Художник в огромной степени зависит от общества, его окружающего, и больше всего, конечно, от того класса, выразителем которого он является.
Скрябин был чрезвычайно ярко выраженной индивидуальностью. Искусствоведы старой школы сказали бы, что его творчество могло диктоваться лишь его художественной натурой. Мы — другого мнения. Мы считаем, что художественная натура означает прежде всего огромную чуткость к совершающемуся вокруг, и что она увеличивает, а не уменьшает зависимость личности от общества. Художественная натура означает органическую потребность восприятия из окружающего. Художественная натура стремится взятое из окружающего переработать в определенной (в данном случае, поскольку речь идет о музыканте — в музыкальной) творческой форме и поведать в этой специальной форме о пережитом всему миру.
Скрябин жил в эпоху, предшествовавшую великой нашей революции, которая является вместе с тем и великой революцией мирового значения; революцию 1905 года он непосредственно включил в свой опыт.
Люди, близко знавшие Скрябина, говорят, что он интересовался вопросами политики и экономики и был одно время близок к социал–демократии. Но нам даже не особенно важно знать, так это было или не так. Достаточно констатировать, что Скрябин великолепно понимал неустойчивость общества, в котором он живет. Готовившиеся бури ему были известны. Он был тоже буревестником, то есть одним из тех художников, которые чувствуют надвигающуюся грозу, накопление электричества в атмосфере, и реагируют на эти тревожные симптомы.
Конечно, реакция художника — в зависимости от класса, выразителем которого он является, — может быть различной. Если Горький был буревестником радостным, потому что принадлежал к той части интеллигенции, которая примыкала к народным массам, а позднее определился как пролетарский писатель — то многие другие писатели, примыкая к консервативным слоям, смотрели на нарождающуюся бурю с ненавистью и встречали ее проклятиями.
Скрябин испытал глубокое волнение от предчувствия колоссальных катастроф. Нервы его напрягались. В нем зарождались бурные ритмы, своеобразные звукосочетания, своеобразные музыкальные мысли и образы. Сперва он не отдавал себе ясного отчета в характере своего новаторства, в своей потребности создавать какие–то неслыханные еще формы. Ему прежде всего доставляло гигантское наслаждение сознание власти художника. В области музыки он казался себе настоящим творцом, то есть человеком, который как бы из ничего, при помощи только музыкального материала, создает целые миры образов и настроений. Власть над миром своих чувств и мыслей, а вместе с тем и над существом своего произведения переполняла его огромным восхищением.
Обладая умом философским, широко обобщающим, Скрябин на этой стадии своего развития, стадии творческого индивидуализма, создал себе целую метафизику (не без заимствования ее у разных философов–индивидуалистов) о творческом духе, который вот так же, как он, сидя за роялем или нотной бумагой, вызывает из хаоса миры, которые явились, таким образом, результатом его игры.
Но общественная стихия все больше и больше привлекала к себе внимание Скрябина и сильно видоизменяла его внутренний мир.
При свете восходящей зари бурных революционных дней Скрябин ясно видел трагизм мира — огромное количество зла, отравляющую, мучительную неустроенность жизни, разорванность всего бытия.
Прибавим от себя, что все эти черты вовсе не присущи самому мирозданию, космосу, — хотя, конечно, было бы в высшей степени странным утверждать, что космос совершенно лишен столкновений, катастроф и гибели, сопровождающихся (там, где уже имеется нервная система) большим количеством страданий. Вся наша природа воспринимается как благо или как зло в зависимости от того, как устроена человеческая жизнь, с какой точки зрения оценивает ее данный класс в данном обществе через своего идеолога — поэта, философа, музыканта и т. д.
Скрябин уже тем присоединялся к протестам против современного ему общественного строя, что он необыкновенно чутко откликался на множество подавляющих жизнь несправедливостей, унижений, болей, пороков и жестокостей, которыми переполнено было общество.
Перед философским умом музыканта встал вопрос о том, каким же образом творческий дух мог создать вот эту поэму мироздания, эту вселенскую симфонию, так неудачно, с таким огромным количеством диссонансов, внутренних биений, разрывов, несовершенств, муки. Идя отчасти вслед за некоторыми восточными и западными философами–пессимистами, Скрябин приходил к выводу, что зодчий мира, творящий дух, сам увлекся своим творчеством, стремлением к многообразию красок, к всевозможным положениям, — мы бы сказали так: увлекся тем бесконечным авантюрным романом, в который он вошел, в котором запутался, создавая из материи себя самого — бытие.
Построение Скрябина было приблизительно таково: дух окружил себя огромным миром фантазии, которую он черпает из самого себя. В этих фантазиях он именно и живет. Он переживает сон, который то сладостен, то страшен. И в этом своем творческом видении, частью которого являемся все мы, мыслящие и чувствующие люди, он захлебнулся, расточил себя, и уже не имеет силы оторваться от того, что создано им, — несмотря на то, что творение его все более и более приобретает характер кошмара.
В этой философии мы видим отражение личного творческого переживания Скрябина. О фантазирующем духе он писал по собственному опыту. Он сам мог, сочиняя музыку, внезапно для самого себя (разумеется, в силу того, что он был сын своего времени и полон противоречий) создавать вещи тревожные, страдальческие, терзающие. Над собственными своими порождениями Скрябин, однако, чувствовал себя властным. Он мог в любой момент перейти от таких тем к другим, разрешить любой диссонанс и любую неустойчивость в музыкальное равновесие, перевести один лад в другой, сменить один ритм другим и успокоить бьющуюся в конвульсиях мелодию на каком–нибудь тихом эпизоде или в бьющем жизнью триумфальном победном марше.
Но если такая власть дана творцу над его музыкальными произведениями, то разве нет такой же власти духа, который тоже может нынешнюю музыку миров и общественной жизни человека превратить в песню бездонного и бескрайнего счастья?
Эти размышления привели Скрябина к той мысли, которая явилась господствующей идеей главнейшего периода его творчества. Скрябин хотел видеть именно в музыке ту магическую силу, которая может примирить противоречия действительности. Тут он тоже пел о себе. Очевидно, очень часто собственные его психологические переживания, тоска, гнев, неудовлетворение, обида смывались музыкой и растворялись ею, гармонизировались в акте музыкального творчества.
Этот свой личный опыт страстная, гениальная, не знающая удержу натура Скрябина переводила, пользуясь своей метафизикой, в почти сумасшедшую мысль, что именно он, Скрябин, с его музыкальным гением и его властью над звуком, призван, через посредство музыкальной проповеди, больше того — через посредство какого–то магического музыкального акта, спасти вселенную, освободить дух, превратить полную теней и злобы жизнь мира в настоящую гармонию.
Эта идея, которая может показаться в высшей степени причудливой, развивалась логически в гениальной и чистой художественной натуре Скрябина и нашла себе выражение в его плане — написать великую музыкальную мистерию, которая должна была сопровождаться также музыкой света и красок, элементами вокальными и словесно–поэтическими.
Охваченный энтузиазмом, Скрябин договорился до того, что когда эта мистерия будет написана и исполнена, то произойдут чудесные явления, как бы предугаданные в мифе об Орфее.
Вся внутренняя сущность мира будет просвечена этой музыкой. Пафос мистерии пронзит мир. Дух придет к себе. Его творческая жизнь потечет совсем новым, спокойным, претворенным и сознательным руслом. Словом, произойдет нечто похожее на мессианистические надежды различных народов, на светопреставление, переход в мир иной.
Скрябин, однако, великолепно понимал всю невероятную трудность взятой им на себя задачи. Он поставил поэтому перед собой некоторые вехи. Он стал подходить к разным подготовительным произведениям. Такими были и «Поэма экстаза», и «Прометей». Он сосредоточил в конце концов свое творчество на идее «Предварительного действа» — некоторого пролога к мистерии, который уже сам по себе должен был быть огромным завоеванием музыки, но никаких магических действий еще не мог бы произвести, мог только достаточно сильно взволновать и определенным образом направить сознание людей.
Совершенно неверно было бы представлять себе Скрябина каким–то психопатическим человеком. Если бы это было так, то по тропинке таких великих, но химерических целей он действительно дошел бы до безумия. На самом же деле этого вовсе нет. Чем ближе подходила новая революция и напряженнее становилась атмосфера вокруг Скрябина, тем более остывало чрезмерное его экстатическое возбуждение, тем более становился он мужествен, прочен, трезв. И на последних страницах своего замечательного дневника Скрябин уже пишет о том, что он вполне осознал ложность идеи, будто он есть какой–то единственный, исключительный представитель какого–то творящего духа. Он говорит уже о том, что все люди являются носителями сознания и творчества. Он уже отказывается от волшебных свойств музыки, он уже говорит о том, что дело его заключается в организации через музыку воли людей.
Таким образом, Скрябин спускался с тех высот, которые, в конце концов, были призрачными, бесплодными. Но, спускаясь с них, он готов был занять огромные реальные высоты, то есть требовать от музыки, чтобы она сделалась великим проводником энергии, учителем объединенной жизни, боевой музыкой подлинного прогресса. На этом пути Скрябин несомненно встретил бы нашу общественность, нашу революцию, которая обрела бы в нем одного из сильнейших своих глашатаев.
Случайная болезнь унесла Скрябина в могилу. Однако то, что им сделано на только что указанных путях, включает в себя такой огромный подъем, такую силу протеста, такую бурную страсть, такие предвкушения блаженства природы, что его музыка — пожалуй, более, чем какая либо другая, — является языком, родственным подлинным переживаниям нашей великой эпохи.
Бетховен самый близкий для нас из всех известных нам музыкантов именно потому, что явился порождением Великой французской революции, и что вся его музыка — гениально выраженная в звуках философия неудовлетворенности, борьбы и жажды победы. По своему настроению Скрябин родствен Бетховену.
Правда, будучи интеллигентом нашего времени, Скрябин гораздо больше, чем Бетховен, увлекался внешней нарядностью своих произведений, пестротой и изысканностью их музыкального наряда. Конечно, и это у него никогда не имело декоративного характера: красочность, пламенность блестящего оперения были внутренне спаяны с потоком основных музыкальных идей. Но тем не менее пролетариат, быть может, потребует от музыки большей мужественности, большей экономии средств, большей крепости, которая была бы торжествующей и жизнерадостной, но и боевой, суровой, — ведь этого требует пролетариат от себя и от всех, кто идет с ним.
В этом смысле, быть может, многое покажется пролетарской публике более родственным в Бетховене, который, конечно, мужественнее Скрябина. Чувственность в наслаждении самим звуком и чувственность в отношении к жизни, известная нервозность настроений, быстрая смена их — все это представляет собой привлекательные для нас черты Скрябина, но находящиеся в другой плоскости, чем подлинно пролетарский дух.
Но если рядом с этим вспомнить, что Скрябин, подобно Бетховену, явился, как представитель музыкального новаторства, на исторически более высокой стадии, чем времена Бетховена, что он очень много сделал для освобождения музыки от сжимавших ее узких старых рамок, что он делал все это с великим вкусом и безошибочным чутьем гения, если вспомнить также, что порывы свои он доводил до еще большей остроты, до еще большего революционного полета, чем Бетховен, то мы поймем, что Скрябин очень близок и родствен нам и что музыканты, которые будут творить новую музыку — музыку эпохи подхода к социализму, эпохи осуществления социализма, — смогут чрезвычайно многому поучиться у Скрябина.
В Москве существует Музей Скрябина. Очень интересно было бы сохранить его, как яркий памятник того времени, в которое Скрябин жил, той обстановки, в которой он творил. К тому же помещением этого музея можно было бы воспользоваться для работы научно–музыкального кружка, который мог бы заняться разработкой наследия Скрябина, исследованием влияния его на последующую музыку. Можно было бы даже постепенно расширять эту работу разработкой вопросов музыки вообще, особенно начала XX столетия и послескрябинской.
