Июльские дни

Грозное движение петроградского пролетариата, части гарнизона и красного Кронштадта, носящее название «июльские дни», движение, приведшее к временному поражению поднимавшейся революционной волны, представляет крупное событие, еще недостаточно проанализированное с точки зрения теоретической и недостаточно описанное в своих внешних проявлениях. Сейчас я хочу ограничиться только несколькими замечаниями и несколькими штрихами. Движение в некоторой степени по самой своей сути осуждено было на поражение. Дело было не только в том, что Кронштадт и Петроград опередили остальной пролетариат, а тем паче более отсталые трудовые массы России, дело в том, что этот временный отрыв петроградского авангарда отражался в нечеткости и внутренней противоречивости самих лозунгов, которые были поставлены даже не Коммунистической партией.

Коммунистическая партия сопротивлялась июльскому выступлению, оно было навязано рабочему центру настроением масс. Какой лозунг мог быть поставлен на знаменах демонстрантов 3 июля? Этот лозунг звучал все время на всех митингах: «Вся власть Советам Рабочих и Солдатских Депутатов».

Но что при тогдашних условиях означало: вся власть Советам? Ведь в этих Советах только Петроград, Кронштадт и немногие представители провинции сгруппировались скольконибудь сплоченно вокруг Коммунистической партии. Советская власть в то время означала — меньшевики и эсеры. Стало быть, объективная цель, которую преследовала вооруженная демонстрация, была принудить правых эсеров и меньшевиков, взять власть в свои руки и расторгнуть свой союз с буржуазией.¹

Конечно, в иных головах уже мелькала мысль о непосредственном захвате власти Коммунистической партией, но такая мысль огромному большинству казалась, безусловно, преждевременной.

Противоречивость этой позиции на расстоянии видна превосходно. Допустить к жизни громадную вооруженную демонстрацию, успех которой мог быть закреплен только полной победой над врагом, и направить ее к тому, чтобы поставить у власти этого самого врага, — было, конечно, парадоксом. Но, повторяю, парадокс навязан был самой жизнью. Лишь с тех пор, когда большинство в Советах оказалось завоеванным Коммунистической партией, между лозунгом «Полная победа революции» и лозунгом «Советская власть» перестала существовать пропасть.

Я осмелюсь утверждать, что если бы июльская демонстрация проходила под лозунгом более определенным, т. е. лозунгом захвата власти большевиками, то временный успех был бы достигнут безусловно. В течение почти всего < начала > июля Таврический дворец был в руках большевистски настроенных масс, которые рвались арестовать эсеровское и меньшевистское большинство и с удовольствием сгруппировались бы вокруг революционного комитета. Если бы дело было проведено с такой решимостью, с которой оно производилось в октябре, нет сомнения, что Ревком (после кровопролития более свирепого, чем то, которое последовало за вооруженной демонстрацией) захватил бы власть в Петрограде и Кронштадте.

Однако успех этот был бы временным. Если меньшевики в знаменательную ночь 25 октября грозили нам фронтом и провинцией и уверяли нас, что, оторвавшись, Петроград будет затоплен чисто народной реакцией против слишком острых революционных попыток, то в июле они в этом отношении были бы, конечно, правы. Ведь после июльских дней фронтовые части, брошенные в Петроград, пришли в крайне озлобленном настроении; правда, побывав некоторое время в красном Петрограде, они превратились в значительной своей части в грядущих помощников большевиков во время Октябрьского переворота.

Но для этого потребовалось время. Если у Керенского были кое–какие, хотя и слабые, шансы сломить Октябрьское правительство,- то сломить июльское правительство у него были бы значительные шансы. Ведь корниловщина не проучила еще целый ряд самых левых элементов из числа колеблющихся, которых именно движение на Петроград перебросило в наш лагерь.

Необычайно яркое впечатление произвело выступление рабочей делегации в самом заседании Центрального Исполнительного Комитета. Для нас, людей стоявших очень близко к рабочему движению, большинство лиц, вытесненных рабочим миром из самых недр своих, было все–таки ново. Какие–то малоизвестные нам глубины рабочих коллективов всколыхнулись и разыграли эту сцену, предшественницами которой были сцены появления парижских районов у решетки конвента.² Я помню какого–то старика, если не ошибаюсь с Путиловского завода, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, в очках, совершенно седого, уже согнутого годами, который мрачным басом, раздававшимся во всех углах зала, говорил свою грозную речь, преисполненную революционной энергии. Я помню молодого рабочего в блузе, лет, вероятно, 17-ти, который хотел говорить с кафедры непременно с винтовкой в руках и едва уступил наконец увещаниям Чхеидзе ³ отставить в сторону оружие…

Было какое–то смешение стилей первой французской коммуны и первого столь грозного всплеска коммуны Петроградской. Толпа, окружавшая дворец, была крайне неспокойна. Два инцидента являлись самыми острыми моментами: попытка кронштадтских матросов–анархистов арестовать Чернова и негодующий вопль путиловцев: «Давайте нам Церетели к ответу!»⁴ Коммунистам приходилось сдерживать эту народную ярость. Народные массы уже шли под тем лозунгом, который стал логичным в октябре, — «Власть крайней партии коммунистов», а между тем они демонстрировали за то, чтобы власть взяли эти самые Черновы и Церетели.

Когда Дан не без позы, но с полной искренностью заявил, что его товарищи скорее умрут под пулями повстанцев, чем согласятся принять лозунг июльской демонстрации, то это было настоящим актом трагикомедии. Да, в этом была трагедия, в этом было настоящее мужество. Я не сомневаюсь, что Дан ⁵ и кое–кто другой из его товарищей были готовы умереть героически в эту минуту. Героизм заключался в том, и в этом сказалась революционная школа наших недавних товарищей по подполью, что они действительно были готовы умереть за убеждение, а комизм заключался в том, что мученическую смерть они готовы были принять из страха перед революционной властью, которую вкладывали в их руки массы. Они готовы были умереть на своем посту, защищая идею коалиции с буржуазией, борясь против лозунга: «Долой министров–капиталистов».

Это было прообразом того, что потом случилось в Центральной Европе. Я помню, как представитель австрийских коммунистов тов. Грубер говорил петроградским рабочим: «Думаете ли вы, что мы в Австрии не могли бы экспроприировать экспроприаторов потому, что они сильны? Нет, они представляют собою государство, и у каждого несгораемого шкафа стоит австрийский меньшевик, с боем защищая капиталы капиталистов». Начало этого рода печальному мужеству и было положено героическим порывом Дана.

Революционная энергия меньшевиков и эсеров образовала собою обратный поток. Но за их защитой посмеивались министры–капиталисты, не без тревоги, но все же уверенные, что меньшевики и эсеры как–нибудь спасут их и дадут им возможность в более или менее близком будущем упиться сладкою местью по отношению к решительному флангу революционеров.

Судьба, однако, решила иначе. Июльская волна, разбитая внутренним несогласием самой рабочей массы и самого петроградского гарнизона, не остановилась, она стала повышаться, и левые ее элементы ассимилировали с ускоряющей быстротой ее колеблющиеся элементы.

Мы вышли из тюрьмы, куда посадил нас режим Керенского,⁶ для того, чтобы сразу получить гораздо более высокую долю влияния на государственное общественное дело, чем та, которую мы имели до июльских событий. Пережив кризис корниловщины, мы окрепли настолько, что еще накануне предпарламента мы твердо и ясно установили: приблизительно в 20-х числах октября мы попросим правительство Керенского убраться, а если оно не уберется, то выгоним его вон. И мы сделали это.

Если в июле либерданское направление ⁷ громко утверждало, что наша победа означает полное крушение всех надежд революции, то то же самое утверждало оно и в октябре.

Тот самый Дан, который бил себя в грудь, заявляя: «Лучше смерть, чем власть», — лежал еще в полуобморочном состоянии на одном из диванов Таврического дворца в ранний утренний час 26 октября и говорил мне: «Добились–таки своего, уничтожили русскую революцию. Я не столько негодую на вас, как жалею вас. Ведь через немного недель вы все погибнете самой бесславной гибелью». Каким плохим пророком был тогда Дай, каким плохим пророком остается он и сейчас.

<1920>.