Уже много раз убеждался я, как необыкновенно сильно действует бетховенская музыка на рабочую аудиторию — даже весьма мало подготовленную с общемузыкальной точки зрения.
Этому не может удивляться тот, кто подходит с правильным социологическим анализом к творчеству Бетховена, с одной стороны, и к переживаниям трудящихся масс — с другой.
Совершенно неверно, конечно, предполагать, будто культурные запросы восторжествовавших трудящихся масс и первые собственные их шаги в деле культурного творчества будут близкими к упадочным годам буржуазии, то есть как раз к последним десятилетиям, предшествовавшим революции. Известно, что отдельные пророчески чуткие творцы последних десятилетий могли испытывать на себе влияние приближающихся социальных бурь; но в общем и целом музыканты, как и другие художники, жили в атмосфере разлагающегося буржуазного общества, потерявшего свое идейное содержание в декадансе, и, как все декаденты, скрывали за пышностью виртуозных форм свою жизненную пустоту. Недаром известный итальянский историк музыки Бастианелли говорил, что характернейшей чертой развития музыки последних десятилетий, то есть именно послебетховенской, было усложнение музыкальных форм при оскудении идейно–этического содержания.
Бетховен является как раз тем музыкантом демократической интеллигенции, который, при громадном природном гении, музыкально выразил интереснейший момент в развитии мелкобуржуазной интеллигентской стихии.
Никогда мелкая буржуазия не поднималась на такую высоту, какой достигла она за время Великой французской революции. В этом явлении и в отражении его во всем мире сказалась ее грандиозная попытка подняться вслед за богатой буржуазией до овладения властью и сплотить вокруг себя весь трудовой народ — попытка, о которой мечтала как раз демократическая интеллигенция. Демократическая интеллигенция, выбитая из колеи разложением феодального строя, колебавшаяся между типом авантюриста–полулакея, вроде Фигаро, и типом острого, блестящего пионера научной мысли и страдальца о мировой неправде, вроде Дидро или Руссо, оказалась как раз в том подвижном, чреватом всяческими приключениями, осложненном взрывами честолюбия, временных побед, неудач и угроз положении, которое постепенно превращало одноцветную, упорядоченную душу «человека старого порядка» в бурное, сложное, капризное сознание «новейшего человека».
Для выражения этого нового сознания — беспокойного, стремительного, колеблющегося между ликованием и проклятием — музыка являлась самым подходящим из искусств. Именно появлением этого своеобразного носителя искусства — демократической интеллигенции — и объясняется быстрый и пышный рост музыки в конце XVIII и начале XIX столетия.
Во Французской революции мы имеем перед собою исключительное явление, в котором, на почве роста индивидуализма и углубления сознания, сделана была попытка связать индивидуалистов в одну сильную, могучую группу. Руками честолюбивых представителей интеллигенции, ставшей во главе бедняцких масс, организовались целые государства, целые армии, создавалось целое миросозерцание. Добиваясь объединения мелких мещан вокруг одного стержня, якобинцы пустили в ход также искусство и в первую очередь музыку. Для их празднеств — то ликующих, то горестных, то знаменовавших собою нависшую над отечеством грозу — писали такие музыканты, как старик Госсек, Керубини и Мегюль.
Но то, что у французов выявилось в некотором отношении, как официальное искусство, как придаток к их реальному, колоссального размаха политическому творчеству, в соседних странах, в странах с немецким населением, сказалось в формах более оторванно–эстетических. Зато революционная энергия переливалась из практики целиком в область искусства, достигая здесь значительно большего совершенства. Вот почему Шиллер, Гете и все их сподвижники по «Буре и натиску» были выше, чем официальные полупоэты Французской революции. Вот почему Бетховен смог подняться на высоту несравненно большего совершенства, чем Госсек, Мегюль и Керубини.
Но музыка Бетховена, тем не менее, была вся насквозь пропитана тем самым миросозерцанием, которое лежало в основе величайшего революционно–демократического подъема мелкой буржуазии.
Основное начало бетховенского миросозерцания, сказывающееся в его музыке, таково: он констатирует жестокость судьбы, равнодушие природы, висящие роком над человеком, глубокий упадок социального строя, отравляющего всю жизнь.
Однако Бетховен вовсе не является пессимистом. Не прикрашивая действительности, рисуя ее во всем ее ужасе, он вместе с тем зовет к борьбе. Он любит борьбу, он чувствует глубокую радость борьбы при всем сознании тех бедствий и тех лишений, которые она с собой несет. И приятие борьбы — вот та основная особенность, вот та атмосфера, которой проникнута музыка Бетховена в главных ее частях. Борьба эта, согласно твердой вере, никогда не покидающей Бетховена, должна привести к гармонии и кончиться победой человеческого разума над неразумными стихиями.
Музыка, которая сама вся состоит из нарушений равновесия и его восстановлений, по существу своему как нельзя больше подходила для выражения такого революционного, динамического миросозерцания.
Бетховен, лично несчастный и угнетенный, носил, однако, в себе такую неизмеримую потребность радости и такое умение пользоваться жизнью во всех тех проблесках утешения, покоя, ласки, которые она могла давать, что он воспарил над скудостью и приниженностью своей жизни и прославил в своей музыке те отдельные цветы жизни, которые ему встречались и которые давали намек на грядущее счастье, ожидающее человека, как награда за стойкость и самоотречение. Это давало Бетховену возможность играть на многострунной арфе, обнимающей всю гамму человеческих чувств. Все это является достижением весны буржуазии и, рядом с философским материализмом и якобинскими традициями, протягивает непосредственно руки к нам.
Между взлетом Великой буржуазной революции, ее музыкального выражения Бетховеном и взлетом Великой пролетарской революции, требованиями социалистического пролетариата, которые будут предъявлены к музыке близкого будущего, лежит излучина, которая полна долин и холмов, но, в общем, отражает искусство эпохи буржуазного упадка.
Вот почему непосредственным предшественником нашей грядущей музыки является Бетховен, вот почему, за неимением пока своих музыкальных творцов, с таким вниманием прислушивается к нему наша публика. Он ей родственен.
