Случайности, совпадения и уж совсем непредвиденные и неожиданные встречи! Вот одна из них. Было это в Прибалтике в конце семидесятых годов во время пребывания в санатории «Рижское взморье», где я и Лена отдыхали несколько лет подряд.
Забегая несколько вперед, замечу, что, увлекаясь историей первых десятилетий советской науки, литературы и искусства, я давно интересовался личностью Анатолия Васильевича Луначарского. Об этом незаурядном человеке, широко известном в стране в двадцатые годы общественном деятеле, эрудите и знатоке культуры прошлого и настоящего, я многое знал из опубликованных воспоминаний тех, с кем он работал и общался. Мое внимание привлек ряд примечательных случаев из его биографии тех лет. Так, однажды в ряду своих многочисленных выступлений Анатолий Васильевич, начав одну из лекций, неожиданно для себя обнаружил, что перед ним не та аудитория, которой эта лекция предназначалась. Узнав об этом, он тут же переключился на совсем другую тему, интересующую именно данный контингент слушателей, и прочитал лекцию с присущими ему глубиной и блеском. Еще рассказывают о курьезном случае, когда, будучи наркомом просвещения и находясь в командировке в Ленинграде, он, опаздывая на скорый московский поезд по причине отнюдь не служебного характера, задержал его отправку. За столь экстравагантное «решение» нарком схлопотал выговор, о чем появилось сообщение в центральной прессе. Случай вызвал в обществе сенсацию… Вообще же в те годы Луначарский был, пожалуй, одним из наиболее популярных государственных и общественных деятелей. В своем очерке о нем в книге «Современники (портреты и этюды)» Корней Чуковский писал: «На двери висела бумажка, наскоро прикрепленная единственной кнопкой: Народный комиссар просвещения A. B. Луначарский принимает только по субботам от 2 до 6. Но сразу было видно, что бумажка не строгая: висела она косо, без всяких претензий на официальную чопорность, и с нею никто не считался: входили в эту дверь, когда вздумается. Педагоги, рабочие, изобретатели, библиотекари, цирковые эксцентрики, футуристы, художники всех направлений и жанров (от предшественников до кубистов), философы, балерины, гипнотизеры, певцы, поэты Пролеткульта и просто поэты, артисты бывшей императорской сцены — все они длиннейшей вереницей шли к Анатолию Васильевичу на второй этаж по измызганной лестнице в тесную комнату, которая, в конце концов, стала называться приемной». Вот таким истинным демократом в те первые годы становления молодого государства был уважаемый нарком, таковы были в то время демократичные нравы. А каким Луначарский был оратором! Обратимся к свидетельству выступления Анатолия Васильевича в Петербурге перед молодыми людьми, которые были местными властями чем–то обижены и потому встретили его неприязненно. Слово тому же Корнею Чуковскому: «Сам голос Анатолия Васильевича, богатый оттенками, лирический, эмоциональный и гибкий, сразу же расположил к нему слушателей. А то, о чем заговорил этот голос, было для них полной неожиданностью: о весне, о сирени, о звездах, о девушках, о белых петербургских ночах, о поэзии Пушкина, о музыке Глинки. То был поэтический гимн во славу очарования и радостей жизни. И вдруг этот мягкий голос — даже как будто слабовольный и женственный — стал непреклонно суров. Луначарский заговорил о врагах, которые жаждут отнять у трудящихся и белые ночи, и звезды, и весну, и сирень, и бессмертные красоты искусства. Эта речь в то весеннее утро, перед молодыми людьми, жаждавшими искреннего, от сердца идущего слова, прозвучала как напутствие друга. Даже те, кто не понял иных ее фраз, ощутили ее задушевность, и вскоре от их мрачного «угрюмства» почти не осталось следа».
Приведу еще одно примечательное свидетельство ораторского искусства Луначарского. В своей книге «Литературные портреты» Михаил Кольцов рассказывает о том, как в двадцатом году в Москве в Доме печати под председательством Керженцева состоялся диспут о драмах и стихах самого Луначарского. «Анатолий Васильевич, — пишет Кольцов, — сидел на эстраде и в течение четырех часов слушал совершенно уничтожающие обвинения по адресу своих пьес. Слушал все это молча, и трудно было себе представить, что может он возразить на такой Монблан обвинений. И вот уже около полуночи… Анатолий Васильевич взял слово. Что же произошло? Он говорил два с половиной часа, и никто не ушел из зала, никто не шелохнулся. В совершенно изумительной речи он защищал свои произведения, громил своих противников, каждого в одиночку и всех вместе. Кончилось тем, что весь зал, включая и свирепых оппонентов Луначарского, устроил ему около трех часов ночи такой триумф, какого Дом печати не знал никогда».
Рассказанное Кольцовым — наглядное и весьма убедительное свидетельство того, что Луначарский не только являлся талантливым оратором и публицистом, знатоком искусства, истории отечественной и западноевропейской литературы, автором ряда драматических произведений (многие в то время хорошо знали такие его пьесы, как «Оливер Кромвель» и «Фома Кампанелла»), но еще и был непревзойденным полемистом. Редкие дискуссии на общественно–политические и литературные темы обходились без его участия. В воспоминаниях тех, кто о нем писал, особенно подробно рассказывалось о его публичных диспутах с лидером «Живой церкви» митрополитом А. И. Введенским о Боге и религии, которые проходили в Колонном зале Дома Союзов, и на которые ходила вся Москва. Еще вспоминают о его полемике по поводу мейерхольдовского «Великодушного Рогоносца» с автором постановки и с Николаем Александровичем Семашко. Интересное было время. Признанный организатор здравоохранения, и тот не стоял в стороне от событий в культурной жизни страны. Здесь я должен сделать небольшое отступление, чтобы сказать несколько слов о своей встрече с Николаем Александровичем. Состоялась эта мимолетная встреча в Москве в учебном корпусе медицинского института на Пироговке, где размещались кафедры гигиенического профиля. В конце сороковых годов в тогдашней столице СССР должен был состояться один из первых послевоенных съездов гигиенистов, эпидемиологов, инфекционистов и микробиологов. Естественно, что, будучи аспирантом на гигиенической кафедре, к тому же в преддверии завершения своей кандидатской диссертации, я стремился попасть на предстоящий съезд. Но как мне, молодому аспиранту с периферии, как тогда именовали в Москве города других республик, получить гостевой билет на открытие съезда? И вот тут Лев Иванович Медведь посоветовал мне обратиться к самому Семашко. Шутка ли, явиться без приглашения с такой прозаической просьбой к столь уважаемому лицу — лидеру отечественной социальной гигиены, в недалеком прошлом первому наркому здравоохранения страны, известному общественному деятелю, встречавшемуся в дореволюционные годы с Лениным еще в Швейцарии. Но я внял совету Льва Ивановича, который к тому же разрешил на него сослаться, поехал в Москву (тогда это не составляло особого труда) и прямо с вокзала направился к Николаю Александровичу, возглавлявшему оргкомитет съезда. Был он очень занят, окружен многочисленными помощниками, с которыми что–то энергично обсуждал, подписывал мандаты делегатов, еще какие–то бумаги, разговаривал по телефону. Наконец где–то в конце дня на узкой лестничной клетке одного из нижних этажей мне удалось обратиться к нему, при том от волнения не очень внятно, со своей просьбой. Помнится, в это время Николай Александрович спускался вниз, чтобы покинуть здание. Выслушав меня, взял за руку и, сказав «поднимемся наверх», повел в оргкомитет, разместившийся в одной из лекционных аудиторий третьего этажа. По дороге еще успел поинтересоваться, каков круг моих интересов в области профилактической медицины и что нового в Киеве. Затем подвел меня к одному из столов со списками делегатов и приглашенных на съезд, велел сидящей за столом сотруднице секретариата выдать мне гостевой билет. Вручив его, пожелал успеха. И все это запросто, доброжелательно, я бы даже сказал, доверительно. Таким остался он в памяти — невысокого роста седовласый человек с традиционной бородкой дореволюционного интеллигента, в просторном пиджаке и жилете, на котором позвякивала цепочка карманных часов — типичный по моему представлению старый земский врач, либеральный доктор. Взгляд внимательный, голос негромкий, голова чуть наклонена, словно он к чему–то прислушивается. Когда я его встретил, это было спустя три года после его семидесятилетия и за два года до кончины. Встреча, как я уже писал, совсем короткая, но для меня надолго запомнившаяся.
А теперь возвращусь к тому, что явилось конкретным поводом к этой заметке, побудившей меня обратиться к личности Луначарского, отдельные штрихи к характеристике которого были упомянуты. Итак, как–то в дни нашего летнего пребывания в санатории на одной из лечебных процедур Лена оказалась невольным слушателем рассказа прибывшей на отдых из Москвы журналистки. Трудно предположить, что до этого было сказано ею в разговоре с работниками лечебного кабинета, но в последующем внимание Лены привлекло то место, в котором она упоминала о своем посещении Киева. В рассказе неожиданно прозвучали слова о Льве Ивановиче как о бывшем Министре здравоохранения Украины, ныне академике, неординарном и колоритном человеке, проявившем много внимания к интересам прибывшей в Киев московской журналистки, бравшей у него интервью. Этой журналисткой, как Лена поняла из разговора, и была сама рассказчица. Когда та узнала, что перед ней (бывают же такие совпадения!) дочь человека, о котором она только что рассказывала, то была приятно обрадована и коротко представилась — «Луначарская». Прочитав на Лениной лице невысказанный вопрос и догадавшись о его смысле, тут же добавила: «Да, та самая — дочь Анатолия Васильевича». Так произошло знакомство с Ириной Анатольевной Луначарской, с которой у нас затем сложились добрые дружеские отношения. Человеком она оказалась общительным, собеседником очень интересным, поражающим своей эрудицией.
Привлекала нас в ней непоказная скромность и сдержанность. Об Анатолии Васильевиче высказывалась скупо, а мне неловко было задавать лишние вопросы, о чем, конечно, сейчас сожалею. Но все же отдельные штрихи, связанные с личностью Анатолия Васильевича, о которых она упоминала, запомнились. Они четко высветились в памяти, когда несколько лет спустя я прочел книгу — воспоминания ее матери Натальи Луначарской — Розенель «Память сердца», изданную еще в начале шестидесятых годов. «Во всех без исключения главах, — пишет Наталья Александровна, — отображается личность моего мужа Анатолия Васильевича Луначарского, с которым на протяжении последних двенадцати лет его жизни я делила радости и горести». Особенно поразили меня в этих воспоминаниях, главным источником которых была память автора, а главным критерием — то хорошее, что осталось в сердце от того, далекого прошлого, такие главы, как «Луначарский–читатель», «Луначарский и Маяковский», «Луначарский и Брехт». Еще поразило меня исключительное сходство в опубликованных в книге фотографиях Розенель с ее дочерью Ириной, сохранившей уже в немолодом возрасте, в котором мы ее встретили, черты своей красивой матери — известной в двадцатые годы актрисы. Наталья Александровна играла как в театре, так и в кино, в постановках классических и современных. На снимках, помещенных в книге, мы видим ее в образах Амалии в «Разбойниках» Шиллера, Эсфирь в пьесе Я. Гордина «За океаном», Фелиции Цанге в кинофильме «Саламандра», Элизабет в фильме «Мисс Менд».
О чем же успела, хотя и скупо, как я уже говорил, рассказать нам Ирина Анатольевна, со слов матери об Анатолии Васильевиче? Прежде всего о том, что он трепетно любил край, где родился, помнил Полтаву, Киев, в котором совершал с товарищами прогулки в Дарницу и Святошино, любил катание на лодке по Днепру. В Киеве он учился в 1886–95 годах в 1–ой Киевской гимназии, в память о чем на здании бывшей гимназии — теперь это один из учебных корпусов Университета — в 1968 году была установлена мемориальная доска. Сокрушалась Ирина Анатольевна, что нет мемориальной доски на доме, в котором жил Луначарский по улице Десятинной, 16 (теперь 10). Кстати говоря, совсем рядом на этой же улице бывшее название которой Трехсвятительская, в доме 14 жили в разное время художники М. А. Врубель, К. Я. Крыжицкий, В. А. Котарбиньский и историк Н. И. Костомаров.
Когда я поделился впечатлением о рассказанном мне Ириной Луначарской со своим другом Никитой Маньковским, то он дополнил этот рассказ, с давних слов своего отца, интересными деталями. Оказывается, Борис Никитович Маньковский, который учился с Луначарским в 1–ой Киевской гимназии, часто бывал у него в том доме. Мать Анатолия Васильевича увлекалась игрой в преферанс, и гости, навещавшие сына, нередко принимали участие в игре. Многочисленная компания любителей преферанса, играющая за большим столом в гостеприимном доме Луначарских, не вызывала каких–либо подозрений. А это позволяло молодым людям, участвовавшим в те гимназические годы в студенческих сходках и сборах социал–демократического кружка — среди них были и Анатолий Луначарский, и Борис Маньковский, — свободно здесь собираться и проводить подчас достаточно бурные дискуссии…
Из Киева Луначарский уехал продолжать образование в Цюрихский университет, где в то время преподавал философию Авенариус. Там же он познакомился с Георгием Валентиновичем Плехановым и был приглашен последним приехать к нему в Женеву. Затем он возвратился в Киев, где прочитал два реферата, посетил Москву и Петербург, уехал в Париж. Отсюда — истоки его феноменальной образованности, знание философии, литературы, искусства, многих языков.
От Ирины Анатольевны я узнал и подробности об известном выступлении Луначарского на юбилее АН СССР в 1925 году. Опять–таки, со слов ее матери, Анатолий Васильевич начал свою приветственную речь по–русски, продолжил по–немецки, по–французски, по–итальянски, по–английски и закончил на латыни. Кто из наших нынешних деятелей, опекающих в стране гуманитарную сферу, мог бы, хотя бы в малой степени, повторить подобное?.. А еще я узнал о некоторых высказываниях Анатолия Васильевича, которые с полным правом можно отнести к разряду «афоризмов от Луначарского». По своему содержанию они близки друг другу. Запомнились два. Первый из них, отражающий критику Анатолием Васильевичем тенденции пренебрежительного отношения к современности: «Тот, кто выражает черты своего времени, роднящие его с будущим, оказывается бессмертным». Второй: «Кто был хорошим современником своей эпохи, тот имеет наибольшие шансы оказаться современником многих эпох будущего». Наше знакомство и общение с Ириной Анатольевной Луначарской оборвалось внезапно и печально. Когда мы с Леной приехали в Москву и позвонили ей домой, чтобы затем встретиться, о чем договаривались ранее, то были потрясены новостью о том, что месяц тому назад она погибла в автомобильной катастрофе. Неожиданный и драматический конец… Так ушла из жизни достойная дочь легендарного наркома просвещения — в полном расцвете сил, внезапно и трагично. А до этого в страшном горниле минувшей войны в Новороссийской десантной операции погиб единственный сын Луначарского Анатолий, добровольцем в самом начале войны ушедший на фронт. Жестокие судьбы, две невозвратимые потери…
Сегодня мало кому известно, что Анатолий Васильевич Луначарский в свое время писал стихи. В 1921 году в Москве небольшим тиражом была издана книга автографов писателей, в которой напечатаны стихотворные строки Луначарского, как будто пророчески адресованная светлой памяти так рано ушедших из жизни Анатолия и Ирины:
Счастливая земля!
На крови поколений
Жизнь расцветет, невинна и мудра,
И будешь ты чиста, моя планета–гений
Зеленая звезда с луной из серебра.
Так трагично и горько звучат эти слова — «На крови поколений!..»
