Действующие лица
- Оскар Оксгорн — банкир, коммерции советник, глава фирмы «Оксгорн, Фукс и компания». Мужчина с весом. 58 лет.
- Доротея Оксгорн — урожденная Цуккервейн, его жена, 33 лет, очень красивая, мать двенадцатилетнего сына.
- Петер Гельденгерц — поэт, состоящий гувернером при юном Оксгорне.
- Ганс Вурст — лакей в доме Оксгорна.
Большая зала в доме банкира. Нарядная обстановка во вкусе ампир. Налево монументальный горящий камин, перед ним два кресла. На переднем плане дверь ведет направо в переднюю и другие комнаты. Направо в глубине небольшая дверь и лестница, ведущая в верхний этаж. Налево, в глубине, монументальная дверь, задрапированная, ведет в спальню Оксгорнов.
Довольно поздний вечер. Свет не зажжен. Комната освещена с одной стороны пламенем камина и луною, которая кладет на паркет синие полосы через три большие окна. На паркете отражаются поздние осенние, почти голые ветки деревьев. У камина Доротея и Петер, увлеченные разговором.
Доротея. Бедный Пьеро, мой бедненький Пьеро!
Петер (держась с отчаянным видом за свой хохолок). Еще два–три часа, и наша идиллия кончится.
Доротея (глубоко вздыхая). Она длилась 18 дней. Сладкие три недели. Поблагодарим небо, что мы насладились тихим счастьем, дружбой, достойной ангелов, и остались чистыми перед ним.
Петер. Ах, моя Эгерия, я не знаю, благодарить ли за это судьбу. Несколько нежных об’ятий, несколько легких поцелуев…
Доротея (закрывает лицо руками). Не говорите так… мое лицо пылает.
Петер. Это от камина. Нет, нет, моя Эгерия, к сожалению мы можем покраснеть только от жара камина.
Доротея. Но я не узнаю вас, Пьеро, вы как–то горьки сегодня.
Петер. Хотел бы я знать, каким образом могу я быть сладким в последние минуты моего блаженства, которое осталось так бедственно незаконченным.
Доротея. Но, Пьеро, вы как–то настойчивы сегодня. Я положительно не узнаю вас.
Петер. Я настойчив! Я настойчив! Скажите: можно ли веткой душистой сирени поджечь каменную стену? Можно ли лилией разбить стальной щит?
Доротея (с легкой досадой). К тому же ваша настойчивость была бы несколько запоздалой. (Короткая пауза. Доротея наклоняется и нежно прикасается своей рукой к руке Петера.) Но ведь я подарила вам такую нежную дружбу, Пьеро.
Петер. Я вам — благоговейнейшее преклонение.
Доротея. Подобные отношения могут остаться и при моем муже.
Петер. Я несчастнейший из счастливцев.
Доротея. Пьеро, Пьеро, зато сколько упоительных сонетов, сколько ароматных стансов вы сочинили.
Петер. Мечтательные дети моего страдания. Ведь стихи эти, как жемчужины — красивая болезнь своих родителей.
Доротея. Пьеро, Пьеро, вы не должны сетовать. Ведь и я могла бы жаловаться. Вы знаете, что я люблю вас. Неужели вы думаете, что я безукоризненная весталка, спокойно охраняющая огонь домашнего очага, без раздумья, без соблазна?
Петер (падая на колени). Благодарю вас всем моим горящим, как этот уголь, сердцем, благодарю вас, Доротея, за это признание.
Доротея. Я щедро дарила вам подобные признания, мой мальчик, но… (вздыхает).
Петер. Унизиться до обмана вы не можете.
Доротея. И вы также, Пьеро.
Петер (уныло). Я также, моя Эгерия.
Доротея. А выйти за вас замуж или просто открыто порвать с господином советником и уехать с вами — совершенно невозможно.
Петер. Совершенно невозможно.
Доротея. Мы оба бедны и непрактичны.
Петер. Мы бедны и непрактичны, как… как нежные камелии, которых выставили бы на зимнюю стужу.
Доротея. Как две райские птицы, которых пустили бы летать по обнаженной зимой и засыпанной снегом роще… К тому же страсть могла бы…
Петер (грустно качая головой). Могла бы принизить нашу высокую, как звезды, любовь (вздыхает).
Доротея. Вы задумались? Пьеро, вы плачете? О, дайте, дайте мне вашу тонкую, нежную руку. (Берет его руку и хочет поцеловать ее. Он поспешно выдергивает руку.)
Петер. Нет, нет, это больно, Доротея.
Доротея (строго). Пьеро, вы опять обкусали себе ногти. Как это некрасиво с вашей стороны. Выдали мне слово не грызть ногтей. Как вы отвратительно портите ваши руки.
Петер. Я не грыз.
Доротея. Не лгите. Ногти обкусаны безобразно.
Я сердита, Пьеро, вы не выполняете ваших обещаний.
Я не уверена после этого, моете ли вы рот ландышевой водой? Меняете ли вы манжеты каждый день? Право, я не поручусь за это. А уж приучить вас так держать перо, чтоб на среднем пальце не было постоянного чернильного пятна — это выше моих сил.
Петер. Когда вдохновение…
Доротея. Вдохновение и грязь вовсе не одно и то же. Думаете ли вы, что Пиндар, прежде чем взяться за лиру, обгрызал себе все ногти?
Петер. Очень может быть, госпожа советница. Почему бы нет? Великие поэты древности были как бы одержимыми. Они были повсюду похожи на назореев или набим библии. Поэт был ватес, пророк, вещавший иногда как бы в припадке падучей. Я допускаю, что поэты древности были долгогривы, непричесаны грязноваты, что от них неприятно пахло и уж, во всяком случае, вряд ли отец Гомер делал себе маникюр и ежедневно менял манжеты.
Доротея. Перестаньте. Вы были почти таким, как эти поэты, когда я приняла вас в мой дом, и я горжусь тем, что из–под неприятной коры я высвободила вашу благородную наружность. Но вы до сих пор сопротивляетесь моему благотворному влиянию.
Петер. Госпожа советница, для поэта все эти мелочи…
Доротея. Дело совсем не в том, что вы поэт, а в том, что ваша матушка, госпожа псаломщица, не приучила нас к чистоте. В вас иногда говорит голос ваших предков, швабских деревенских башмачников.
Петер. Ганс Сакс был башмачник. Великий Беме был башмачник… Да, я сын псаломщика, умершего в безумии, я внук башмачника, который повесился, не сумев сшить как следует ботфорты графу фон–Левенцан… Да, отец моей матушки был поваром в той самой высокой семье пасторов и профессоров Цуккервейнов, которая произвела на свет дивную Доротею, дивную Доротею, отданную ими в унизанные бриллиантами лапы банкира Оксгорна. Да, я плебей, я внизу. Вы сверху, вы вверху.
Доротея (несколько раз пытавшаяся прервать страстную тираду Петера). Остановитесь же, господин Гельденгерц, что это за попытка унизить себя. Одна уже ваша гордая фамилия показывает, что семья ваша была замечательна.
Петер (мрачно). Разочаруйтесь. Я не намерен рядиться в лживые легенды. Отец рассказывал, что прозвище Гельденгерц, геройское сердце, дано было моему прадеду за необыкновенную трусость. Настоящая же его фамилия была Штрофрессер.
Доротея. Остановитесь же. Все это пустяки. Все это страшные пустяки! Если я намекнула на некоторую низменность, которая проявляется иногда в ваших инстинктах, то я имела в виду единственно фрейлен Вакс.
Петер (подымает руку к небу). Отец эфир и мать земля! Фрейлен Вакс, которая охотится за мною, как гончая за зайцем… Фрейлен Вакс, которая… О, как вы заблуждаетесь! О, да будь, что будет. Я молчал, то теперь я скажу все. Ваша экономка бросается на меня в темном коридоре и впивается в мою щеку своими мясистыми губами; она делает со мною вещи, которые нельзя даже рассказывать и которые совершенно скандализируют все мои чувства юношеской стыдливости. Ночью она осаждает двери моей мансарды. Она постукивает в них пальцами или даже решается мяукать, делая вид, что подает мне сигнал. Эта чудовищная гарпия — я не отрицаю некоторой смазливости ее широкой физиономии — не боится даже моих заявлений, что я все расскажу вашему супругу. Вот вам ужасающая правда о фрейлен Вакс.
Доротея. Бедненький, бедненький Пьеро!
Петер. Я скажу вам хуже, Доротея. О, стыд! Знаете ли, что она сказала мне не далее, как вчера?
Доротея. Говорите.
Петер. Она сказала, — вы не мужчина! Ведь госпожа коммерции советница может только… Нет, нет… Этого не в состоянии вымолвить мои уста.
Доротея. Что? Что? Говорите.
Петер. Нет… В вашем присутствии — никогда!
Доротея. Говорите: я приказываю.
Петер. Эгерия моя, отойдите, по крайней мере, в сторону, а я буду смотреть в камин, иначе я не вымолвлю…
Доротея (встает и отходит; луна освещает ее стройную и высокую фигуру и красивое лицо со строго сжавшимися бровями). Ну…
Петер (вполголоса). Она сказала: г–жа коммерции советница может только возбуждать ваши желания, но не удовлетворять их.
Доротея. Какая дрянь! Завтра же ее не будет в моем доме.
Петер. Эгерия!
Доротея. Ни слова! Она вылетит завтра вон. Но мой бедный Пьеро, и ты все время отбивался от нее, мой бедный Пьеро!
Петер (с широким жестом). Как Иосиф!
Доротея. О, мой чистый! (Обнимает его.) Ну, приди же ко мне, встань здесь на колени около меня, я поцелую тебя, я приласкаю тебя. Я обидела моего поэта, моего бледненького, моего худенького Пьеро.
Они нежно целуются. Между тем дверь из передней тихонько открывается, высовывается большая голова в меховой шапке с наушниками и рыжими баками. Это г–н банкир.
Банкир. Фу ты чорт, чорт!.. Сюрприз!
Доротея и Петер вскрикивают и вскакивают.
Банкир. Сюрприз… Встреча! (Петеру.) Государь мой… так вы так–то?
Петер. Господин банкир…
Банкир. Молчать! Завтра, когда я встану, в моем доме не должно быть и следа вашего… Молчать! Вашего следа… Деньги вы получите в конторе моего нотариуса господина Зауерштимме. И я с вами не разговариваю больше. Марш в вашу комнату! Укладывайте ваш саквояж. Что?
Петер. Я ничего не говорю, господин банкир.
Банкир. Еще бы он стал разговаривать! Я для вас не банкир, между прочим, чорт, чорт! Это вы для меня господин учитель, господин учителишка, услужающий человек, а если я захочу так назвать вас, то и просто господин гольтепа. А я для вас господин коммерции советник (поднимает палец кверху).
Доротея. О, Оскар.
Банкир (оборачиваясь к ней). Молчать! С вами будет особый разговор, мадам. (Снова поворачивается к Гельденгерцу.) А вы прокрались в мой дом по рекомендации профессора Небельгау, который наговорил мне три кучи всякого вздора о вашем добронравии и вашей скромности, и вот вы… вы, втершись в мой недосягаемо уважаемый дом, приблизившись на известное расстояние… к моей недосягаемо–уважаемой супруге… вы… страшно сказать! Скажите сами, что вы сделали? Как вы поступили? Ну, ну, скажите–ка.
Петер. Я проникся почтительным обожанием к госпоже советнице.
Банкир. Честное слово, я его ударю.
Доротея. О, Оскар…
Банкир (жене). Ни звука, женщина! Чем, чем вы прониклись? Говорите, господин бакалавр.
Петер (бормочет). Почтительным обожанием, господин коммерции советник.
Банкир. Положительно, я его ударю. Он называет это почтительным обожанием! Я возвращаюсь из длинного делового путешествия. Осень. Холод. Первые морозы. Чорт, чорт!.. Несусь в почтовой карете, мечтаю о пунше, о постели. Приехал. Фрейлен Вакс открывает мне дверь. — «Господин советник, если вы тихонько пройдете в белую залу, вы увидите, какой сюрприз приготовила вам г–жа советница. Только ради Иисуса, тише». Я наивно и невинно, со всевозможной предосторожностью отворяю дверь и… и вижу, как вы лижетесь с моей женой. Молчать! Лижетесь!
Именно лижетесь! Я настаиваю на этом выражении. Довольно! Не трачу слов. Марш на мансарду, господин учитель.
Петер глубочайшим поклоном кланяется Доротее, которая стоит ни жива, ни мертва, склоняет голову перед банкиром и отходит к дверям с лестницей.
Банкир (вдогонку ему). Мальчишка! Да, это я вам говорю. Мальчишка, сударь мой. Извольте итти, сударь мой. Стойте. Вы — учитель моего сына Теодора. Страшно подумать, как вы могли бы развратить его, беспутный бурш! Он уже и до вас бегал за всякой судомойкой, за всякой гусятницей. Он уже и до вас рисовал чорт знает какие органы человеческого тела на своих математических тетрадях и даже на катехизисе. Что же с ним было бы, если б я вовремя не вырвал мое невинное дитя из когтей этого развратного коршуна! Прощайте! И не сметь смотреть на мою жену! Он еще смеет смотреть на нее рыбьими глазами!.. Уходите, — или я увижу себя вынужденным нанести вам физическое оскорбление.
Петер уходит.
Банкир (фыркает и отдувается). Чорт! Чорт!
Доротея. Оскар!
Банкир. С вами мне тоже нужно поговорить, Дороти. (Останавливается перед ней, все еще в шубе и шапке, широко расставив ноги и держа за спиной свою палку с золотым набалдашником.) Стыдно ли вам?
Доротея. Оскар!
Банкир. Отвечайте мне прямо. Ганс! (Ганс входит.) Зажгите канделябры.
Ганс делает это. Доротея садится на диванчик и закрывает глаза рукой.
Банкир (вдруг опомнившись). Чорт, чорт! Я даже не разделся еще. Ганс, помогите мне раздеться. (Ганс снимает с него шубу.) Несите сюда мой чемодан, Ганс и… поосторожнее. (Ганс уходит. к Доротее.) Стыдно ли вам? (Подходит к Доротее, отнимает руку от ее лица.) Смотрите на меня. Вам стыдно?
Доротея. Мне стыдно, Оскар, но…
Банкир. Какое тут может быть «но»? Вы хотели опозорить…
Доротея. Тсс!
Ганс входит с чемоданом и ставит его посередине залы.
Ганс. Ничего больше, господин коммерции советник?
Банкир. Идите, Ганс. (Ганс уходит.) Что сказал бы покойный ваш батюшка, господин домпробст Виллибальд Эфраим Цуккервейн?
Доротея. Уверяю вас, Оскар, что мой отец понял бы мои чувства.
Банкир. Что такое?
Доротея. Он понял бы чувства своей дочери. Мой батюшка и моя матушка были людьми нежной души, людьми чуткими.
Банкир. Так чорт же побери вашего батюшку с вашей матушкой в придачу!
Доротея. Оскар, вы богохульствуете.
Банкир. Честное слово, я ударю вас, Дороти.
Доротея (возмущенно встает). Только этого недоставало!
Банкир. Не бесите меня. Не смейте оправдываться после того как я сам видел, как вы лизались с этим нищим студентом.
Доротея (гордо подняв голову). Оскар, выбирайте ваши выражения. Да, я поцеловала в лоб этого мальчика.
Банкир. Ей богу, я ее ударю.
Доротея. Раз вы не в состоянии сдерживать себя, я уйду.
Банкир. Куда? Куда! Весь дом мой. Все комнаты мои. Все чуланы, вся мебель моя. Все мое. И вы сами моя, и никуда не смеете уйти. Если я прощаю вас, то только потому, что нельзя допустить скандала в доме «Оксгорн, Фукс и компания». Но в следующий раз я вас выгоню. Я погружу вас вместе с вашими кофрами в почтовую карету и отправлю вас назад в Гамбург. Дикси, как говорит мой нотариус (отходит к камину греет руки). И такой сюрприз вы мне приготовили в то время, как я работал, как вол, или вернее, как слон — слон считается умнейшим из животных — работал, как слон, для вас и для вашего сына Теодора. Господин Дюбуше оказался грубияном. Он осмелился сказать мне публично: «Оксгорн, вы ограбили меня среди бела дня». Каково? В то время, как я употребил лишь самый заурядный биржевой прием! Это была удочка, на которую не попадается ни один окунь, если этот окунь не идиот. А банкир Фридрих Дюбуше, поседевший в боях во Франкфурте и Кельне, клюнул. И я виноват?
Пусть винит своих родителей, не сумевших отпустить ему достаточно мозга при рождении… Дороти, я реализовал операцию.
Доротея. Да, милый?
Банкир. Я реализовал операцию, моя милая, хотя вас не следовало бы называть этим именем. (Вынимает из кармана ключик и становится на колени перед чемоданом. Отпирает.) Дороти, помогите мне вынуть эту шкатулку.
Доротея помогает ему.
Банкир. Поставим ее на секретер. (Ухмыляется.) Тяжелая?
Доротея. Очень тяжелая, милый.
Банкир (шёпотом). Она полна золотом.
Доротея. Не может быть, милый!
Банкир. Она полна моим золотом. Лучше того: она полна золотом, которое стало моим. (Закрывает чемодан, садится на него, мечтательно смотрит на луну.) О, Дороти, вот настоящая поэзия — золото, которое стало твоим. Как грустно думать, что никогда, никогда нельзя добиться, чтобы все золото стало моим. (Глубоко вздыхает.) Но что же делать, будем стремиться, Дороти, чтобы как можно больше чужого золота стало моим золотом.
Доротея. Да, милый (подходит и гладит ему лысину). Милый!
Банкир (поднимая голову). Ну?
Доротея. У меня есть к тебе большая, большая просьба.
Банкир (вскакивая). Никаких просьб. Я знаю, о чем ты будешь просить.
Доротея. Но…
Банкир. Оставить у нас мерзкого волокиту!
Доротея. Нет, нет. Я знаю, что это совершенно невозможно. Я вовсе не хочу этого. Но позволь мне завтра же выгнать Неонилу.
Банкир (успокаивается). Фрейлен Вакс? Сделай одолжение… Никому не говори, в шкатулке 10.000 талеров золотом.
Доротея. Неужели?
Банкир. Я запру ее в секретер в зале. Она не входит в ящик моего письменного стола. Ключ от секретера в спальне, в столике у постели. Принеси, Дороти.
Доротея уходит. Банкир еще раз поднимает шкатулку и взвешивает ее на руках. Лицо его снова расплывается в широкую улыбку.
Банкир. Веселенькая вещь! Вот то, что придает вес человеку.
Доротея (возвращается с ключом). Вот ключ.
Банкир. Дороти, я прощаю тебя. Но поклянись мне, что больше ты ни на минуту ни прямо, ни косвенно, ни словом, ни делом, ни помышлением не изменишь мне. Скажи «клянусь» и поцелуй шкатулку.
Доротея. Шкатулку?
Банкир. Ну, да.
Доротея. Да, да, шкатулку. Хорошо. Клянусь (целует шкатулку).
Банкир. Я понимаю, какие мысли приходят тебе в голову, Дороти. Тебе приходит в голову: вот (показывает на шкатулку) бог Оскара. Да, это так. Твой отец, господин домпробст… кстати я действительно скверно выразился о нем; да упокоит господь бог его благочестивую душу. Твой отец… кстати пусть господь упокоит также и душу твоей доброй матушки. Так вот, твой отец обʼяснил бы тебе, что единое божество преломляется различно для различных людей. Эта шкатулка для меня все равно, что облатка святого причастия. И даже больше. Это скорей напоминает святые реликвии у католиков. Это подлинная часть божества, того, что даст мне счастье, власть, вес. Не уверяй меня, что если бы не такие реликвии, ты вышла бы за меня замуж, родила бы мне нашего сына Теодора и так далее и тому подобное. Впрочем, прекратим этот богословский разговор.
Доротея. Все–таки ты часто ранишь меня своим цинизмом.
Банкир. Правда жестка и холодна, как золото, но столь же драгоценна. Чорт! Я нечаянно сказал афоризм, как говорил покойный домпробст Виллибальд Эфраим Цуккервейн. Правда жестка и… как это я сказал, Дороти?
Доротея. Я не помню, Оскар.
Банкир. Такие вещи надо запоминать. Их надо записывать. Но знаешь что, Дороти, — я никогда не бываю спокоен, когда у меня в доме много денег. Здесь они не в безопасности.
Доротея. Но почему же, Оскар?
Банкир. Город причудливо построен. Мой дом почти в центре и в то же время как бы в стороне. Дом банкира — всегда приманка для воров. В доме мало мужчин.
Доротея. А теперь будет одним меньше, Оскар.
Банкир (поднимая палец). Остерегись, остерегись, Дороти, не касайся свежей раны.
Доротея. Но Ганс?
Банкир. Ганс — молодчина! Этот парень — находка. Он — сама честность, притом же он бывший бомбардир. К тому же надо прибавить, что и на дворе и в доме есть злые собаки.
Доротея. А Ганс вооружен?
Банкир. Он вооружен, как небольшая турецкая крепость. (Отпирает секретер и с помощью Доротеи, осторожно вкладывает туда шкатулку.) Ты права, Дороти, с таким мамелюком можно спать спокойно. Это своего рода верный Якоб — Ганс.
Ганс входит.
Ганс. Звали, г–н коммерции советник?
Банкир (торопливо запирая секретер). Нет, упоминали о вас, Ганс. Вы можете итти спать.
Ганс кланяется и хочет итти.
Доротея. Ганс! (Ганс останавливается.) Скажите фрейлен Неониле Вакс, чтобы к тому времени, когда я встану, не осталось и следа ее в доме. Деньги она получит у нашего нотариуса господина Зауерштимме. Идите, Ганс.
Ганс уходит.
Банкир (зевая). И мы тоже пойдем спать, Дороти, камин догорает. (Тушит один канделябр, другой берет в руки.) Идите вперед, Дороти. Какая вы оказались нехорошая девочка. В спальне есть все необходимое, вы приготовите мне пунш. Кроме того, я попрошу вас положить мне немного горчицы в носки, полгода была ужасная. (Громко чихнет.) Видите, или точнее сказать, слышите? И все для нас и для нашего сына Теодора. А вы? (Уходят оба в спальню.)
Некоторое время зал остается пустой. Потом осторожно отворяется дверь с лестницы. Выглядывает Гельденгерц, прикрывающий ладонью свечу. Он боязливо осматривается и, крадучись, входит в зал. Ставит свою свечу на консоль. Трагическим жестом заламывает руки над головой, весь перегибаясь назад. Глухой стон вырывается из его груди. Подходит к камину.
Петер (трагическим шопотом). Ты угас… Все угасло: сердце, надежды, мир. Темно. Холодно… (Подходит несколько ближе к дверям спальни, становится на колени и античным жестом весь вытягивается к дверям.) О Доротея, Эгерия, моя желанная, соблазнительная… О ты, которой я никогда не смел сказать… признаться… О Доротея… Твои перси… твои ланиты… твои лядвии… Ах, Доротея… Я же не ангел. Все–таки какая–то безнадежная надежда мерцала впереди. О, да, да. Я владел душой твоей, но я уповал, уповал владеть и… (закрывает лицо руками и тихо рыдает).
Дверь из передней скрипнула. Одним прыжком Петер бросается к свече. Он вперяет испуганный взор в дверь. Она медленно открывается. Петер быстро тушит свечу и забивается в угол.
Ганс Вурст входит со свечой, также прикрыв ее рукой. Он идет крадучись. Останавливается, прислушивается, идет дальше.
Подходит к секретеру, ощупывает его.
Петер (громким шопотом). Ганс, что вы делаете?
Ганс (вздрогнув). Кто тут? (В его руке блеснул нож.)
Петер (выхолит к нему из своей засады). Ганс, ради бога, что вы тут делаете?
Ганс (хватает его за шиворот). А вы? Уж не затеяли ли вы обокрасть дом? Вас вышвырнули, как щенка, господин учитель, и вы затеяли унести что–нибудь с собой на память?
Петер. Стыдитесь, стыдитесь такой мысли, Ганс.
Ганс. Зачем же вы здесь? Что вы тут бродите, как привидение и мешаете людям заниматься делом?
Петер. Я пришел попрощаться… Ах, Ганс… Я пришел попрощаться с этим камином… Тихохонько поцеловать ручку двери, полюбоваться на след, который ее прикосновение оставило на этом кресле.
Ганс. Ну, и жалкое же вы животное, как я погляжу. (Ставит свечу на стол, подходит к двери и прислушивается.) Коммерции советник храпит и хрюкает в заслуженно сладком сне. Вы жалкое животное, Петер Газенгерц.
Петер. Но, Ганс, позвольте!..
Ганс. Вы — улитка, гнилушка, простокваша… Вы — шляпа, чепчик, старые штаны… Вы — мерин, тюлень… Я не нахожу слов и определений. Сначала я смеялся над вами, потом сердился, потом плевался. Часто мне хотелось дать вам пинка ниже спины. Такая банкирская дюшесса, такая благоустроенная султанша вас любит, нежит, целует — целует, пробковое вы этакое дерево! — смотрит на вас, как лисица на виноград, а вы? А вы опозорили нас всех.
Петер (в ужасе). Ганс, кого?
Ганс. Мужчин, долговязая вы этакая аллилуйя!
Петер. Не обижайте меня.
Ганс. Вы сами себя обидели. Когда я видел, как бедняжка, словно голодная овечка, кротко удаляется по вечерам в свой атласный загон, а вы, надувшись вздохами, как монгольфьер, вздымаетесь на свою мансарду, мне часто приходило в голову исправить ваше недопустимое поведение.
Петер. То есть как же?
Ганс. А так: подойти к этой двери и постучать.
Я хорошо знал, что оттуда раздастся ласковый голос: войдите.
Петер (возмущенно). Ганс!
Ганс. Но если бы я даже ухитрился, войдя, вовремя погасить ее ночную лампочку, если бы даже ночь была черна, как чортова пазуха, — она все же не могла бы принять меня за вас.
Петер. Надеюсь…
Ганс. У вас волосы прямы и мягки, как у Иакова, у меня жестки и вьются кольцами, как у Исава. Вы вялы, как картофель, проросший в подвале. Я — весь из железа. Вы сложены, как журавль, я — как молотобоец. Конечно, казалось бы, всякая женщина должна была бы быть приятно удивлена таким превращением, но может быть для госпожи советницы неожиданность была бы слишком велика.
Петер. Какие ужасные, какие низменные шутки!
Ганс. Но с каким удовольствием я наставил бы рога Оксгорну! Что же это за Оксгорн, если у него нет рогов? Ну… лакею затруднительно увлечь буржуазную даму, да еще воспитанную на Шиллерах и Гельдерлинах, поэтому я хочу отобрать у него шкатулку.
Петер (в окончательном ужасе). Что вы говорите!
Ганс (подмигивая и похлопывая его по плечу). Видите ли, старый пират, банкир Оксгорн привез с собой тяжелый сундучок, полный золота. Я нахожу, что сундук мне нужнее, чем ему. Заранее заготовленные позиции для отступления у меня имеются. Одно движение вот этим инструментом — крак, сезам открывается, и шкатулка…
Петер. Но ведь вы же честный человек, Ганс.
Ганс. Кто это вам сказал, старый головорез?
Петер. Но кто же вы?
Ганс (становясь в театральную позу). Я существо более поэтичное, нежели сам поэт. Я — разбойник. Разбойник из шайки Карла Моора. Но, кроме того я фокусник, рабочий свинцовых рудников, учитель танцев, литаврист шведского короля, зубной врач, содержатель зверинца, гайдук ее высочества герцогини Гессенской. Я играл Яго в театре, Голиафа на ярмарке, играл также и в карты… Словом, у меня было, вероятно, больше приключений, чем даже у вас, старый висельник.
Петер (обомлевший от ужаса). Почему вы меня так называете?
Ганс. Для смеха, старый содержатель притона.
Петер. Неужели вы такой? Но ведь тогда мне надо сейчас же разбудить господина банкира.
Ганс. Но прежде я вам воткну это перо между ребер. Да и к чему вам надрываться? Зачем вам защищать интересы вашего врага?
Петер. Но честность…
Ганс. Вы хотите знать, что повелевает честность? Она повелевает отобрать у этого рыжего мошенника все, что он наплутовал, и отдать тем, у кого он все это вымотал. В том числе отобрать у него и его красивую жену. Ну, довольно. Идите укладывать ваши вещи. Скоро утро, а почтовая карета уезжает в 6 часов. Вы отправитесь в Гайдельберг к профессору Небельгау и милой Лизхен и скоро утешилось. А я здесь управлюсь и один, старый каторжник. По крайней мере, оштрафуем–ка на несколько тысяч талеров рыжее чудовище.
Петер. Но они заподозрят в краже меня?
Ганс. Это было бы необыкновенно удачно. Они направились бы тогда по ложному следу. Ведь дело все равно скоро раз’яснится в вашу пользу. Только молчите, что видели меня здесь ночью. Иначе, конечно, вас посчитают за сообщника и выдерут на большой площади в Мангейме. Идите.
Петер (медленно уходит в свою дверь). Мир как–то странно создан.
Ганс. Ну, вот и раздумывайте над этим, укладывая в сак свои кальсоны.
Петер уходит.
Ганс. Ну–с, не терять времени. (Подходит к секретеру и вдруг отскакивает от него.) Ну вот, кого еще несет нелегкая! (Задувает свечу, отскакивает в сторону.)
Дверь из спальни медленно открывается. Входит Доротея в белом кружевном капоте и элегантном чепчике из лент. Она несет свечу, которую прикрывает ладонью руки.
Доротея. Кто здесь?.. Это вы, мой злополучный Пьеро? Пьеро! Он был здесь, мое сердце чувствовало это. Но он ушел. (Вздрагивает.) Кто здесь? Это вы, Пьеро? Нет. Это не вы. Ах, это вы, Ганс. Что вы здесь делаете?
Ганс на цыпочках подходит к дверям спальни, прислушивается, подмигивает Доротее на раздающийся оттуда храп и плотно закрывает дверь. Подходит к Доротее.
Доротея. У вас есть поручение ко мне? Да, Ганс?
Ганс. Да, я должен сказать вам нечто очень важное и нечто неожиданное, госпожа советница.
Доротея. Боже! Но не что–нибудь ужасное?
Ганс. Не думаю, чтобы это ужаснуло вас.
Доротея. Приятное скорее?
Ганс. Буду надеяться. Госпожа советница, я знаю все!
Доротея (грустно пожимая плечами). Весь дом все знает, Ганс.
Ганс. Я знаю также, как вы невинны.
Доротея кивает головой.
Ганс. Вот это и ужасно! Но, госпожа советница, наблюдая все развитие вашего романа, скорей даже не романа, а ромашки, — я сам измучился. Не смотрите на мою ливрею. Я — солдат. Я — артист. И мое сердце истерзалось, глядя на вас.
Доротея (шепчет еле слышно). Вы трогаете меня, Ганс.
Ганс. Госпожа советница! Как мог господин Гельденгерц вести себя так непристойно!
Доротея (строго). Ганс, вы ошибаетесь. Он вел себя безукоризненно. Он вел себя как девушка.
Ганс. Идиот! А я! Я страдал, я тянулся к вам, как заключенный к снегу, как умирающий от жажды к источнику, как утопающий к спасательному кругу.
Нет, в тысячу раз сильнее. Я тянулся к вам, как здоровый, могучий, молодой мужчина может тянуться к красавице, подобной вам.
Доротея (неопределенно). Ганс!
Ганс. Нет, вы выслушайте меня. Так уж вышло, и вы выслушайте меня… Теперь нам не уйти иначе, как переступив мой… (театрально приставляет нож к своему горлу).
Доротея. Сумасшедший, что вы делаете?
Ганс (укладывает нож в карман, спокойно). Да, я безнадежно влюблен в вас. И я не смел ни вздохом подать вам знак, не смел поднять глаз… О!.. А!.. И видеть, как сочный плод сам склоняется к устам кретина, который глотает слюну и бессмысленно шевелит ушами, как ни в чем не бывало!
Доротея. Но…
Ганс. Видеть, что вы хотите любви, что вы раскрываетесь для нее, а тот, кому вы готовы подарить беспредельное блаженство, то меланхолически грызет ногти, то сентиментально ковыряет в носу…
Доротея. Вы отчасти правы, Ганс.
Ганс. Да, и в то же время видеть себя рядом, себя, горячего, как благородный конь, заряженного, как мортира, верного, как дамасский клинок, молчаливого, как луна, и благодарного, как плодородная смоковница. Видеть себя на веки отвергнутого. Вы, умирающая от голода, и радом роскошный стол яств, скрытый от ваших глаз колдовством общественных предрассудков.
Доротея (слушает его, закрыв глаза и опершись на секретер, шопотом). Муж услышит.
Ганс. Чтобы его разбудить, надо выстрелить из пистолета у его уха. Госпожа моя, любовь моя, Доротея!.. Долой ливрею! (Сбрасывает ливрею и остается в тонкой батистовой рубашке, широкий воротник которой открывает его шею и грудь). Посмотрите! Положите вашу ручку на мой бицепс. Ну, положите же.
Доротея (кладет ему руку на плечо). Мне жаль вас.
Ганс. А мне вас. Утешим же друг друга. Смотрите, разве я похож на эту священную обезьяну, господина Газенгерца, или на куль рыжей шерсти, которого несправедливое провидение послало вам в мужья? Ах!.. (Внезапно хватает ее в об’ятия, крепко сжимает и поднимает над полом).
Доротея. Ганс, Ганс, мне больно, вы меня задушите… Но, Ганс же.
Ганс покрывает ее лицо поцелуями.
Доротея. О, Ганс… О, милый…
Пауза.
Дверь с лестницы открывается. Появляется Петер со свечой. Он видит их и все понимает. Колени его подгибаются, крик готов вырваться из его горла, но он пересиливает себя и, крадучись, боясь, чтобы не скрипнула ступенька, уходит назад.
Ганс (выпускает Доротею из своих обʼятий). Вот и поладили. Здорово! Замечательно! Сразу полюбил тебя во сто раз больше.
Доротея. Милый… До ужаса боюсь за наше счастье. Он может проснуться. Слушай: он сказал мне, что скоро опять едет.
Ганс. Расчудесно! Едет в новое разбойничье мореплавание?
Доротея. И мы останемся здесь вдвоем, фрейлен Вакс…
Ганс. К чорту!
Доротея. Господин Гельденгерц…
Ганс. К чорту!
Доротея. Сам…
Ганс. К чорту! А я остаюсь охранять банкирский дом.
Доротея (с тихим восхищением, смеясь). Да.
Ганс. И уж мы…
Доротея (так же). Да.
Ганс. А теперь, пожалуй, займи, Доротея, место, положенное тебе укладом общественной благопристойности.
Доротея. Фи! Неприятное место.
Ганс. Мы вознаградим себя. Судьба была к нам несправедлива. Ты вознаградишь меня, я вознагражу тебя. А ему следует предложить по возвращении переименовать свой банкирский дом из Оксгорн в Эдельгирш.
Доротея (смеется, зажимает ему рукой рот). Но, Ганс же, какой ты сорванец, озорник!
Ганс. Очаровательница! Спровадь его только скорей.
Доротея, (целует его). Прощай.
Ганс. А ведь ты ожила, Доротея. Это так бывает в тире. Попал какую–то, пупочку, — и вдруг из кочана капусты вылетает райская птица.
Доротея (серьезно). Прощай, внезапная радость!
Ганс. Прощай, расколдованная принцесса!
Доротея. Иду.
Ганс. Слушай. Серьезно… Очень серьезно… А там… этот… коммерции советник… не позволит себе с тобой, чорт возьми!.. какой–нибудь там грубости, скажем, или вольности?
Доротея. О, мой друг, не опасайся. Опасность минимальная.
Ганс. Приятно слышать, приятно слышать… Но какая же ты бедняжка у меня! (Говорит, как маленькому ребенку.) Ну, бедная ты моя крысочка, забытый мой цветочек. Ну, мы приласкаем нашу кукушечку, мы приголубим нашу милую кралечку.
Доротея (прижавшись к нему). Право… Мне хочется плакать… Какой ты добрый, Ганс.
Ганс. Только спровадь его поскорей.
Доротея осторожно открывает дверь и проскальзывает в нее. Прежде, чем ее закрыть, она посылает Гансу воздушный поцелуй. Светает.
Ганс (на авансцене). Eh voila! Как я говорил, когда проглатывал на ярмарке аквариум с золотыми рыбками. Если бы знать, то… Давно бы… Эх! Но в этих случаях поздно гораздо, гораздо лучше, чем никогда. (Смотрит на секретер.) В сущности, однако, вполне можно еще приобрести полновесную шкатулку и задать лататы… В сущности победа над высокой и прекрасной дамой одержана. В дон–жуанском списке Ганса Вурста за ней обеспечен почетный номер. Чего же более? А 10 000 талеров! Чорт! Уж и играну же я! Уж и кутану же я! Женщин? Сколько угодно! Каких угодно! (Задумывается в наполеоновской позе.) Нет… нехорошо… Бедняжка банкирша задела мое сердце. Она заслуживает любви, положительно заслуживает. Если бы я верил в провидение, я узрел бы здесь его перст. К тому ж перст или не перст, а можно ли променять целый кордебалет траченных молью невинностей и пробитых брешами крепостей за коралловоподобную красавицу, урожденную Цуккервейн, а по мужу Оксгорн, коммерции советницу! Такие кусочки даже такому молодцу попадаются очень и очень редко. Честное слово, это стоит 10 000 талеров. Почему мне не быть расточительным раз в жизни? Па–ажалуйста… Мне приглянулась эта женщина… Штэ? Ктэ? Доротея Оксгорн, бэнкирша? Скэлько? 10 000 талеров? Получите!.. Кроме того, никогда не будет поздно, хотя бы и после медового месяца оштрафовать рыжию бестию. Будем надеяться, что он не замедлит привезти с собою сундучок еще большего калибра. А смеху–то что будет! Ведь он мне… ха–ха… доверяет! Вот умора–то! Вот похохочем–то с Доротеей! (Вдруг становится серьезные.) Стоп! Не сметь говорить, что я… того… Подлец, например. Ни, ни! Я давно составил себе канон чести. Я не вульгарный негодяй. Я рыцарь ловкости и свободы. Мне будет хорошо, ей будет хорошо. Ну… ему будет плохо. Так разве он не заслужил? Ну, вот видите…
За время его монолога рассвело. Понурый, в пальто и шляпе выходит из двери с лестницы Петер. Он через силу тащит большой саквояж. Он похож на муравья, волокущего слишком большой кусок листа.
Ганс (со спокойной иронией смотрит на него и набивает трубку). Едете, господин учитель?
Петер. Еду… Ганс… как вы думаете, мне не удастся попрощаться с божественной?
Ганс (раскуривая). Не удастся.
Петер (вздыхая). Ну, так я еду. (Идет к выходной двери). Знаете, Ганс, мне очень неприятно, что в одной карете со мной едет фрейлен Вакс.
Ганс (пуская облака дыма). Стерпится — слюбится.
Петер. Ганс… А она там… Она с ним… (Многозначительно.) Она все–таки с ним.
Ганс (равнодушно). О, мой друг, не опасайтесь: опасность минимальная.
Петер (снова вздыхая). Я иду: (Подходит к двери.) Ганс, вы — порочный человек. Если вы думаете, что я завидую вам, — вы ошибаетесь.
Ганс равнодушно кивает головой.
Петер. Ганс!.. Ганс!..
Ганс. Ну?
Петер. Ганс, у меня много стихов в саквояже. Полные собрания сочинений величайших поэтов, древних и новых. Мои манускрипты. Знаете, стихи — ужасно тяжелая вещь.
Ганс. Ну?
Петер. Ганс, может быть… Ганс, будьте так добры, донесите мне сак до почтовой кареты.
Ганс. Да с удовольствием! (Надевает свою ливрею, легко взваливает себе сак на плечи и оба уходят.)
В окно проникают лучи восходящего осеннего солнца. Оттуда доносится голос поющего Ганса.
Солнца юный луч
И горяч и могуч,
А в груди у меня
Тоже моря огня.
Быстро открывается дверь, из спальни и торопливо выходит Доротея.
Доротея. Что это? Его голос. (Подбегает к окну, старается открыть его, но не может). Ганс, Ганс! Неужели?.. (Выбегает в переднюю и сейчас же возвращается). Ганс… Двери настежь… Неужели? Боже мой! (Падает в кресло возле камина).
Приближается с той же песенкой голос Ганса. Доротея вскакивает, радостно прислушивается. Ганс входит, насвистывая тот же мотив.
Доротея (бросаясь ему на шею). Ганс!
Ганс. Тише, тише! Ты можешь все испортить. Утренний сон тонок даже у твоего дракона. Тс! (Внезапно ловко отскакивает от нее.) Он мчится сюда, как кабан через вереск.
Банкир (бурно выбегает из своей спальни в ермолке и бухарском халате). А, я так и знал, что она выйдет прощаться со своим прелюбодеем.
Доротея. Оскар, Оскар, опомнитесь! Вы — коммерции советник, господин Оксгорн. (Величественно показывает глазами на Ганса.) Здесь Ганс.
Банкир (несколько успокоившись). Ганс, где прелюбодей?
Ганс. Господин коммерции советник, прелюбодей отбыл с утренней почтовой каретой в город Гайдельберг.
Банкир. Прощались?
Ганс. Госпожа коммерции советница не снизошла.
Банкир. Ну, хвалю, Дороти.
Ганс. Я тоже, господин, коммерции советник.
Банкир. Видишь ли, Ганс, мне, по примеру странника Улисса, придется опять отправляться как бы за золотым руном. Мужчин стало меньше в доме. Смотри же, береги банкирский дом.
Ганс. Можете положиться на меня, господин коммерции советник.
