150–летний юбилей Бетховена празднуется Красной Москвой в широких и импонирующих формах. Музыкальный отдел 1 организовал серию концертов, в которых были исполнены все симфонии Бетховена; его Торжественная месса и некоторые другие произведения. Только что закончилась серия симфоний Бетховена в Большом театре, и сейчас мы присутствуем при открытии в помещении, совершенно недоступного для публики, бывшего царского фойэ — Бетховенского концертного зала, имеющего быть одним из самых изящных и музыкально совершенных концертных залов Москвы.
Это празднование не может иметь характера эпизодического. Бетховен нам слишком дорог, Бетховен слишком нужен народной России, стремящейся к коммунизму, чтобы мы могли ограничиться просто серией торжеств. Этот зал не будет просто залом имени Бетховена — он будет местом, где гений Бетховена в лучшем, что он оставил нам в своей музыке, будет жить, как некий благостный гений, готовый поддержать нас в трудную минуту, вдохновить нас, вознаградить нас улыбкой счастья.
Здесь предполагаются постоянно возобновляемые каждый год циклы из несравненных квартетов Бетховена, последние из которых поистине являются музыкальными откровениями, жуткими по своей глубине и бесконечно радостными по своему совершенству, — сонат для скрипки и рояля, рояльных вещей и, наконец, ансамблей редких инструментов, ибо великолепные силы этого рода имеются в оркестре Большого театра и дают полную возможность возобновить многие почти забытые, но вдохновенные страницы великого музыканта.
Мне уже случалось давать краткую характеристику Бетховена при открытии цикла его симфоний в Большом театре. Я и теперь ограничусь несколькими беглыми замечаниями.
Недавно один французский писатель, утонченный эстет, упрекнул Бетховена в оптимизме.2 Я вспомнил по этому поводу, что в самой ранней моей молодости я восторженно приветствовал термин, впервые пущенный в ход, кажется, Селли [?] — мелиоризм. Пессимист считает, что мир плох, оптимист — что мир хорош, мелиорист считает, что он улучшается. Мелиорист может вместе с тем видеть все бедствия мира, всю мерзость действительности, всю слабость и греховность человека; но мелиорист в то же самое время не только отмечает постоянную борьбу светлого начала, но и хранит внутри себя глубокую уверенность в его конечной победе.
Основная динамика музыки заключается в том, чтобы, вызвав в нашей душе разного рода колебания, разного рода неудовлетворенность, привести потом все это к единству, разрешить все это в гармонию. Разрешение диссонанса есть основная динамическая форма музыкально–психологического воздействия. Но то, что в музыке, достигая человеческого сердца, остается для ее автора все же, так сказать, формальным приемом, для Бетховена было отражением его собственной души и проявлением его философии, его религии.
Музыка Бетховена бесконечно разнообразна, она имеет колоссальный, всеобъемлющий ключ: болезни, нужда, смерть, греховные страсти, низменные побуждения, соблазны и многое, многое другое может рисовать перед нами Бетховен. Его герой, которого вы чувствуете во всяком его произведении, до отчаяния борется со всевозможными врагами извне и внутри. Но в конце концов он побеждает, побеждает иногда трагически, — через собственную индивидуальную гибель, может быть, — но побеждает всегда. И та гармония, которую рисует себе и нам Бетховен как конечную, не есть нирвана, не есть самодовлеющий классический покой и уравновешенность — это есть радость, и к радости пропел он свой последний симфонический гимн.
Бетховен глубочайшим образом индивидуален, в то же время это — самый социальный не только из музыкантов, но вообще из художников.
Как это понять?
Дело в том, что выражаемые Бетховеном чувства, вращающиеся вокруг только что указанного стержня, общечеловечны в самом глубоком смысле этого слова. И Бетховен индивидуален тем, что он с такой изумительной яркостью это общечеловеческое в себе и своих произведениях воплотил.
Таким образом, требуется гигантская личность, совершенно своеобразная, для того чтобы в ней все, разрозненно и бледно звучащее в людях, запело громким и ясным голосом, и эта индивидуальность должна быть истинно человечной для того, чтобы, выражая свою душу, выразить душу всеобщую, а не нечто отколотое, отщепенческое.
Музыка после Бетховена пошла по пути все большей индивидуализации: Шопен, Шуман, Дебюсси, футуристы. Если нельзя сказать, что последние стали выражать такие личные переживания, которые уже чужды всем, так как мы воспринимаем только их внешнюю шелуху и иногда подозреваем, что кроме этой шелухи в музыкальном произведении и нет ничего, то это только потому, что небольшая группа из общественных верхов, эстетически утонченные баловни судьбы, со своими изощренными и измельченными нервными настроеньицами, вполне понимают язык своих музыкантов. Большие народные массы этого языка не понимают, и это прекрасно. Дело совсем не в том, чтобы новейшая музыка (я говорю не обо всех, но о большей части композиторов последних пятидесяти лет) опередила Бетховена; она просто ушла куда–то в сторону с большой дороги общечеловеческого коллективно–индивидуального мастерства на тропы личных настроений.
Один из лучших музыкантов Франции, Венсан д'Энди, противопоставляет в музыке две стихии: архитектуру и настроение. Одна музыка конструктивна и поэтому объективна, она была занята созданием стройных музыкальных форм; другая — субъективна и лирична, она отмечает всякие выражения и даже гримасы отдельной души.
Баха выдвигает д'Энди как величайшего архитектора, Шопена — как типичного выразителя музыки настроений.
Если мы обратимся к Бетховену, то мы увидим, что ему совершенно чужды чисто архитектурные устремления, которые иногда увлекают Баха (далеко не всегда, для этого Бах был слишком велик) и очень часто всю баховскую школу. Бетховен грандиозно архитектурен, но, так сказать, всякая большая плита, всякая колонна, всякий свод его музыкальной конструкции преисполнены огня и жизни. Его музыка в этом смысле как бы насквозь духовна.
И вместе с тем, Бетховен никогда не бывает мелок, снижаясь до ступени, на которой было бы уместно слово «настроение». Кто понимает Бетховена, тот невольно улыбнется при этой комбинации: Бетховен в такой–то сонате передает душевное настроение (или настроения — ожидания и пр.). Нет, он передает всегда огромные серии чувств, страстей, он всегда патетичен в лучшем смысле этого слова.
И так как Бетховен, классик среди классиков, объединяет в своей музыке и архитектурную монументальность и глубокую задушевность, он объективно лиричен. А объективный лиризм — общечеловеческий, прошедший сквозь великую личность, есть вообще тайна всякого истинно великого искусства.
То же самое наблюдаем мы при противопоставлении понятий: классическая и романтическая музыка.
Классическим искусство считается обыкновенно тогда, когда оно, подобно греческому, спокойно и величаво представляет собой достижение, а не бурный путь, когда оно похоже на античного бога, а не на античного титана.
Романтическим называется искусство бурнопламенное, полное кризиса, страдающее, мечтающее, далекое от своего умиротворения.
Бетховен кипуч и титаничен в самой крайней мере, но в то же время этот титанизм, на вершинах которого сияет солнце веры в победу, выражен в таких убедительных, в таких прекрасных, таких уверенных в себе формах, что поистине здесь слезы превращаются в бриллианты и капли крови — в рубины.
Бетховен — классик романтизма или романтик классицизма.
Многое можно было бы сказать еще о нем, — не напрасно об этом великане написаны библиотеки книг. Я удовлетворюсь тем, что сказал, и прибавлю только: новое искусство, которого мы чаем, которое начинает расцветать после землетрясения и в которое вольют новые соки громадные массы, до сих пор бывшие отторгнутыми от культуры, это новое искусство, когда оно будет искать пищу для своих корней, вынуждено будет пройти сквозь относительно бесплодные пласты новейшей музыки и найдет для себя колоссальное количество пищи в бетховенском пласте.
Бетховен ближе к грядущему дню, Бетховен более интимный сосед искусству социализма, чем хронологические соседи последних десятилетий.
