Война! Из личных воспоминаний

Несмотря на то что черные тучи быстро собирались над Францией, где я жил в то время, никто не ожидал, что раскат военного грома грянет над головой так скоро.

Я уехал в июле в маленький городок Сен–Бревен на отдых. Русских там было очень немного: известный философ, социал–демократ Юшкевич и бывший в то время меньшевиком М. П. Кристи, нынешний заместитель заведующего Главнаукой в Наркомпросе, — оба с семьями.

В остальном нас окружала среда местных жителей и дачников. Ближайший крупный центр к Сен–Бревену — это порт Сен–Назер. Там ту же можно было встретить большие толпы, известное разнообразие общественных кругов.

Само собой разумеется, весть об объявлении войны взволновала всех.

Не могу сказать, чтобы я наблюдал в Сен–Назере какие–нибудь патриотические манифестации, да и в Париже их было мало. Война нахлынула быстро, никто не мог предвидеть, что она несет с собой. Франция — страна небольшая, сам Париж не является городом недоступным, Сен–Назер, как порт, мог оказаться немедленно под ударом немцев.

Словом, у всех преобладала тревога за завтрашний день и с общественной, и с личной точки зрения.

Однако, поскольку мы жили во Франции, поскольку нам приходилось узнавать о событиях из французских источников, поскольку с самого начала дело патриотической пропаганды оказалось поставленным во Франции очень хорошо, все мы, эмигранты, и даже социалисты, предполагали, что версия о вине Германии, о нападении с ее стороны, версия, как будто получившая полное подтверждение в походе через Бельгию, — правильна.

В первое время, таким образом, очень многие (не отрицаю этого и я сам), оставаясь на позициях интернациональных, осуждая самое войну, прекрасно понимая империалистические ее корни, тем не менее склонялись в своих симпатиях на сторону «союзников» и проклинали Германию.

Через несколько дней после бельгийских событий в Сен–Назер нахлынули англичане. Несколько дивизий пехоты с соответственной артиллерией и какой–то конный полк доставлялись на больших транспортных судах под охраной контрминоносцев Сен–Назера. Сен–Назер закипел английской солдатней.

Было необычайно любопытно и как–то колюче интересно наблюдать сцены английского бивуака, который покрыл собой торговый порт.

Большие суда стекались на рейд: шныряли шлюпки, передававшие группы солдат. Рослые, стройные, с решительным и лицами, они маршировали повсюду хорошо вымуштрованными отрядами, в хаки, с легким портативным оружием и поражали французов своей вольной походкой, к которой сводилось английское марширование.

Вообще французский гарнизон и французские отряды, выраставшие в результате мобилизации, очень невыгодно отличались от англичан. Французы казались маленькими, брюхатыми, очень обывательскими человечками и выглядели нелепо в своих синих шинелях и красных штанах. Каждому бросалась в глаза величайшая неприспособленность к военным нуждам этого курьезного наряда. Монотонные, но приятные на глаз и, главное, целесообразные в своей окраске, длинные ряды англичан в хаки и выработанный спортом физический шик почти всех солдат без исключения подавляли французов.

Мои французские знакомые говорили: «Для англичан эта война — парад, прогулка. Почему они так хорошо выглядят? В конце концов им придется бросить на фронт две–три сотни тысяч людей. Это их постоянные кадры или добровольцы. А мы? Мы должны будем мобилизовать миллионы. Нам приходится отрывать отцов семейств, нам сразу надо было поставить под ружье людей до 35 лет и скоро придется посылать папаш с седыми усами».

Во всем этом было много правды. По крайней мере, первое столкновение с армией обеих сторон производило именно такое впечатление. Было печально смотреть на отправляемых к полям битвы французиков в красных штанах, и было весело наблюдать англичан. По улицам разбросаны были палатки, так как в домах англичане поместиться не могли. Они вели тут все свое несложное хозяйство, сидели кружками, готовили себе какой–то суп, вынимая консервы из жестяных банок. Беспрестанно можно было видеть какого–нибудь геркулесовского сложения молодого человека, который, обнажившись до пояса, мыл себе шею и грудь или, окончив это занятие, перед маленьким зеркальцем расчесывал пробор в своей рыжей шевелюре.

Очень элегантными казались офицеры и генералы, лишь незаметными отличиями отмечавшиеся среди солдат, как будто научно приспособленные к ожидавшему их делу. Большая часть офицеров не носила никакого оружия, кроме маленькой тросточки, вроде стека. Этим подчеркивалось, что дело офицеров не драться, а командовать. Старики генералы, принимавшие парады, на удивление бретонцам имели в высшей степени бравый вид, несмотря на свои седины. Все это казалось веселым.

Однако пасть войны раскрывалась все шире, положение становилось все серьезнее, надежды на быструю победу угасли. Страшно вырастала опасность непосредственного нашествия неприятеля, и, вероятно, многие из тех веселых англичан, которые, оскалив большие зубы, выгружались на берег Франции, были уже изрублены в колоссальной военной мясорубке.

Местные власти обратились к нам, русским, жившим в Сен–Нэзере (все мы были эмигрантами), с приглашением определить свое отношение к войне, присоединившись либо к русской, либо к французской армии.

Однако все мы по разным причинам, непосредственно и по закону о военной службе не подлежали призыву или, по крайней мере, наши возрасты не были еще призваны, а о волонтерстве мы и не думали.

Все же настоящей картины войны и подлинного ее понимания у меня не было до тех пор, пока я не приехал в Париж. Здесь было гораздо больше источников, сведения были несравненно более ярки. Бродившие у меня прежде сомнения относительно правильности распределения света и тени превратились в полную уверенность.

Почти непосредственно после моего приезда в Париж я уже выступал публично, стараясь использовать все имевшиеся у меня материалы и осветить вокруг меня умы, разгоняя патриотический туман, сильнейшим образом обнявший нашу эмиграцию, в особенности после франкофильской декларации Плеханова.

Помню первое бурное собрание русской колонии, на котором я участвовал. Позиции тогда уже определились. Плехановцы рвали и метали по поводу «дезертирского и наивно–космополитического» поведения интернационалистов. Ряды же интернационалистов, как эсеров, так и социал–демократов, быстро крепли и организовывались.

По правде сказать, положение интернационалистов в Париже сразу же сделалось чрезвычайно пиковым. За нами установлена была слежка, каждую минуту мы могли ожидать высылки из Парижа или ареста.

Несколько спасали нас прежде установившиеся хорошие отношения с французскими социалистами, которым было стыдно отказать нам в поддержке и которые, как известно, вплоть до Геда все заняли патриотическую позицию и потому имели вес в правительстве.

На этом собрании, о котором я говорю, выступал, между прочим, тов. В. (не знаю, остался ли он жив), который был моим коллегой в качестве корреспондента некоторых радикальных русских газет. Это был очень искренний эсер. Вместе с другими В. посчитал нужным вступить во французскую армию. Кажется, именно он вовлек во французскую армию и талантливого молодого художника Крестовского, много обещавшего и вскоре самым непутевым образом убитого в траншеях. Этот товарищ с величайшим надрывом, почти со слезами на глазах говорил, что дело не в политической оценке воюющих сторон, а в том, что народ пошел теперь на поле битвы, в траншеи, что он будет там страдать и погибать и что революционеры, т. е. друзья народа, должны быть вместе с ним.

Кто–то из интернационалистов (кажется, Антонов–Овсеенко, — сейчас не могу уже точно вспомнить, кто именно), обрушиваясь на него пламенной речью, доказывал, что дело революционеров не идти в стадном порядке туда, куда капиталисты погнали рабочих и крестьян, а встать грудью за их интересы и объяснить им, ценою какого угодно риска для себя, обман и насилие, жертвами которых они становятся, — кажется, именно Антонов–Овсеенко сказал тогда яркую и верную фразу: «Во всяком случае, гораздо почетнее умирать под расстрелом буржуазии за войну против войны, чем быть убитым немецкой пулей рядом с преданными и проданными своими капиталистами французскими рабочими».

Ко времени моего переезда в Париж организовалась уже редакция ежедневной газеты «Наше слово». Нельзя недооценивать заслуг инициаторов товарищей Мануильского и Антонова–Овсеенко — в этом деле. В самом деле, создать, можно сказать, в пасти льва, в воинствующем Париже, да еще в момент опасности поражения для Франции ежедневную интернационалистскую газету, которая всеми буквами, белым по черному, каждый день боролась с войной и представляла собой сплошную пламенную прокламацию против нее, — это было трудно.

Я убежден, что если бы газета «Наше слово» издавалась на французском языке, ее сразу же прихлопнули бы и всех сотрудников арестовали бы, но на русском языке ее кой–как терпели; не очень, впрочем: редакторов постоянно таскали на всякие особые допросы, грозя беспрестанно конфискацией, — целые полосы ее появлялись белыми, и позднее пришлось даже изменить наименование.

Сначала газета была плодом почти личной инициативы названных товарищей, но потом в редакцию вошли и Троцкий, и Мартов, и я, и целый ряд других товарищей, и вокруг «Нашего слова» организовалась большая группа русских социал–демократов, все теснее связывавшихся с интернационалистами и с партией социал–революционеров, победоносно противопоставлявшая свою точку зрения все бешеней бушевавшему шовинизму.

Беда позиции «Нашего слова» заключалась в том, что мы растянулись довольно длинным цугом.

Помню, когда я написал первую статью против Плеханова, где прямо размежевывался с ним и указывал на то, что надо торопиться выбраться из гнилого болота военной паники и военного угара и что мы, интернационалисты, должны определенно клеймить тех товарищей, как бы они ни были авторитетны, которые не опомнились и до сих пор продолжают защищать Антанту, роль которой в кровавой трагедии вполне выяснилась, — то редакция колебалась, нужно ли и даже можно ли сделать такой выпад.

Я не хочу этим сказать, что я лично занимал позиции более радикальные, чем другие. Наоборот, инициаторы газеты раньше меня пришли К правильному воззрению на войну и все время держали курс, как мне казалось, безукоризненный.

Наши товарищи, подготовлявшие в то время Циммервальд,¹ группировавшиеся в более свободной обстановке в Швейцарии вокруг Ленина, находили, правда, у «Нашего слова» те или иные ошибки, но все придерживались дружеской позиции по отношению к нам.

Беда заключалась не в каких–либо шатаниях центральной группы (Антонов–Овсеенко партийно был тогда меньшевиком), а в том, что в редакции очень крупную роль благодаря своему таланту и политическому авторитету играл Мартов. Но Мартов не хотел порывать ни со своим меньшевистским колеблющимся центром, ни даже с правым крылом, переходившим в самый настоящий шовинизм.

Я помню, как на редакционных собраниях бурно обсуждался вопрос о необходимости требовать от Мартова самоопределения, и в этом самоопределении — разграничения с правым крылом.

Троцкий, понимая шаткость позиций Мартова, скорбел по этому поводу, но скорее сопротивлялся нашей мысли о необходимости размежевки с ним, чем способствовал ей. Зная, что по разным городам Европы рассеяны социал–демократы, смотрящие на вещи более или менее так, как мы, «Наше слово» обратилось и к так называемому О<рганизационному> К<омитету> меньшевиков, и к ленинскому центру, предлагая созвать совещание интернационалистов и организоваться.

Ленин ответил нам, указав, что надо выяснить предварительные вопросы, убедиться, что интернационалисты действительно солидарны между собой в главном. Ленин указывал на то, что с Плехановым, Алексинским и им подобными придется вести длительную борьбу, и спрашивал, откуда берет наша редакция хоть какую–нибудь степень убеждения, будто бы меньшевики являются интернационалистами.

Совсем иначе звучал ответ заграничного секретариата меньшевиков. Меньшевики заявили, что нельзя допустить предварительного отбора групп, что на совещании должны присутствовать представительства всех партийных центров и группировок. Другими словами, вместо организации интернационалистов они подсовывали нам бесплодные словопрения.

Приведу слова Ленина из № 41 «Социал–демократа», напечатанные 1 мая 1915 г., о его отношении к тогдашней ситуация и к идее «Нашего слова» об объединении интернационалистов:

«Значит ли это, что вся идея «Нашего слова» об объединении интернационалистов потерпела крушение? Нет. Никакие неудачи никаких совещаний не остановят объединения интернационалистов, поскольку есть идейная солидарность и искреннее желание бороться с социал–патриотизмом. Редакция «Нашего слова» располагает большим орудием ежедневной газеты. Она может сделать нечто, неизмеримо более деловое и серьезное, чем совещания и декларации: именно пригласить все группы и приняться немедленно самой: 1) за выработку полных, точных, недвусмысленных, вполне ясных ответов на вопросы о содержании интернационализма (а то ведь и Вандервельде, и Каутский, и Плеханов, и Ленч*, и Гениш называют себя интернационалистами), об оппортунизме, о крахе II Интернационала, о задачах и средствах борьбы с социал–патриотизмом и т. д.; 2) за собирание сил для серьезной борьбы за такие–то принципы не только за границей, а и, главным образом, в России.

В самом деле, решится ли кто–нибудь отрицать, что иного пути для победы интернационализма над социал–патриотизмом нет и быть не может?»²

* Э. Ленч — видный член левого крыла германской социал–демократии, вместе с Мерингом редактировавший «Лейпцигскую народную газету», экономист и полемист. С началом империалистической войны резко порывает с левым крылом и становится одним из лидеров социал–шовинизма.(Прим. автора).

Между тем положение в Париже становилось для нас необычайно тяжелым. Я скоро переехал в Швейцарию, куда доходили газеты обоих воинствующих лагерей. Там можно было чувствовать себя достаточно ориентированным. Там очень быстро пришлось констатировать полную солидарность с ленинской группой. Там шла работа, подготовлявшая ту великую роль левого крыла русской социал–демократии, которая кульминационным своим пунктом имела грядущий Октябрь.

<1928>