Фома Кампанелла. Часть третья. «Солнце» (Незаконченная пьеса)

Действие первое. В садах Пейреска.

Картина 1–я <Утро>

Юг Франции. Прекрасный цветущий сад. Все купается в лучах утреннего солнца. В глубине вход на террасу дома <1 нрзб.>. Слева на легких позолоченных колышках нечто вроде палатки из ковров. Там за столом сидят Пейреск в красном бархатном кафтане <1 нрзб.> и Гассенди в длинной тоге доктора <1 нрзб.>, черноволосый, с толстыми губами и очками на носу <2 нрзб.>. Лицо остроумца, улыбка добрая и слегка печальная. На скамье под платаном с другой стороны ученики Кампанеллы — Бронислав Когут, молодой поляк, красавец в богатой одежде, племянница Пейреска Адорэ Мадор, <1 нрзб.> тоненькая, смуглая Кадмея и горбатый Захария Леви. Адорэ и Кадмея играют на лютнях, Бронислав на гитаре. Все четверо поют.

Квартет:

Каждым утром торжествуя,

Солнце учит нас любви.

Радость трепетно зову я,

Нас, о радость, позови.

Леви:

Напрасны томления мысли,

Не слышно укоров больных,

Все гроздья на лозах повисли,

Вся пышность пределов земных!

Про старость, как пору печали,

Про наш неизбежный конец

Не думай — сплетай из миндаля

Иглистый и пряный венец.

Кто стар или нищ и калека,

Поутру на солнце смотря,

Пой радости всечеловека,

В лучах свою тень растворя.

Квартет: Каждым утром торжествуя,

Солнце учит нас любви и т. д.

Гассенди. Какая чудесная молодежь, как хорошо поют. Мне нравятся и напев и слова.

Пейреск. Но и то и другое сочинил некто, намного моложе их.

Гассенди. Да?

Пейреск. Их учитель, старый Кампанелла!

Гассенди. Неужели? Я не ожидал этого. Он показался мне скорее угрюмым.

Пейреск. У него бывают разные погоды. Это богатая душа.

Гассенди. Сколько ему лет?

Пейреск. Он немногим моложе меня, а мне совсем скоро будет шестьдесят.

Гассенди. Счастливый возраст.

Пейреск. Шутишь.

Гассенди. Нисколько. Мне сорок лет, и я жажду шестидесяти! Я надеюсь стать спокойнее к тому времени. Истинно живет лишь спокойный. В сорок лет еще невозможно быть спокойным.

Пейреск. Кампанелла до странности молод. А ведь он много лет провел в темницах и испытал злые пытки.

Гассенди. Да, его гимн — юношеский.

Бронислав. С позволения великих мудрецов, это неправда. Если бы гимн сочинил юноша, он не упоминал бы о старости, болезнях и прочем. По–моему, в этом гимне много серьезного. Я, например, когда пою его, тут–то и задумываюсь над превратностями жизни. Не думай о старости, не думай о старости! Если каждую минуту каркают: не думай о том и о другом, то, конечно, задумаешься. А сам по себе я действительно о них не думаю.

Адорэ смеется.

Гассенди. Как очаровательно смеется ваша племянница.

Пейреск. Адорэ — птичка. Я дал Фоме четырех учеников. Золотую стрекозу Адорэ — чтобы он сделал ее серьезной.

Адорэ смеется еще громче, вскакивает, подбегает к Пейреску и целует его.

Пейреск. Что ему плохо удается до сих пор, Гассенди. Моего найденыша Кадмею, чтобы он сделал ее веселой. Ну! Ну! Беги и ты поцеловать старика.

Кадмея встает, подходит и молча целует ему руку.

Пейреск. И это плохо удается. Захарию Леви, потому что в нем зреет что–то большое. И, наконец, Бронислава Когута, моего гостя, который все хочет знать.

Когут. Я хочу научиться делать золото. У меня его недостает. А если не научусь его делать, придется отнимать.

Гассенди. Любопытная четверка. Теперь, когда я на некоторое время поселился здесь, я тоже начну преподавать им. Мальчикам — о строении и отправлениях человеческого тела, девочкам — о приготовлении отменно здоровой пищи соответственно высоте <?> температуры и времени года.

Пейреск. Это можно. Когда Кампанелла захотел с ними познакомиться, он велел каждому написать по изречению в стихах или прозе. Они долго возились и написали.

Гассенди. Интересно и мне. Что же написал наш прекрасный и дерзновенный поляк?

Пейреск. Написал очень глубоко. Скажи, Бронислав.

Когут. Быть — значит властвовать!

Гассенди. Ого! (Качает головой.) Истинно, юноша опасный и менее всего заурядный. Но, пожалуй <?>, Бронислав, это хорошее правило только для сильных.

Бронислав. А слабым правила продиктуют сильные.

Гассенди. А если сломишься?

Бронислав. Умру!

Гассенди. Хорошо, мальчик. А ты, еврей?

Захария. Подумай над собой, ты сам себе урок,

И чем трудней удел, и чем несчастней тело,

Тем чести более, кто побеждает рок.

Из серого свинца вдруг злато заблестело.

Гассенди. Что бы сказал ясноокий Бронислав, если б он родился горбатым жидом? Вероятно, не это. Мне кажется, что Захария сильнее смелого петушка. Адорэ, которая так хорошо смеется, не долго думала?

Адорэ. Страшно долго. Я совсем не умею думать, поэтому думаю долго, а выдумать ничего не могу.

Гассенди. Но все–таки.

Адорэ. Я написала: разве нужно понимать?

Гассенди. О, браво, браво! Хорошенький философ! Это прямо ответ Сократу.

Пейреск. Кто знает, не отвечал ли ему так Алкивиад? Ха–Ха! Я лишь знаю, что ничего не знаю. Да разве вообще нужно знать? Ха–ха–ха!

Адорэ. Учителю тоже понравилось. Но теперь я стала страшно умная. Я вам теперь отвечу все формы силлогизмов, как хороший схоласт. И я пишу по–латыни. (Хохочет.)

Бронислав. Ей все к лицу. Когда она толкует Боэция ¹* и говорит: Pateo autorem in profundam materiam non satis penetratum esse ²*, — так я бы ее расцеловал…

Пейреск. Нет! Бронислав, она еще не твоя невеста. Ха–ха–ха!

Гассенди. А самая молчаливая?

Пейреск. Мой найденыш Кадмея. Ее оставили на берегу сарацинские пираты двухлетним ребенком.

Гассенди. Твое изречение, смуглое дитя?

Кадмея. Чтоб быть любимой иль хоть только нужной быть, достаточно ль любить?

Гассенди. Нет, недостаточно, милая девочка. Мир иногда проходит мимо сокровища любви.

Пейреск. Когда она скромна и молчалива.

Бронислав. Надо уметь брать.

Адорэ. Или хоть давать.

Пейреск. А вот и учитель!

Из дома выходит Кампанелла, его борода и волосы густы и сильно продернуты проседью. Он в белой монашеской одежде, с жезлом.

Кампанелла. Сколько солнца! Благословенны вы, люди, растения, насекомые! Никто не страдает здесь, надеюсь? Благословенна радость! Поставьте мне скамью в тени. Садитесь. Пожалуй, сегодня мне придется дать вам не бессодержательный урок.

Гассенди. Можно послушать и старшему ученику?

Кампанелла. Достойный ученик, прошу милости, хоть твоя <1 нрзб.> улыбка скептика делает тебя трудным учеником.

Бронислав. О, у нас наклевывается диспут! (Он ставит скамью под старый платан. Все садятся возле Кампанеллы.)

Кампанелла. Давно, дети, не испытывал я такого философского и даже, скажу, жизненного волнения, как этой ночью, прошедшей за чтением сочинений отца Жана <1 нрзб.>, в которых лучшее есть изложение учения знаменитого Будды индийцев.

Поистине глубоко это учение, и каждый должен определить свое место по отношению к вопросам, которые разрешил для себя и многих миллионов глубокомысленный сей мудрец.

Положение, дети, из которого исходил он, общедоступно: жизнь несет с собою болезнь, старость и смерть. Три бедствия, способные кровь остановить ужасом в жилах юноши пылкого воображения, когда он сосредоточится на этих неизбежностях.

Заключая в себе столь необходимое горе с приправой иных многоразличных зол, жизнь, очевидно, является несчастьем, — говорит Индус. Но вся ли жизнь исчерпывается Землею? Будда склонен был принять, что нет. Но сие менее всего его утешало. Он твердо верит в закон справедливости и награду за доброе, при наказании за зло. И тогда жизнь вечная рисуется ему продолжительнейшей борьбой, изменчивой и шаткой, где ничто не <1 нрзб.>.

Ты добр и щедр и родишься по смерти земной небесным духом и божеством. Что тебе в том? Желания будут томить тебя. Откажешь страсти — это горько, снизойдешь — оступился и полетел из жизни <3 нрзб.> в мрак, грязь и скорбь.

Отсюда простой и величавый вывод: кем бы ты ни был, стремись потушить в себе желания. Желание — корень жизни. Где нет желания, нет жизни, нет возрождения.

И вот я возражаю высокому учению возражением неверующего. А если никакого и нет возрождения, и самое пылкое наше желание холодною рукою смерти навеки уничтожается. Ты боишься смерти, Гаутама ³*? И от страха перед умиранием хочешь прекращения жизни в самой глубине? Но смерть и есть такое прекращение. Она и есть полное уничтожение. Что же ты, напугав меня ядом, даешь мне его же в дозе сильнейшей? Смерть! — восклицаешь. И все живое цепенеет перед сим чудовищным, неумолимым концом. Я исцелю! — похваляешься. И поясняешь — умри хорошенько, чтобы и возрождения не было больше!

О, Будда, сколько есть мудрых, кои ценою любых страданий, ценою старений и вереницы умираний охотно купили бы веру твою в возможность возрождения! Тебя возрождение страшит — их же невозможность возрождения.

Не думайте, дети, что этим вы подсекаете в корне учение Индуса. Он скажет вам: но именно пожар желаний делает смерть ужасной. Кто познал душой покой — умрет равнодушно. Умирать равнодушно — вот жизнь мудреца <1 нрзб.>, от зрелости ума до одра кончины. Что делаем на свете? — умираем. Но умираем смятенно и малодушно <?>. Смирись, искорка, умри тихо. Приготовься, заставь желания умолкнуть и тогда — хочешь, еще поживи безучастно и блаженно, хочешь, уйди от горького мира в ничто.

Я знаю, что скажут христиане. Для них целая жизнь превращается в один клубок: земная жизнь, а после рай или ад. Но кому достается рай? Безгрешному. Что же во грех вводит, как не желание? Итак, и христианина путь Будды вводит в эдем небесный. Но каково существование в небе? Безгрешное, бесстрастное. Жизнь ли то? Неужели неправда, что желание есть признак жизни, ее определительнейшая суть? Для меня и тебя, и тебя — коль сосредоточиться мыслью на этом <1 нрзб.> — это бытие без желания, оно равно какому–то хоть и светлому небытию. Туда и зовет Будда. Ты видишь — он силен.

Что упустил Индус? Строительство мира упустил. Что для него вселенная? Волнующийся океан. Что было, то и будет. Так же о ней мыслит, как Экклезиаст. Мудрые заблуждаются. От века и до века строится мир и растет. В человеке же в век сей уже ясно горит <?> напряжение <?> строительства. Поколения друг за другом отмирают. Возвышается храм Внука, жилище грядущего. В муках и напряжении Землю переделываем и, сами себя в роде своем совершенствуя, совершенствуемся. И в этом величие и прелесть жизни. Тот рождается дважды, кто уже сотрудник тысячелетий и сознательный работник созидаемого совершенства.

Но не возопим ли с тоской и отчаяньем: хочу жить, творить, совершенствовать <3–4 нрзб.>, не хочу смерти и отхода. Все умирает! Что мне в том, что ответишь: и все живет. Однако живет, да уже не ты! Вот (указывая на Адорэ) девушка во всей прелести. Как хочет сердце верить, что она может пребыть <вечно>. Торопись, художник, написать золото волос, мрамор лба, лазурь очей, невыразимость улыбки и запечатлеть ее речь и смех и движения. Но к чему? Чтобы тем пролить радость, когда перед бездушной художественной тенью юности своей станет она старухой и покачает сединами? <1 фраза нрзб.>.

Истинно говорю вам, дети. Здесь испытание и корень мудрости. Здесь победа истинного <1 нрзб.> с его сознательностью <?>.

Найди счастье в великом созидании. С умилением говори «мы». Закрой глаза и [подумай] радуйся о детях, девушках, мудрецах, героях, которые придут. Глазами грядущих, как глазами современников, умей с любовью смотреть на свет солнца. В «мы» победительном и, быть может, вечном и божественном себя раствори.

И тогда не только каждый миг труда и отдыха в строительстве <?> приобретет для тебя величайший смысл, но и самая смертность твоя станет источником услады, ибо все же ты успел ведь полюбить, был же ловким, сильным, нежным и ласковым, и грусти пред преходящестью. Будут такие девушки, как эта, но уже не станет больше той. Завтра сядут они передо мной, как сейчас, но то уже будут совсем иные, а я вот эту люблю. Люблю, что задумалась сейчас, эту, что всегда весела очень. Этот миг благословляю. Умейте же делать миги вечными глубиной своих переживаний.

<6 строк нрзб.>.

Жизнь, смерть, печали и радости и муки <1 нрзб.> благословляю, принимаю <1 нрзб.>. Миг себе довлеет, ибо с ним счастье в целом! Не сторонись желаний. Наполни их чаши вином мудрости или наслаждений. А когда не можешь — страдай, но возвышайся и трудись, дабы другие могли эти желания исполнить. Умирая, скажи: как я полно и прекрасно жил, да живут новые люди еще полнее и прекраснее. Улыбнись жизни, будущему. Отвергни пустоту, преполни душу зрелищем все развертывающегося бытия и отдайся Целому. Amen.

Пауза.

Пейреск. Прекрасное учение, учитель. Благо могущему вместить.

Гассенди. И если кто знает иную правду, менее утешительную, не станет высказывать ее юношам, ибо твоя версия, Кампанелла, и сладка, и полезна. Кажется, и соловьи и стрекозы заслушались. Я, по крайней мере, только сейчас вновь услыхал их. Потому они молчали, чтобы говорил учитель.

Пейреск. Если Адорэ не шелохнулась, почему бы и сверчкам не слушать послушно.

Адорэ, вскочив, убегает.

Кампанелла. Идите, дети. Я по–своему всегда был стар. Любил медлительные часы упорной работы мысли. Словно столбы валить <3 нрзб.> работы крутой и тяжкой. Хочу подумать.

Гассенди. А мы с высокочтимым сеньором пойдем на рыбную ловлю. К обеду ты наловишь идей, а мы карпов, ха–ха–ха!

Пейреск. И дух и тело будут сыты.

Уходят, смеясь.

Бронислав. Захария, идем на конюшню, посмотреть, что делает мой новый жеребец?

Захария. Что мне в нем?

Бронислав. Позавидуй.

Захария. Оставь меня.

Бронислав. Попробуй сесть в седло.

Захария. Мы с Кадмеей пойдем к нашим растениям. Мы изучаем прорастание. Горошина у нас распускается в воде.

Бронислав. Ах вы горошины, распускающиеся в воде. (Уходят).

Кампанелла минуту сидит один. Вдруг вбегает Адорэ и подает ему большой букет алых роз. Она хочет уйти.

Кампанелла. Адорэ! Присядь возле меня.

Адорэ. Бронислав зовет проехаться верхом.

Кампанелла. Да… да… Я благодарю тебя за розы, девушка. Это мне за мою лекцию?

Адорэ. Да, учитель.

Кампанелла. Адорэ, когда я говорил, один раз мне показалось, что слезы навернулись тебе на глаза. Почему?

Адорэ. Это когда вы говорили обо мне. Мне вдруг представилось, что я лежу в гробу и красные розы кругом.

Фома. Тебе представилось это? Но ты не умрешь молодой. Я говорил о твоей старости.

Адорэ. Мне стало жаль себя. Пусть старухой, но хочу жить. Может быть, я буду мудрой старухой.

Фома. Наверное.

Адорэ. Вот Кадмея умрет молодой.

Фома. Быть может. Нельзя установить ее гороскоп. Никто не скажет, где и когда она родилась.

Адорэ. Она и так полуживая. (Хохочет).

Фома (улыбаясь). Девочка молчалива.

Адорэ. Я бегу к Брониславу, он станет сердиться.

Фома. Беги, маленькая фея!

Она убегает. Он нюхает цветы. Кладет их на стол перед собой. Минуту думает. Потом медленно встает и с опущенной головой, улыбаясь и нюхая красную розу, уходит направо. Слева входят Кадмея и Захария. Оба входят разговаривая.

Захария. Я знаю, что переживу это. Я часто говорю себе в минуты мучений: терпение, Захария! Кадмея, терпение — это самая большая сила в жизни. На каждую боль я отвечаю терпением. Но как мало хозяин себе человек. Внимая урокам Кампанеллы, я все ищу стать хозяином себя, и что же, я, дитя народа великого, но обесчещенного презрением, я, душа благородная, но обезображенная искалеченным телом, — не могу не позволить безумному сердцу обливаться кровью от сознания невозможности когда–нибудь быть любимым райской птичкой Адорэ.

Кадмея. Захария, но разве тебе нужно это? И разве то, что ты так сильно любишь, не слабость твоей души?

Захария (смотрит на нее молча). Нет, Кадмея. Я терзаюсь двумя пытками: алчущей любовью и унизительным чувством, что не могу выбросить ее вон из себя.

Кадмея. Ты же не считаешь эту любовь низменной.

Захария. Кадмея, нет. Но она унижает меня потому, что она безнадежна. Моя гордость, увы, должна заключаться в том, чтобы добровольно отказываться от многого.

Кадмея. Она так очаровательна. Такое наслаждение смотреть на нее.

Захария. Ты — девушка. Смотреть на желанную красоту и знать, что ей близок другой, — совсем не наслаждение.

Кадмея. Ты ревнуешь.

Захария. Да.

Кадмея. Знаешь, надо только сильно любить. Я верю, что сильнолюбящий в другом мире <?> получит любимого.

Захария (долго смотрит на нее). Откуда знаешь, когда сам учитель отверг после долгого размышления достоверность бессмертия души?

Кадмея. <3 строки нрзб>. Любовь моя слишком велика, чтобы остаться неутоленной.

Захария. Фантазия. Самоутешение. Разве ты любишь кого–нибудь, Кадмея?

Кадмея. Да.

Захария. Кого же?

Кадмея молчит.

Захария. Впрочем, зачем мне знать… Я благодарен тебе, Кадмея, за то, что ты так умно слушала меня. Человеку нужен друг, и ты друг мне, милая Кадмея. Если тебе понадобится, чтобы кто–нибудь слушал тебя умно и участливо, я всегда с тобою, но… пока ты не хочешь…

Кадмея. С тобой только я вообще говорю. Если говорю мало — потому, что нечего сказать.

Захария. О, тебе есть что сказать…

Кадмея. Оно не оделось словом, ни мыслями. Я не только мало говорю, я мало думаю.

Захария. Что же ты делаешь внутри себя?

Кадмея. Ничего.

Захария. Но что–нибудь происходит в тебе? Стоит взглянуть на твои глаза, чтобы признать, что там не пусто.

Кадмея. Но я не знаю. Во мне любовь… живет. Должно быть, я похожа на растение. Может быть, я еще недавно была оливковым деревом или лавром.

Захария. Уйдем отсюда. Слышишь их смех и ссору? Золотая пара бежит сюда.

Кадмея. Я не люблю Бронислава.

Захария. А я его ненавижу. (Уходят.)

Входят, смеясь, Бронислав и Адорэ.

Бронислав. Да, как мой конь! Да, да…

Адорэ. Никогда!

Бронислав. Сядь, Адорэ! Сядь здесь. Ну!

Адорэ. Я не хочу! (Хохочет.) Я пойду собирать груши к обеду.

Бронислав. Сядь. Я скажу тебе что–то очень интересное.

Адорэ. Я уж наслушалась твоего интересного. В конце концов, о чем можешь ты говорить, кроме себя?

Бронислав. Но я и есть самое интересное.

Адорэ. Не нахожу.

Бронислав. Находишь! Ну, сядь здесь, Адорэ… Я поцелую тебя.

Адорэ. Скажите! Ты воображаешь, что я жажду твоих поцелуев.

Бронислав. Садись, девочка, иначе я поймаю тебя и усажу, приведя сюда за ухо!

Адорэ. Поймай! (Готовится бежать.) У тебя длинные ноги, но ты не поймаешь меня!

Бронислав. Девочка, сядь, я хочу говорить с тобой серьезно.

Адорэ. Нет, этого недостаточно. Попроси. Сложи руки вот так и скажи: Адорэ, снизойди к моей просьбе.

Бронислав. Глупая, даже когда мужчина просит, подлинный мужчина, как я, — он в сущности повелевает.

Адорэ. Дурачок, даже когда женщина повинуется, настоящая женщина, как я, — она повелевает.

Бронислав. Помни <1 нрзб.>, что мужчина жаждет повелевать!

Адорэ. Женщина тоже.

Бронислав. Мужчина — сила! Женщина — его сладчайшая добыча.

Адорэ. Грубая сила — вздор. Женщина умеет управлять ею своими более нежными и великими дарами. Твой конь, в конце концов, сильнее тебя. Мой муж понесет меня гордо и почтительно, как мул. А ты смеешь говорить, что женщина должна повиноваться тебе, как твой конь.

Бронислав. Когда ты будешь моею…

Адорэ. То ты будешь совершенно в моей власти.

Бронислав. О нет! Если у тебя есть еще доля независимости от меня, то потому, что ты еще мне не отдалась.

Адорэ. Я никогда этого не сделаю. Если мне покажется, что, уступая тебе, я не увеличиваю моей власти над тобой, — то я уйду совсем от тебя и поищу другого.

Бронислав. Адорэ! Женщина ищет повелителя!

Адорэ. Ты наивен. Она ищет могучего вассала — защитника, ловкого и щедрого исполнителя ее желаний.

Бронислав. Ты извращенная девушка. Это Пейреск и Кампанелла исказили твою натуру. Иногда мне хочется бить тебя!

Адорэ. Вот так рыцарь и жантильом! Вы, славяне, все происходите от рабов и мужиков.

Бронислав. Я дворянин самой чистой крови!

Адорэ. Но — польской. А я дочь Франсуа Мадора, марсельского князя морей. Дядя говорит, что мы происходим от эллинов, от богоравного племени. Чистая кровь каких–то Когутов, — ха–ха–ха! что за смешное имя! — может только запачкать кровь Мадоров.

Бронислав. Не смей, не смей! Я вспыльчив… Надо мной никому нельзя смеяться!

Адорэ. Я люблю, когда ты бесишься. Ну, ну, остынь. Вот теперь я поцелую тебя. (Целует.)

Бронислав (закрыв глаза). О, хорошенькая озорница, как свежи твои поцелуи.

Адорэ. Ты мой вассал.

Бронислав (сжимая ее, что есть силы, в объятиях). Ты — моя рабыня!

Адорэ. Больно, больно! Медведь! Мне больно… Я плачу. Пейреск (выходя на крыльцо.) Дети! Вас ждут в саду!

Бронислав выпускает Адорэ, которая бежит под иронической улыбкой дяди.

Занавес

Картина 2–я. Полдень

Та же декорация. Под палаткой у стола, на котором стоят фиаски с вином, Гассенди, несколько пьяный, Кампанелла и Пейреск.

Гассенди (продолжая свою речь). Случай, говоришь ты, мудрец? Нет, зачем же? Этот танец сплетающихся и разлетающихся атомов не случаен, он в высокой степени закономерен. Только цели не может быть у вселенной, этой суммы неисчислимых бессмысленных частиц: тем более власт-<на> над нею причин <а>! Все необходимо, но какое дело необходимости до, того, что попутно создались глаз, чувство, мысль, воля? Закон бытия ничего, общего не имеет с миражом сознания. Идя своим чередом, необходимость, порождает нас, а потом разбивает на основные части и создает новые узоры.

Пейреск. Какой же вывод для нас? Какая мораль?

Гассенди. О! Рабле уже провозгласил ее: Bibendum est ⁴*! (Поет:) —

Вселенная большая дура,

Вселенная — атомов пляска,

Фигуру создает фигура

И мину порождает маска.

Внутри всего одно смятенье.

Nunc est bibendum ⁵*!

— Вот мое мненье!

Жизнь человека мимолетна,

А мысль есть призрак и химера.

Все автоматно <?>, что животно,

Но все же <?> есть число и мера.

Жизнь это только ужас тленья.

Nunc est bibendum

— Вот мое мненье!

Пейреск (наливает). Что ж! Я готов принять и такую мудрость.

Гассенди. Пейреск, мудрый, я утешу тебя. Вино есть великое украшение жизни. И вообще живет праведно и правильно только пьяный! Но пьянеть можно от разных причин. Быть можно пьяным не по вине вина, повинна в этом смысле и любовь! А! Бывал я сам пьян без вина! И думаю, что без вины, хотя церковь иного мнения. Этот кубок во славу Венеры. (Берет красную розу.) <несколько слов нрзб.>

О мудрый, не гляди на жизнь сердито!

О мудрый, не гляди на жизнь так хмуро!

Ее позолотила Афродита,

В ней мед на стрелах радостных Амура!

Премудрость! Вино — простейшее из удовольствий. Любовь — выше. Но, увы, по мере приближения старости — сей источник сладости иссякает. Есть третье наслаждение, коим часто бываю пьян: познание. О пиршество ума! О чудное наслаждение! <1 фраза нрзб.>.

Мой ум случаен, мир без смысла,

Но в познаваньи смысл есть явно.

Чеканя все явленья в числах,

Я наслаждаюсь. А это главное!

Я познаю свою ненужность,

Конечность и бессилье равно,

Но по диаметру окружность

Ищу с восторгом. А это главное!

Ищу границ уму и вижу,

Что ограничен он бесславно!

Нашел, что движим, когда движу,

Но мил мне путь. А это главное!

Найдя, что жизнь — подобье Ада,

Ум, как стервятник, любит стерву.

О будь прославлена, Паллада!

О чтите, мудрые, Минерву!

Ха–ха–ха!

Кампанелла. Ты смеешься, Гассенди! Ты мало страдал. Но разве все эти веселые утехи перевесят страдания жизни и особенно человека? Впрочем, ты сам признаёшь, что твой мир — подобие Ада. Думай я так, ни вино, ни любовь, ни познавание не удержали бы меня! Я бросился бы в первую, пропасть, пронзил бы сердце первым ножиком.

Гассенди. Ну что ж, это можно. Кому надоело сидеть за столом, может уйти — дверей много. Но что же удерживает тебя? Страх загробного, продолжения? Утешься — молчание и пустота поглотят твою мысль, как черви будут поглощать твою плоть.

Кампанелла. Я не боюсь ничего. Но я надеюсь.

Гассенди. Рай?

Кампанелла. На земле!

Гассенди. Как?

Кампанелла. В будущем. Жизнь не ад, но чистилище.

Гассенди. Гипотеза, лишенная основания.

Кампанелла. Предположим, что Лукреций прав и мир есть сцепление атомов. Но человек со всеми его свойствами есть факт <?> и сила среди сил! Почем ты знаешь, что сила, вложенная причинами бессмысленными в человека, становясь осмысленной, не переломит всего бега бытия и не придаст бессмысленному свой смысл? Почему думаешь, что Крон пожрет Зевса? Кто доказал, что Разум, невольно рожденный Хаосом, не поправит отца? Вот тебе первое возражение. Оно светло и ты не отвергнешь его.

Гассенди. Гипотеза!

Кампанелла. Надежда! И раз она светится — все меняется, Гассенди! Но как слепой не видит света, так бесполезно говорить тебе, духовно слепому, о другом.

Гассенди. О чем еще?

Кампанелла. О другой гипотезе, почтенный доктор! Почему знаешь ты, что в бесконечной Вселенной нет существ, одаренных мыслью и волей и чувством в степени несравненно сильнейшей, чем мы? Кто сказал тебе, считающий себя светлым vir obscurus ⁶*, что человеком кончается Вселенная на пути того, что ошибочно называют духом, но что есть определенная форма высокого бытия?

Гассенди. Я не нахожу подобного в опыте.

Кампанелла. А я нахожу. Не буду с тобой и тебе подобными полемизировать. Чую жизнь в земле и солнце, чую веяние великой души вокруг, но еще слишком груб и мало понимаю, как часть тела моего не объемлет мысли целого Я.

Гассенди. <1 фраза нрзб>. Я предпочитаю разум, не окрыленный фантазией, хочу верить лишь в то, что могу знать. Но скажи: для этого Я своего веришь ли в продолжение или знаешь, что смертью жизнь <?> твоя окончена? Punctum definitivum ⁷*?

Кампанелла. Не знаю. Возможно, что живут после тебя только дела и слова, результат жизни.

Гассенди. А сам обращаешься в ничто?

Кампанелла. Мое мужество мешает мне цепляться за надежды, с которыми связано мое я. Говоря об опьянении, ты, демон отрицающий, знаешь ли, что все опьянения твои вступительны, начальны, как алфавит начинает грамоту. Лишь тот познает опьянение и зрит Диониса, кто умеет забыть себя в целом и в вершине его — созидающем совершенстве духа!

Гассенди. Так, так. Но сам ты исчезнешь?

Кампанелла. Думаешь устрашить этим? Разве не слышал моей утренней проповеди?

Гассенди. Слышал. Но сед ты, Фома, стареешь. Стало быть, уже уничтожаешься. Что же, убывание силы, невозможность любить, дальние оклики невозможной юности — разве не вонзаются никогда в сердце стрелами отчаяния?

Кампанелла молчит.

Гассенди. Говори. Или хочешь подумать? Обдумай, а я пока налью вина себе и другу Пейреску.

Кампанелла. Есть раны от тех стрел, но они должны растить крылья.

Гассенди. Чтобы влететь попышнее в могилу?

Кампанелла. Чтобы до конца чувствовать в себе растущую жизнь, чтобы в последнюю минуту перелить свою надежду в жизнь общую, в юность новую!

Гассенди. Рассказывай, старик! На деле все ты выдумал и вычитал, чтобы утвердить себя. Ты — атлет по природе. Ты придумал себе вооружение. По–моему, мое прочнее. Но и то, и другое, как всякая мудрость, есть щит черепахи, который мы строим, чтобы не так бояться зияющего уничтожения. По–моему, я честнее тебя, но всякая мудрость есть самозащита и приспособление.

Кампанелла. Гассенди, твои кислоты крепки, но для меня не новы.

Гассенди. Счастлив ты, если природа не найдет кислоты покрепче. Я знаю мудрых старцев или полустарцев, людей твоего возраста, в которых вспыхивала перед угасанием безумная жажда любви плотской и духовной, то, что дает столько прелести юности. О! О! Друзья, вдумываясь в жизнь, я нашел, что пол в ней чуть ли не все! Слава, богатство — это ведь главное достижение, но когда их меняют на живое наслаждение — что сравнится с наслаждением любви? Если даже говорить о Венере пандемической, о простой любви тела, то и это услада услад. А смотри, как причудливо сплетается со страстью тела все, о чем пел Анакреон и вещал Платон!

Кампанелла. Так это!

Пейреск. Так это!

Задумчиво пьют все трое. Молчание.

Гассенди. Я начал какую–то мысль… Я вел подкоп под тебя, Кампанелла. Да, вспомнил. Итак, до смерти умираем, когда уже теряем способность любить, вот так полно, телодухом, если ты меня понимаешь, хотя для меня все есть тело и его свойства. Но, друзья, что если силу любить не потеряешь, но потеряешь силу быть любимым? По природе я сладострастен, как сатир. Правду говорили древние: от старца отходит Эрот, но Приап пребывает до вечера жизни. Мне всего 45 лет. Но я стал бешен в отношении любви. Боюсь, как бы не израсходовать себя и от страха остаться в темноте не сжечь слишком скоро масло лампады. Но, amici ⁸*, я же знаю, что уже никто не может меня–то полюбить. Ах, если бы девушка могла полюбить меня!

Пауза.

Меня любили девушки. Любовались мною. Молились на меня. Я не покупал их, а они жаждали ласк моих. А когда девушка умна? Когда она любит в тебе то, что сам ты в себе любишь! Ах, и у меня была моя Элоиза! Но теперь, когда я толст, когда от неизвестной причины кокетливое розовое пятно моего юношеского носа выросло в черный крупный перец, когда я стал — увы! — смешон, никакая субтильность мысли, ни каскад остроумия, ни жовиальность, равная Раблэ, ни ars amandi ⁹* — не дадут мне уже Элоизу. Приходится выбирать только между товаром, который так или иначе продается, и быть счастливым, если набежишь на еще свежую вдову, которая подмигнет тебе: отчего бы нам не насладиться опытом, помноженным на опыт? А в конце концов — хорошо и это. Пройдет и это. Я не хочу быть стариком. Когда я увижу, что чувственность во мне остывает, я постараюсь обострить ее пиром изощренного разврата и потом умру, как римляне мудрой эпохи, которую дураки–христиане считают упадком. (Пьет.)

Молчание.

Кампанелла. Да, веселый, но горький друг Гассенди… да, ты положил палец на больное место. (Пьет и тяжело ставит кружку на стол.) Вот и я так. Я тоже люблю и хочу быть любимым. Люблю девушку. Хочу быть ею любимым. Жизнь моя бедна любовью. Только двух женщин я помню. Одна была моей короткий миг. О! как была моею! И… изменила. И даже простить не мог — погибла. Другая… какое божество… Казалась неприступной. И вдруг поставила сама себя наградой достижения. Но не достиг. И отвернулась. А сейчас… Искусителя ли то работа? Любуюсь девушкой и чувствую непристойную в мои годы страсть. Страдаю, как юноша… Гассенди. Радуйся. Это хорошо.

Пейреск. Кого же ты любишь, Фома? Уж не племянницу ли мою, козочку Адорэ?

Кампанелла. А если б?

Пейреск. Возьми ее, друг великий. Я охотно дам тебе ее.

Кампанелла. Она не нужна мне без ее любви.

Пейреск. Фома, ты уменьшаешь свое обаяние. Ты вполне можешь, завоевать ее.

Кампанелла. Как можешь ты говорить такой вздор! Я — монах к тому же и не могу стать ее мужем.

Пейреск. О, пустое! Она сирота, и за нее отвечаю один я. Она наследница половины моего имения и успеет выйти замуж после твоей смерти. Я, Пейреск, — вольнодумец. Что такое для нас предрассудки вульгарных людей? Прекрасное — вот к чему надо стремиться. А это прекрасно — наградить Кампанеллу в вечер его жизни очаровательной золотой принцессой. Это прекрасно — ввести в жизнь девочку с фиолетовыми глазами, дав ей руку великого мудреца, великого среди великих, ибо таким я почитаю тебя, мой несравненный друг, брат и учитель.

Гассенди. Все это мне нравится чрезвычайно. Bibendum est! (Пьет.),

Кампанелла задумался и смотрит перед собою.

Пейреск. Здесь, в моих садах, я на твоем месте скинул бы рясу, оделся бы в величественную, по более изящную одежду, сбрил бы бороду, как делают многие. Э? Гассенди, подумай, разве он не был бы хорош в шляпе с пером и бархатном кафтане? Э? И на коне?

Кампанелла. Молчи… Ужели ты думаешь, что я пущусь на такой маскарад?

Гассенди. Пейреск говорит дело. В ваши годы, в конце концов, женятся. Женятся и на молодых! И вы совсем особенный человек. Вдруг… вдруг девочка полюбит вас? Но в этой рясе она попросту и не догадается это сделать.

Кампанелла. Дайте мне руку, Гассенди.

Гассенди (дает руку). О! О! Что вы делаете? Вы раздавите мне пальцы.

Кампанелла. Я силен. Я хорошо владею мечом… и конем.

Пейреск (вставая). Смотрите… вон, вон там… девочка бежит сюда..

Кампанелла (встает тоже). Да, это она.

Гассенди. Пойдемте, сеньор де Пейреск. Пусть они предварительно поворкуют. (Берет под руку Пейреска и уходит, улыбаясь и слегка покачиваясь.)

Кампанелла (сидит в задумчивости). Смешно… смешно… смешно! Гассенди — шут. Старый добрый Пейреск не далеко ушел от шута. Но я–то серьезнее. Смешно.

Адорэ (вбегая). Вот и вы. Я знала, что вы здесь. И даже моя роза лежит около вашей кружки. А мне так надоел Бронислав, что я решила посидеть около вас. Ведь он только вас боится. (Садится около него.) Вы думаете? Я мешаю вам?

Кампанелла. Я задумался. Но ты не мешаешь мне, Адорэ. (Смотрит на нее, потом берет ее за обе щеки и целует в губы, она простодушно целует его.) Ты — очаровательна. (Адорэ смеется.) Я влюблен в тебя.

Адорэ. Да ну? Что же тут удивительного? В меня все влюблены.

Кампанелла (улыбаясь). А ты?

Адорэ. Ни в кого. Конечно, больше всего мне нравится Бронислав. Он очень красив… и забавен. Мне нравится злить его. И потом — мы словно боремся с ним — кто кого? Я играю с ним, как кошка с мышкой, а между тем я — мышь, а он — кот.

Кампанелла. И что же — он хочет жениться на тебе?

Адорэ. Конечно, хочет.

Кампанелла. Вряд ли ты будешь счастлива с ним. Он высокомерен, себялюбив и буен.

Адорэ. Это–то и интересно.

Кампанелла. Так, значит, ты решила?

Адорэ. Почти.

Кампанелла. Я не советую тебе.

Адорэ (живо). Нет, не становитесь нам поперек дороги, учитель. Если вы напугаете дядю — он не согласится. А между тем я уверяю вас, что Бронислав будет у меня послушным мальчиком.

Кампанелла. Ты — дитя.

Адорэ. Конечно.

Кампанелла. Созрей сначала.

Адорэ. Мне скучно ждать. В сущности, мы же любим друг друга, и любим интересно.

Кампанелла. Какая ты… Ты не похожа на других девушек этого времени.

Адорэ. Я племянница Пейреска–вольнодумца, дочь корсара Мадора. Я провансальская птичка.

Кампанелла. Райская птичка. Или… нет. Знаешь, в рай залетела попущением божиим птичка из ада. Огненная птичка из сада демонских услад, которую завел Сатана себе там. У его птиц нет совсем души, но они поют пленительно и сияют огнями. Эта птичка смутила всех святых. Святой Себастиан тоже полюбил ее. Он вынул струну из своего сердца, положил ее на лук и убил птичку. Он прижал ее яркое, бездыханное тельце к своему раненому сердцу, и кровь текла, текла, текла… Но ты совсем не похожа на это… Я выпил очень много вина с этим мудрым шутом Гассенди. Но пьяным быть хорошо. Какие у тебя фиолетовые глаза! Дай я еще поцелую тебя. (Целует ее.)

Адорэ. Можно подумать, учитель, что вы не шутите, когда говорите, что влюблены в меня.

Кампанелла. Ну, знай — я не шучу. Я люблю тебя. Если бы я был моложе — я скорей убил бы поляка, чем уступил тебя. Я был бы твоим мужем.

Адорэ. Боже, как я счастлива! Как я счастлива, учитель!

Кампанелла. Да? Почему?

Адорэ. Но подумайте, какая это гордость! Вы великий учитель, совсем пожилой человек, монах, — вы в меня влюблены! Это правда? Но ведь это великолепно! Можно рассказать это Брониславу?

Кампанелла (молчит долго). Можно.

Адорэ. Я сказала глупость?.. Вы рассердились? А мне страшно хочется, чтобы вы любили меня, чтобы вы были влюблены в меня. Неужели вы действительно влюблены в меня? Вам хочется обнимать и целовать меня? Да?

Кампанелла. Да, да, Адорэ. Какая ты странная…

Адорэ. Вы можете. Я буду назначать вам свидания. Боже, Господи, как это интересно. Я не скажу Брониславу. Напротив, я таинственно буду приходить к вам, учитель. Но я хотела бы, чтобы он подсмотрел. О! как он будет ревновать! Боже, как я счастлива! (Бросается целовать его.)

Кампанелла. Нет, нет. Не сейчас, Адорэ.

Адорэ. Но почему?

Кампанелла. Не сейчас. Уйди. Ты смешная. (Смеется невесело.) Ха–ха–ха… Я не ожидал узнать тебя такой.

Адорэ. Я разонравилась вам?

Кампанелла. Что ты… Я влюблен еще больше… Да… я выпил слишком много вина с этим шутом Гассенди. (Встает.) Я пойду к морю. Пойду по берегу моря далеко. Дай мою палку… (Она подает.) И розу… (Берет ее.) Она увядает. Пойду. Там ветер. Чайки… Солнце… волны… Правда? Ну, прощай пока, птичка.

Адорэ. Слушайте… Вы не шутили, выпив вина? Как мне понять вас? Вы действительно влюблены в меня?

Кампанелла (резко). Глупая, влюблен страстно. Ухожу, чтобы не оскорбить твою юность страстной лаской старика. Понимаешь?

Адорэ. Но вовсе нет. Вы меня не оскорбите этим.

Кампанелла. Глупая! Ведь не можешь же ты влюбиться в меня?

Адорэ. Не уходите. Объясните мне, что это — влюбиться? Хотеть целовать, да? Хотеть быть близко? Дразнить? Делать то больно, то хорошо? Я так люблю Бронислава. О вас мне и подумать такое было страшно. Мне и теперь страшно. Вот вы такой строгий, почтенный… и эта роза. Но право, клянусь вам Матерью божьей, когда вы мне сказали, вот… уж почти нет разницы для меня между вами и Брониславом.

Пауза.

Да, да… Вы думаете, мне неприятно было бы, если бы вы стали много, много целовать меня? Вы ошибаетесь. Мне даже хочется дразнить вас. Все, как с Брониславом…

Кампанелла. Ты еще никого не любишь.

Адорэ. А когда любишь — что тогда бывает?

Кампанелла. Любимого ни с кем не сравниваешь. Он один, как; солнце на небе.

Адорэ. Ах, вот что… И нельзя любить двоих?

Кампанелла. Нет.

Адорэ. А я думаю, что вы ошибаетесь, отец мой! Вы — монах, и мне кажется, вы не очень–то много понимаете в этом.

Кампанелла. Адорэ… Ты — очаровательна, ты — юность, ты — резвость, грация, природа! Зачем я стар!

Адорэ. Ну, так вот что я скажу вам. Будь вы молоды, я бы никогда не поставила вас рядом с Брониславом, а так…

Кампанелла. Ну?

Адорэ. Я ставлю вас рядом. Я не знаю, кто мне больше нравится. Может быть, если вы постараетесь…

Кампанелла. Если я постараюсь! Я — постараюсь! Не взапуски же мне бежать с твоим Когутом.

Адорэ. А отчего бы нет? Вот теперь я вам скажу: если вас обижает мысль пересилить соперника ради моей любви, то вы не любите меня.

Кампанелла. О, глупая девочка, о, глупая! Но мы с ним совсем разные.

Адорэ. Поймите — это и хорошо! Ну, идите к чайкам, учитель. И думайте обо мне. Представьте, мне тоже захотелось быть одной. Я уйду в самую глубину сада, где воркуют голуби… Знаете? И там буду думать о вас и о Брониславе. Я счастлива, что вы влюблены в меня. Хотите поцеловать меня?

Кампанелла. Нет.

Адорэ. Вечером приходите к голубятне. Когда уже станет темнеть. Да? Придете?

Кампанелла. Приду.

Они расходятся. Из–за кустов выходит Кадмея. Она растерянно опускается на траву, плачет.

Занавес

Картина 3–я. Вечер

Глубина сада. Густая растительность. Сбоку большая голубятня. Слышится немолчное воркование. Время идет к вечеру. У самой голубятни большая каменная скамья, усыпанная падающими цветами белой акации. Адорэ лежит на скамье в задумчивости.

Адорэ (вдруг смеется, встает и вытягивается всем телом. Потом достает маленькое серебряное зеркало, смотрится в него и поправляет волосы. Смотрит на солнце.) Еще рано. Он не скоро придет. Десять раз успею вернуться… К тому же маленькой Адорэ лучше придти после него. (Хочет идти, с другой стороны выходит Захария.)

Захария. Адорэ! Я искал тебя…

Адорэ (оглядываясь). Вот как? Для чего же ты искал меня?

Захария. Не знаю… Я это так сказал, когда увидел тебя… То есть я действительно искал тебя, но ни для чего особенного… Чтобы увидеть тебя.

Адорэ. Ну, увидел? (Поворачивается.)

Захария. Адорэ, ведь ты ничем не занята? Ты как–то сказала, что тебе очень трудно понимать геометрию… Ты очень путалась в свойствах шестиугольника, а это так просто. Хочешь, я очень просто расскажу тебе это?

Адорэ. Шестиугольник? Очень мне нужен твой шестиугольник. Сам ты круглый дурак, хотя в тебя и вписан твой шестиугольник.

Захария. Почему ты ругаешь меня?

Адорэ. А почему ты пристаешь ко мне? Судьба сделала тебя моим товарищем по учению. Ну ладно, будь товарищем. Но разве я не слышу твоих вздохов и не ловлю взоров?

Захария закрывает лицо руками.

Адорэ. Ты осмеливаешься разыгрывать из себя ухаживателя. Стыдись! Твое дело — математика и метафизика. Уйди в науку. Тебя будут уважать. Но с твоим желтым верблюжьим лицом, с горбом, тонкими ногами и прочими прелестями не танцевать же тебе амурные менуэты?

Захария. Адорэ, любят не те, кто красив. Любят тех, кто красив.

Адорэ. Вот потому я и не могу тебя любить!

Захария. Душа моя делает ошибку и сознает ее, и страдает ею. Ты должна была бы любить меня, если бы была достаточно глубока и увидела бы мою душу, а я должен был бы с отвращением отпрянуть от тебя. Ибо душа твоя пуста и зла. Душа моя, должно быть, видела ангелов до рождения и пленилась твоим сходством с ними, ибо ангелы воистину должны быть таковы в своей зримости, но тебе образ ангельский достался в насмешку.

Адорэ. Теперь ты будешь утверждать, что виноград кисел. Нет, мой друг, — я достойна любви. Если бы ты знал, кто любит меня со всем пылом, какой мудрец и ясновидец, — то ты понял бы, что я достойна любви. Ведь не судит же он по одной наружности? Нет, он очарован всем существом моим. (Срывает ветвь акации и делает себе венок.)

Захария. Кто он? Бронислав? Хорога мудрец!

Адорэ. Бронислав? Бронислав — мальчишка, Бронислав может бегать за каждой девчонкой.

Захария. Кто же?

Адорэ. Ах, Захария, какой ты гадкий и некрасивый. И зачем ты пришел сюда? Тебе последнему сказала бы мою тайну, но она так и прыгает из моей души. (Торжественно.) Знай, что великий учитель, Фома Кампанелла — мой возлюбленный!

Захария. Что ты мелешь!

Адорэ. Да. Он приходит на свидание ко мне. Он целует вот эти руки! Юн плачет, склонив на мои колени свою мудрую седую голову… Он воспевает меня в своих сонетах и канцонах. И я люблю его. Я дам ему высшее счастье, я верну ему молодость… А может быть, и нет. Все зависит от меня.

Я высоко держу золотой плод! Я — раздавательница счастья! Ах, как хорошо! Ну, вот тебе кисть акации… бедняга! (Бросает ему ее и убегает.)

Захария (садясь на скамью). Совершенно невероятно. (Подносит руку ко лбу.) Ошеломляюще.

Входит Кадмея.

Кадмея. Ты здесь?

Захария. Странный случай, что ты пришла, Кадми. Ты — единственный друг мой. Я должен поделиться с тобой. Вероятно, она лгала…

Кадмея. Кто? Адорэ? Может быть, она рассказала тебе…

Захария. Что?

Кадмея. То…

Захария. Ну?.. Что же?.. Откуда ты знаешь?

Кадмея. Я случайно слышала.

Захария. Что ты слышала?

Кадмея. Как она назначила ему придти сюда.

Захария. Ему?

Кадмея. Да.

Захария. Учителю?

Кадмея кивает головой.

Захария. Сюда?

Кадмея кивает головой.

Захария. Когда?

Кадмея. Вечером.

Захария. Что же, ты пришла опять подслушивать?

Кадмея. О, Захария!

Захария. Так зачем же ты пришла сюда? Смотри мне в глаза… Ты плакала. Я все понял. Ты любишь учителя! Ты ревнуешь! Ты ходишь за ним поодаль… А он… А он увлекся недостойным образом этим наглым дьяволенком! Да! Недостойным! Я тоже люблю ее, но я знаю, что она злая, пустая… Ее надо отдать Брониславу, такому же, как она… Но мне еще простительно, а ему, старому, мудрому монаху… Мое благоговение перед ним падает в прах! О, какие они все ненавистные, Кадмея! Она дразнилка, дрянная, заносчивая, жестокая, чертова кукла! Этот Бронислав — надутый, грубый, забияка! Этот фальшивый мудрец, на старости лет соблазняющий смазливых учениц, этот дядя Пейреск, готовый из старческого сладострастия благословить самый Содом, этот развратитель Гассенди с его холодным, убивающим душу учением. Какой мир, Кадмея! Какое омерзение! И я разве лучше? Я мудрый мальчик со способностями Даниила, попавшего в этот ров львиный, — и вот вздыхаю по презирающей меня маске! А ты? Ты влюблена в этого старика? Проклятые сады Пейреска с их ароматами и качанием богатых ветвей, проклятые сады с их дождем цветов и лепетом вод!..

Кадмея. Захария Леви, не произноси проклятий. Зачем ты злобствуешь, Захария? Все, наоборот, прекрасно. О, найди в себе силу любоваться! Захария, как ты смел произнести хулу на учителя? Старик? Он, как Юпитер Фидия. О, если бы она могла сделать его счастливым! Пусть бы все они были счастливы, Захария! Если мы останемся несчастны, постараемся в несчастье быть благородными. Не ты ли повторяешь, что именно несчастье и нужда — учат хороших людей и ведут их к возвышению. Пойдем отсюда, Захария, не будем мешать этой любви. Я пришла сюда как–то невольно… Но мы должны отойти.

Захария. Отойдем, отойдем. Мне, право, сдается иногда, что ты тоже еврейка. В последние века евреи только и делают, что уступают дорогу. Будем терпеливы. Не главное ли в самом деле — не потерять терпения? Но мы еще сумеем полюбоваться тем, как столкнутся мудрец и его блистательный ученик… О! полячок не отойдет так просто.

Кадмея. Как я боюсь этого! Я полна тревоги, Захария. Мы должны быть на страже.

Захария. Ну, конечно, не взять ли мне алебарду и не ходить ли вокруг, чтобы охранять любовные беседы Кампанеллы с ученицами?

Кадмея. Ты не злой. Наоборот — ты добрый и умный. Ты только рассердился, потому что мучаешься. Пойдем отсюда.

Захария. Кадмея, ты действительно, добрая. Ты — овечка. Я… (Смеется и быстро уходит.)

Кадмея (одни). Все это опасно. Что может наделать Бронислав? Но мне страшно и стыдно предупредить учителя. Написать? Да… Это лучше всего… Но у меня нет ничего, на чем я могла бы написать… Они не должны приходить сюда… Пусть выберут другое место. Захария скажет все Брониславу, — это ясно. (Ходит в беспокойстве.)

Входит Кампанелла, он идет быстро, взмахивая своим жезлом, прямой, складки его мантии развеваются, на губах его играет задумчивая улыбка.

Кампанелла (поднимает голову). Кадмея? Я не ждал встретить тебя здесь.

Кадмея (опустив глаза). Учитель…

Кампанелла. Славная девочка ты, Кадмея. Прекрасное существо. Всякие науки даются тебе. И сердце у тебя святое. Я никогда не говорил тебе приятного. Я как–то суров обыкновенно. Но ты чудесная девушка. Ты дашь много счастья людям.

Кадмея (не поднимая глаз). Учитель…

Кампанелла (ласково прикасаясь к ее щеке). Иди, дитя, иди. Я хочу остаться здесь.

Кадмея. Учитель… Бронислав хотел поставить здесь капкан… Он придет сюда скоро… Я… я хотела посмотреть. Он хотел поставить капкан для лисицы, которая повадилась к голубям.

Кампанелла (смотрит на нее долго). Да?.. Ну скажи Брониславу, что я выбрал этот уголок для моей сегодняшней медитации. Скажи, что я запрещаю ему сегодня приходить сюда.

Кадмея. Я скажу. (Уходит, останавливается.) Но вы знаете, какой непослушный Бронислав.

Кампанелла. Меня он послушает.

Кадмея. Может быть, лучше выбрать вам другое место для… медитации?

Кампанелла (садится на скамью, рассеянно). Нет.

Кадмея. Сюда может придти и Адорэ… Она часто ходит сюда… Предупредить ее, чтобы она сюда не приходила?

Кампанелла поднимает голову и смотрит на нее пристально.

Кадмея. Она помешает вам.

Кампанелла. Да… Ты можешь сказать Адорэ, что я предаюсь здесь размышлениям.

Кадмея тяжело вздыхает, хочет еще что–то сказать и уходит.

Кампанелла (один. Достает свиток бумаги и читает.)

Весенний цвет моей поры осенней,

О, поздний цвет, фиалковый свой взор

Веди вокруг, средь хладных дуновений,

Лучей померкших, тучей крытых гор.

Плоды — и те иль сняты, иль опали,

Зима срывает золото листов.

Все умирает, льется песнь печали,

Растет лишь строй кладбищенских крестов.

К чему же твой расцвет, моя фиалка?

Ведь радость для тебя не суждена.

Себя, мою любовь, мне горько жалко! Зачем судьбой ты поздно рождена? Ты так прекрасна, так душа желает Благословить тебя, благодарить за дар, — Но похоронный гимн мне напевает Осенняя пора, закатный мой пожар!

Все громче воркуют голуби, из дома доносятся звуки флейты.

Пауза.

Раздвигая гроздья глицинии, выглядывает Адорэ.

Адорэ. Я не помешаю вашей медитации, отец? Кадмея так серьезно предупреждала меня не ходить сюда.

Кампанелла. Я вижу, ты в шаловливом настроении, Адорэ. Конечно, это идет к твоему возрасту. Может быть, и я еще способен шутить, Адорэ. Но для этого будет иное время. Час серьезен. Сядь рядом и слушай меня.

Адорэ (садясь рядом с ним). Мудрый друг, если вы начнете говорить мне о том, что вы старый, а я молодая, что вы опытный, а я глупая, что наши годы, положения и прочее разделяют нас, но что — увы и ах! — вы любите меня и так далее и тому подобное, — то можете не тратить слов. Со всяческим уважением скажу вам — все это совершенно излишне. Учитель, мне трудно думать. По–видимому, моя голова сделана не для этого…

Кампанелла. О, твоя золотая, кудрявая головка…

Адорэ. Не перебивайте… Так вот — золотая кудрявая головка сделана не для раздумий, по–видимому, однако я думала. Вот что я придумала. Ничего не может быть глупее, как сделать из вашей любви ко мне… из нашей любви друг к другу, мой мудрый друг, серьезную вещь. Ничего не получится, кроме слез и горя. Между тем, мы можем дать счастье друг другу. Разве можно не любить вас? Я видела ваш портрет, вы там молоды, но вы только теперь прекрасны. Да, вы прекрасны, как пророк, как Моисей. В каждом вашем движении мощь. А ваши глаза? Вы глядите очами, полными огня. А ваши речи? Я не очень–то умна, как вы знаете, но ведь даже я вся замираю, слушая вас. Зачем же вам сомневаться? Я люблю вас. Мне в голову не приходило любить вас, как возлюбленного, пока вы не сказали, но когда вы сказали, — я полюбила, с каждым часов люблю все больше.

Кампанелла. Чудо, чудо…

Адорэ. Но не надо брать этого всерьез. Правда, я готова плакать. Не надо брать этого всерьез. Целуйте меня, ласкайте меня: я ваша птичка, я ваше счастье, маленькое, золотое, легкое. Но не надо брать всерьез. Вы, не поверите, как я легкомысленна. Я знаю, чувствую, что для вас любовь — это что–то торжественное, даже страшное. Правда?

Кампанелла. Правда, дитя.

Адорэ. Вот видите. А для меня это что–то нежное, порхающее… Я не могу не дразнить Бронислава… Я не могу любить кого–нибудь одного. Я — такая.

Пауза.

Ну? Сердитесь? Если сердитесь — тогда разлюбите меня. Вы самый лучший человек на свете. Я хочу быть совсем хорошей с вами. Я люблю вас. Я хочу дать вам все, что могу. И не обещать вам того, чего я не могу дать.

Кампанелла. Адорэ… Странное дитя… в своем легкомыслии ты мудра, многоопытна и поучаешь меня, словно мальчика. И вместе с тем, как ты холодна! Адорэ, золотая змейка, ты — прозрачна и вместе таинственна и опасна. Нет, я не ждал тебя такой. Как ты свободна… В тебе мало человеческого. Ты, как элементарный дух. Ты из породы фей.

Адорэ. Ну да. Сумей же, мудрый человек, взять дар, который я даю тебе. А если ты захочешь верности, клятв, чувствительности, святости, так полюби лучше Кадмею. (Смеется.)

Кампанелла. Тебя люблю, тебя!

Адорэ. Ну? Разве я не серьезно говорила? Довольно. Я сказала. Я убираю свою скучную рассудительность в коробочку. Знаете — я терпеть не могу шить. С чувством особого удовольствия укладываю всегда наперсток и иголку в шкатулочку. Долой рассудительность! Я только шалунья и больше ничего. Хочешь шалить, большой человек? Не пугай меня морщинами… О, какая густая борода! (Ласкает его бороду.) Я не боюсь тебя, борода, потому что ты рада, что мои пальчики бродят в твоем лесу… А! Морщины убегают, в глазах всходит солнце. Ага! Губы раздвигаются… О! О! Как все лицо преобразилось, когда вы улыбнулись! Смейся, смейся и целуй меня!

Кампанелла хватает ее на руки и сажает к себе на колени. Он почти всю закрывает ее широкими рукавами рясы и целует много.

Адорэ (хохочет). Довольно, довольно… Твоя бородища ужасно колется! (Вырывается из его объятий, но остается на коленях, прижавшись к его тяжело дышащей груди.) Ах, как мне хорошо! Я — птичка, а ты мой дуб. Как мне называть тебя? Мне надо называть тебя так, чтобы это слово выражало, как я люблю тебя, а вместе с тем и то, что ты — великий. Не может быть, чтобы Даная или Семела называла Юпитера — Жужу! Ха–ха–ха!

Кампанелла. Называй меня по–прежнему — учитель!

Адорэ. Нет, я буду называть тебя Адорэ, потому что я обожаю ¹⁰* тебя. Мы будем оба Адорэ. А теперь скажи мне, мой Адорэ, ты счастлив?

Кампанелла. Да, да, я счастлив.

Адорэ. Пойми: я ни в чем не откажу тебе. Я — твоя. Только одно — не ревнуй меня. Если ты, кроме ласк, восхищения, нежности, станешь причинять мне огорчения, — я улечу.

Кампанелла. Я не знаю, буду ли я в силах. Я слишком люблю тебя, пташка волшебная, дух ртути, юркая фея, золотая стрекоза.

Адорэ. Колючая, заметь, Адорэ, я могу ужалить в сердце. Я — осиная королевна. Ха–ха–ха! Люблю слишком! Люби просто… не люби слишком.

Кампанелла. Неужели ты думаешь, что я в состоянии буду перенести мысль, что ты целуешь еще кого–нибудь?.. что ты целуешь этого мальчика?(Вдруг берет ее за руку около плеча и резко сажает на скамью, встает и делает два шага вперед. Стоит спиной к ней.) Уйди тогда… Сейчас мне нарисовалась эта картина. Я почувствовал, что я буду способен на преступление.

Адорэ. Ну вот… Слушай, это, пожалуй, жутко и интересно. Это действительно значит, что ты меня сильно любишь. Но это — очень дурно. Лучше уйти мне. Лучше забудем все. Милый, ты хочешь сковать твою Адорэ? Но если я почувствую, что мне запрещено то и другое, — я или буду грешить тайно или буду тяготиться. Хорошо это будет, если я буду ждать твоей смерти как освобождения?

Кампанелла (стоявший к ней спиной, оглядывается, как ужаленный.) Адорэ!.. Ты — маленькое чудовище.

Адорэ. Я сказала что–нибудь очень дурное? Ты сердишься? Не сердись. Сядь лучше, возьми меня к себе и ласкай меня. Мы всё рассуждаем — это скучно.

Кампанелла. Ты посмела сказать, что любишь меня. Ты мне пела тут, что я достоин любви. Тогда я беру тебя всю, слышишь — всю. И если кто–либо коснется тебя без твоего позволения, — смерть ему, а если ты позволишь — смерть тебе и мне! Глупая! Ты не знаешь совсем, что такое любовь льва! Я подходил к тебе с робостью. Я обрадовался твоему привету. Теперь я схватил тебя, ты моя! Ты слишком близко подошла к моему сердцу. Ты его коснулась. Оно не может больше биться без тебя.

Адорэ. Не губи нашу маленькую любовь. Твоя Адорэ упряма. Да я же и не могу иначе. Только что я так радовалась. Еще ничего не случилось, и вот тут — Не сходя с места — ты уже мучаешь меня ревностью. Я буду плакать.

Кампанелла (с внезапной нежностью). Не огорчайся, не плачь, девочка. (Садится около нее и обнимает ее.) В самом деле ты так много мне предлагаешь, так щедро… Мы посмотрим. Только люби меня. Зачем ты сразу хочешь показать мне тесную границу моего счастья?

Бронислав раздвигает гроздья глицинии и показывается там, откуда раньше вышла Адорэ.

Адорэ (сидя на коленях Кампанеллы, запрокидывает голову на его плечо и смотрит в небо). Стало темно. Голуби успокоились, но нежно чирикает какая–то птичка. Смотри, как ясно небо. Как милы редкие звездочки. Не думай, дай мне не думать. Будем, как животные, как цветы. Знаешь, никто меня так не обнимал и не целовал. Никто… Разве можно сравнивать ласки мальчишки с твоими?

Кампанелла. Правда… не думать ни о чем… Взять свое мгновенное и вечное счастье. (Обнимает ее.)

Бронислав (выскакивает, как тигр). Стой! Черт побери! А! О! (Не находит слов.)

Кампанелла (встает. Адорэ тоже, но держится за ним). Разве я не запретил тебе приходить сюда?

Бронислав. Молчи! Соблазнитель! Это — моя невеста! Понимаешь? Я прокричу на весь мир, какая лисица повадилась на нашу голубятню! Вижу, что шлык не делает монаха!

Кампанелла (успокоившись). Мальчик, она не невеста тебе. Девочка любит меня. Если это больно тебе — жалею, но поправить дела не могу. Что же до того, что я монах, то это не твое дело, это дело старших.

Бронислав. Я разоблачу тебя перед всем светом, лицемер! Адорэ, разве ты не невеста моя? Адорэ, будь моей! Я молод, я силен, у меня все впереди, Адорэ. Я дворянин, я буду знатен и знаменит, Адорэ! Мы поедем в Париж ко двору, мы будем блистать там, Адорэ. Зачем ты губишь себя? Что тебе даст старый монах? Любовница монаха — стыд, стыд, Адорэ!

Кампанелла. Ну что же? Пусть Адорэ выбирает.

Адорэ (она выходит на первый план и становится между ними). Я еще не сделала выбора. Да и почем вы знаете — не выберу ли я кого–нибудь третьего? (Гордо поднимает голову и уходит.)

Минута молчания.

Бронислав. Монах, говорю тебе — это чертовка!

Кампанелла. Отойди же от нее, юноша. Она погубит тебя.

Бронислав. Никогда! Знай — никогда! Смерть или Адорэ! На гербе Когутов стоит: nunquam retro ¹¹*!

Кампанелла. Ты не отступаешь из гордости. Для меня же она все счастье моего заката.

Бронислав. Если ты не уйдешь отсюда, монах, клянусь тебе престолом Римским — я буду кричать перед архиепископом Арльским, в капитулах, монастырях, на улицах о твоем грехе.

Кампанелла. Не думай испугать меня.

Между деревьями потемневшего сада видны фонари. Входят: Пейреск, Гассенди, двое слуг и Кадмея.

Пейреск. Что тут происходит? Кадмея прибежала звать нас. Бронислав. Тут происходит скандал, о котором я не желаю говорить при слугах.(Уходит.)

Гассенди. А! Высокочтимый учитель, пользуясь разрешением дядюшки, отправился на его голубятню… Декамерон!

Пейреск. Есть важная весть: кардинал прислал письмо, в котором просит меня вместе с вами, дорогой брат, тотчас же выехать в Париж, где он рад принять вас. Не знаю, что нужно хитрейшему, но раз зовет — надо ехать.

Гассенди. При этом не перегружайте ваш караван, сеньор де Пейреск, возьмите вашу племянницу, а остальных учеников оставьте пока здесь.

Пейреск. Мысль дельная. Мы выезжаем завтра утром. Готовьтесь все.

Занавес