, не так ли?
Хиль. Да, да, сеньор. Отбросив шутки, скажу вам: такая женщина, как ваша сестра, — святая. Она — это ум, это ученость, и она не брезгает общением с нами, бедняками, которых господа загоняют под землю.
Тамарон. Кто вас загоняет? Сами вы спускаетесь туда, и не на что жаловаться. Землепашец обрабатывает поля, офицер учит солдат, рудокоп копается в земле, астроном смотрит на небо. Трудится каждый.
Хиль. Это правда, сеньор. Но каковы результаты? Труд разный бывает на свете, сеньор… О, нет! Говорят, древние христиане, боясь преследования язычников, собирались под землей, в катакомбах. Так и мы вынуждены теперь прятаться в шахтах от жандармов. Вот что я имел в виду.
Тамарон. Твой гость не в духе, Виргенсита. Да, да, он — как раздраженная оса.
Хиль. Есть отчего быть не в духе, сеньор. Сеньора Виргенсита, вы — моя учительница. Я привык нести вам свои короткие радости, но заодно и свои мучительные сомнения и свои печали. Я хочу поделиться с вами. Позвольте рассказать, что накипело на сердце.
Виргенсита. Ну, конечно, говорите. И не волнуйтесь так, Хиль. Вы уже не молоды, вам вредно волноваться. Что–нибудь новое? Что с забастовкой?
Хиль (глухо). Стачка сорвана. Этого можно было ожидать. Несколько дней назад, помнится, я уже предсказывал это. Но не в этом главное. Товарищи оказались подлецами. Они предали тех, кто отстаивал их права.
Виргенсита. Как так?
Хиль. Сегодня было последнее заседание стачечного комитета. Мы, рабочие, трудимся над тем, что нам не принадлежит. Нам платят гроши за наше прозябание, а наши хозяева трудятся над тем, что срезают купоны со своих акций и дивидендов. Ох, когда придет этому конец?
Тамарон. Скоро, друг мой. Уже лучшие люди в столице готовятся взять власть и скинуть короля, который угнетает всех.
Виргенсита. Говорите дальше, Хиль. Мой брат — член республиканского комитета.
Хиль. Так вот, сеньора Виргенсита. Сегодня собрался стачечный комитет, и некоторые из наших парней, — те, что покрепче, — говорили, что надо выставить одно–единственное требование — освободить арестованных товарищей и вернуть их на работу. А другие были против. А потом пришли и сказали, что завтра сюда приедет король и надо идти к нему с петицией.
Тамарон. Вот как! Сюда приезжает король? А вы не знаете, кто в его свите?
Хиль (горько). Не могу сказать вам, сеньор. Я при королевском дворе не принят. Я только знаю одно — это неслыханная подлость — предать товарищей.
Виргенсита. Да, это нехорошо. Так нарушается единство, разбивается гармония чисел, преподанная Пифагором.
Тамарон. Кто же эти смельчаки, которые стояли за требование?
Хиль. Их оказалось несколько человек. Котора, славный парень. Он — коммунист. И я…
Тамарон. Вот как! Вы тоже коммунист?
Хиль. Нет, сеньор. Я не коммунист. Десятки лет я работаю в шахтах. Многое я видел на своём веку, многое пришлось мне перенести. Я давно научился стоять за справедливость. Но я не коммунист.
Тамарон. Вот и прекрасно! Но вы рассуждаете как–то… странно… Раз стачка сломлена, к чему же упорство? К чему перегибать палку и прикрывать зачинщиков?
Хиль. А что же, сеньор, пусть они гниют в тюрьмах?
Тамарон. Тюрьмы — это удел борцов. Люди почище, чем ваши рабочие, сидят в темницах. Вы знаете, что в Центральной тюрьме томится Лопес Амора — известнейший адвокат, краса нашей интеллигенции, и сам Альдонсо Невада томится там же. А многие из нас расстреляны. Но мы не останавливаемся перед этим. Мы идём к цели.
Хиль. Мы тоже идем к цели, сеньор.
Тамарон. Вы слишком буйны, вы слишком нетерпеливы. Вы ждали столько лет, — подождите ещё немного. Мы опрокинем прогнивший трон, мы возьмем власть и устроим жизнь по–новому.
Хиль. Как же это, сеньор? Я что–то не пойму. Вы устроите жизнь. А что же мы — те, что на фабриках, в шахтах, на заводах? Мы будем ждать, пока, господа, устраивая жизнь, подумают и о нас? Разве так будет? Нет, никогда…
Виргенсита. Помните, я как–то говорила вам, Хиль, что общество — это пирамида. Рабочие, трудящиеся — широкая крепкая база, а интеллигенция — верхушка пирамиды, мозг.
Тамарон. Эти безумцы хотят перевернуть пирамиду. Пирамида упадет и разобьется.
Хиль. Сеньора Виргенсита, помнится, вы мне говорили, что бывает усеченная пирамида. Если понадобится, мы усечём ее для того, чтобы она могла держаться на голове. Что делать, сеньоры, когда база пирамиды хочет стать верхушкой, когда массы хотят из смрадных хижин, из тёмных недр, из зловонных канав — наверх, к воздуху, к звёздам?!
Пауза. Резко повернувшись, Хиль вышел. На секунду за дверью зияет темнота, затем она поглощает Хиля. Дверь захлопывается за ним.
Пауза.
Виргенсита. Я не узнаю Хиля сегодня. Старик раздражен необычно.
Тамарон. Наглотался большевистских бацилл твой ученик. Чтобы выжечь такую заразу, нам нужна какая–то новая инквизиция.
Пауза.
Жаль, он испортил уют этого вечера. Сыграй ещё, Виргенсита. Музыка успокаивает.
Виргенсита (садится за инструмент, берет несколько аккордов, затем руки ее бессильно повисают; говорит тихо и глухо). Я не могу играть, Диего. Мне кажется, что колокол Вселенной дал трещину. В гармонии миров есть изъян. (Закрывает лицо руками).
12-ый эпизод.
Камера в Центральной тюрьме (декорация 6-ого эпизода). Обстановка несколько другая:
мягкая мебель, турецкий диван; на столике бутылки с вином и бокалы. Развалившись в кресле, с сигарой в зубах, в бархатном халате и мягких туфлях, сидит Нигер. У дверей, переминаясь с ноги на ногу, стоит сторож.
Сторож. Да, ваше превосходительство, чудеса, да и только. Кто бы мог подумать, что вы прибудете к нам в таком качестве? Бывало, слух придет, что вы изволите посетить тюрьму, как уже трепет среди заключенных и среди начальства. Ей–Богу, при вас страху было больше.
Нигер. Ещё бы: без страха никак не возможно. Если они распустят публику, страна пропала.
Сторож. Пропала, ваше превосходительство. Они, положим, это понимают тоже. Коммунистам и прочим они тоже, ваше превосходительство, потачки не дают. Каждый день стали новых приводить, и допросы им, как прежде, в каменном мешке учиняются.
Нигер. То–то я все время крики, шум, стоны и плач слышу. Прямо на нервы действуют. Хоть бы меня куда–нибудь подальше перевели от следственной камеры.
Сторож. А вот, ваше превосходительство, сейчас сюда сам ихний президент, Амора Лопес, прибудет, так вы обратитесь к нему с заявлением. Он вашу просьбу уважит. Сам в этой же камере сидел. Капризный был гость, да хранит нас от таких святая Тереза.
Нигер. А я вот сижу спокойно и уютно. Чего буянить! Моё время придет.
Сторож. Придет, ваше превосходительство. Непременно придет. Быть может, радио пустить прикажете?
Нигер. Пожалуй.
Сторож включает громкоговоритель. Музыка играет бравурный фокстрот. Сторож уходит. Нигер покачивает головой в такт музыке, за тем начинает, приплясывая, гулять по камере. За решеткой двери появляется Лопес Амора в сопровождении сторожа.
Амора. Мы уже обошли два коридора. Здесь кто сидит?
Сторож. Генерал Нигер занимают это помещение.
Амора. Генерал Нигер?! Вот как! Какой номер камеры?
Сторож. Тридцать второй.
Амора. Ах, так мы же здесь находились в свое время с сеньором Невадой, министром юстиции. Я не сразу узнал. Обстановка камеры как будто изменилась?
Сторож. Генерал со своей мебелью прибыли.
Амора. Надолго устраиваться вздумал. Открой камеру!
Сторож отпирает дверь. Амора входит. Пауза. Неловкое молчание.
Амора. А… вы здесь, генерал?
Нигер. Вы же это знаете. Садитесь, пожалуйста.
Амора. Благодарю вас! Я уже сидел здесь. Помнится, я предсказывал вам, что положение может коренным образом измениться. Но вы мне не поверили.
Нигер. Не верил. Клянусь Мадонной, не верил. И теперь не верю, что все так останется.
Амора. Вот затем–то я и зашел к вам, генерал. Я должен предупредить вас, что бы вы и ваши единомышленники были благоразумны и не помышляли о монархическом перевороте. Мы не хотим лишнего кровопролития. А если мы убедимся в том, что вы держите себя вполне лояльно, мы найдем для вас работу, соответствующую вашему положению.
Нигер. Мне кажется, что я мог бы с пользой еще послужить родине. Нашли же вы дело для других генералов?
Амора. Да, но народ очень озлоблен именно против вас. Надо немного выждать. Самую малость. Мы вас и запрятали сюда ради вашей безопасности. Вы бы посмотрели, что сделала чернь с мраморным бюстом генерала Сан Диего! Его повесили публично на площади, при огромном стечении народа. Кто знает, — быть может, вы бы уже болтались на веревочке, если бы мы не устроили вас здесь.
Нигер. Весьма вам признателен.
Амора. Мы милостивы к поверженному врагу и заботимся о нем. Как я вижу, вы удобно устроены. У вас даже есть радио.
Нигер. Да, но ко мне не являются фотографы, как к вам в свое время.
Амора. Позвольте, позвольте, генерал. Нельзя же сравнивать вас с нами. Мы — народные освободители, а вы — тираны. Не стоит говорить об этом. Быть может, у вас есть какое–нибудь заявление на прощание?
Нигер. Я очень жалею, что не успел обить двери войлоком, как обещал вам. В самом деле здесь не возможно сидеть: целый день слышны какие–то крики, стоны, словно кого–то избивают. Я и так весь издерган.
Амора. Вы уже сами объясняли это обстоятельство в свое время. При допросах всякой дряни — без этого нельзя.
Нигер. Сознаю и одобряю. Но я, я‑то не хочу страдать, судите сами.
Амора. Хорошо, генерал, уж я‑то своего обещания не забуду. Дверь будет сегодня же обита войлоком.
Нигер. Скажу в свою очередь: быть может, это ещё пригодится и вам.
Амора (выходя из камеры). Солдатская грубость. Прощайте, генерал! Счастливо оставаться!
1932 г.
