Чайковский, как и Чехов (при всем отличии от него), является осью художественной жизни эпохи восьмидесятых годов.
Это — время разгрома революционного движения разночинцев, время глубокого упадка общественных настроений. Тяжелая разочарованность интеллигенции наложила свою печать на своеобразную, нежную, тонкую, глубоко чуткую натуру великого композитора. Много таких же интеллигентов, раскрывшихся для культурной жизни, жаждущих счастья и деятельности, метались в восьмидесятые годы в серой, тусклой, пошлой обстановке, которую создавал для русской жизни удушающий режим Александра III. Далеко не все они сознавали, что угрюмая обстановка их жизни является результатом социальных явлений и политических событий. Немногие только догадывались, что гигантская тень самодержавия, выросшая на стыке помещичьей и капиталистической эпох, и есть то проклятие, которое заслоняло землю от солнца. Но даже догадывающиеся об этом не могли и не хотели сопротивляться. Они испытывали от этого только еще больше злую тоску. Невольно, однако, тяжелую печать времени интеллигенты превращали в нечто метафизическое, в нечто, якобы присущее самой жизни. Этот гнет, эта тьма испытывались как глубокое зло, слившееся со всем, что является мучительным для человека, особенно человека–индивидуалиста, в самом бытие — с болезнями, старостью, смертью. Но всякого рода уныние испытывается и выражается тем сильнее, чем больше вытекает оно из столкновения тяжелых внешних обстоятельств и внутренней жажды счастья. Внутренняя жажда счастья, выросшая в сознании человека, может быть, неясный идеал законченной, изящной, разумной жизни — это один из элементов большого таланта, который был и у Короленко, и у Чехова, и у Чайковского, и у многих других их современников. И он в некоторой степени спас их от полной гибели, от увядания и отказа от самого творчества.
Чайковский весьма редко и не совсем удачно выступал в форме ирониста или сатирика, что составляло сильную сторону Чехова; он никогда ничего не проповедовал, как Толстой; он никогда не ощущал приступов гражданского негодования, как Короленко; но другие черты его современников были ему присущи в большей мере: приступы доходящей до отчаяния тоски, которые выливались у него в музыкальных воплях, часы глубочайшей печали, от которой он исцелялся, стараясь придать ей внутреннюю красоту величия мировой скорби и внешнюю красоту мелодии и гармонии. Рядом с этим, рядом с чрезвычайным умением выражать тончайшие моменты человеческой грусти во всем ее разнообразии, от общефилософской до этической, Чайковский поднимается, однако, иногда на высоту настоящего полета к счастью, и в нем слышится знаменитая фраза Короленко: «Человек рожден для счастья, как птица для полета».1 И когда он летит, он весь искрится радужными красками. Хотя восторг его никогда не бывает буйным и вакхическим, но он сияющ и привлекателен своей утонченной красотой.
Конечно, Чайковский есть результат безвременья, но в том–то и дело, что безвременье это он претворил в песню человеческого сердца, взыскующую радости и одержимую кошмарами печали. Это была изумительная борьба одаренного, прекрасного человеческого существа за внутреннее равновесие, за восстановление возможности жить в дни безобразного угнетения.
Новые времена должны принести с собою новые песни, и Чайковский в наше время звучит подчас женственно, как бы несколько вяло, слишком по усадебному, слишком по салонному, слишком надушенно. Но таков Чайковский лишь в более слабых своих произведениях, на которых, однако, всегда лежит печать безукоризненного изящества. В произведениях сильных, где заключалась его душа, жажда счастья и отчаяние, любовь к жизни и страх перед смертью, она достигает размаха и потрясает. Правда, эти «потрясения» опять–таки для нашего времени слишком общи, слишком эмоционально абстрактны: мы гораздо резче и определеннее видим добро и зло.
Отсюда возникло представление о полной несовременности Чайковского, о том, что он отжил свое время, что его влияние может быть даже вредным для нас. К счастью, внимательный пересмотр нашего отношения к классикам не позволил укрепиться этой мысли. Мы научились теперь рассматривать их в историческом аспекте, видеть в них свидетелей различных эпох нашей общественности, нашей культурной мысли, нашего творчества.
В своем своеобразии Чайковский остается жить в нашей современной музыке, как живет и даже начинает как бы сильнее жить в нашей литературе ближайший к нему по настроениям писатель.
- Стр. 360 — Рассказ В. Г. Короленко озаглавлен «Парадокс». ↩
