В Крестах

С тяжелым чувством покинул я моих товарищей по заключению.¹

Не могу сказать, чтобы материальные условия существования в тюрьме были несносно тяжелы. Режим в общем свободнее и гуманнее, чем в старые времена,² хотя все же «необходимые меры строгости» соблюдаются и крайне затрудняют сношение между отдельными политическими, в особенности сидящими в разных корпусах. Самым слабым местом является, конечно, питание. Вначале оно было совсем невозможным, потом, с передачей кухни в ведение уголовных заключенных, — лучше. Здесь я должен выразить искреннюю благодарность всех политических заключенных тем товарищам с воли, которые не оставляли нас без своих забот и доставкой разного рода провианта спасали от полуголодного существования, какое ведут уголовные. Повторяю, не в материальных тягостях суть дела. Тяжело сидеть потому, что мысль не мирится с ярким выражением бесправия в то время как повсюду только и слышны речи о завоеванной русским народом свободе и о господствующей в России демократии. Чувство своего гражданского права и достоинства безмерно поднялось. Нельзя же, чтобы от правительства, именующего себя демократическим, мнящего себя таковым, требовать чуть ли не меньше, чем от явно враждебного обществу старого режима?

В первом корпусе сидит сейчас около 30 политических, во втором — более 80. Большинство из них арестовано совершенно случайно, на улице, чуть ли не первыми попавшимися, зачислены за самыми разнообразными властями. Случается, что тот или другой арестованный числится за прокурором судебной палаты без разрешения этого прокурора. Словом, хаос и произвол. Недели проходят за неделями. А свободные граждане революционной России сидят себе неведомо за что, не подвергаемые допросам, без предъявления обвинений.

Естественно, что мысль о голодовке, об этом русском тюремном харакири*, угрозе путем самоубийства, начинает посещать измученных людей, в гражданской гордости своей не желающих превратиться в рабски пассивный объект произвола.

* Самоубийство путем вспарывания живота кинжалом (япон.).

Еще седьмого числа вечером хотели голодать. И разумеется, политические обоих корпусов, без различия категорий, голодали бы поголовно.

Как требование думают выставить: немедленный допрос всех недопрошенных, освобождение найденных невиновными и освобождение под залог тех, против кого не смогут выдвинуть очевидных улик в совершении каких–либо тяжких преступлений. Таким образом, люди будут, рискуя здоровьем и жизнью, требовать в России, о которой мы недавно говорили с чувством удовлетворения, что она сразу стала демократичнейшей страной мира, исполнения элементарнейших обязанностей суда по отношению к гражданину.

Неужели русское общество, русская демократия останется равнодушной к этому явлению, таким черным пятном готовому лечь на лицо русской свободы? Неужели судебные власти с выдержкой матерых чиновников позорнейшего из режимов, пожмут плечами и скажут: «Пусть голодают».

«Так было, так будет»?³ Но так ли?

Пользуюсь случаем, чтобы обратить внимание читателей еще на другое обстоятельство, несомненно менее важное, но все же не проходившее незамеченным в тюрьме.

Почти каждый день мы читали в «Биржевых ведомостях»⁴ и других газетах того же пошиба разные новости о себе. То мы узнаем, что нас перевели в Петропавловку. То оказывается, что мы просили у начальства рабочего хлебного пайка, а нам дали какой–то более или менее остроумный ответ. То сообщается, что начальник тюрьмы «донес» кому следует о хлебодарах Исполнительного Комитета, питающих дорогих его сердцу узников.

То я лично с удивлением узнаю разные пикантные обстоятельства относительно моего предстоящего освобождения с указанием разных актов, мною якобы совершенных и о которых мне не снилось и т. д.

Помощник начальника тюремного ведомства г. Исаев, равно как начальник тюрьмы г. Василькевич, категорически заявляли мне, что никому ничего подобного они не сообщали. Да будет же известно читателям, что все новости из тюрьмы высасываются гг. журналистами «осведомленной» прессы из пальца, частью собственного, а частью, как выяснилось, из не особенно опрятного пальца одного уголовного «корреспондента».

Не лучше ли было бы отказаться от этих источников осведомления?

Все это было бы смешно, как в значительной степени комической является и вся постройка, возведенная на почве тяжелых стихийных событий 3–5 июля или, по крайней мере, проектированная к возведению. Но смех замирает на устах у заключенных. Не от страха, конечно, не от мысли об ответственности, а от негодования перед тем неожиданным обилием обидных нарушений элементарных прав гражданственности и справедливости, которые были проявлены во время «подавления» мнимого восстания и «вскрытия» мнимой измены.

Уже выйдя из Крестов, я узнал о тяжелом состоянии здоровья Александры Михайловны Коллонтай.⁵ Узнал о той моральной пытке, которой подвергли эту благороднейшую женщину, с таким пылом и с такой самоотверженностью, так целостно отдавшуюся идейному служению пролетариату.

И это еще прибавляет новую горечь к тому бесконечно тревожному чувству, которое я испытываю, обращаясь мыслью к оставленным мною товарищам по заключению.

Сегодня я имел возможность видеться с прокурором судебной палаты, которому и передал о состоянии умов в Крестах. Г. Карийский обещал сделать все возможное для того, чтобы предотвратить трагедию. На гауптвахте уже есть тяжело заболевшие в результате всего трехдневной голодовки, на почве предшествовавшего истощения. Кажется, это уже достаточное предостережение. Пусть энергично говорят те, чей долг говорить и чей голос еще достаточно громок, чтобы быть услышанным: пусть энергично вмешается в это дело Петроградский Совет Р и СД и Исполнительный Комитет.

<1917>