Строительство новой культуры и вопросы стиля

Плеханов говорит: «Особенности художественного творчества всякой данной эпохи находятся в самой тесной причинной связи с тем общественным настроением, которое в них выражается».¹ Общество далеко не всегда является целостным, в нем происходит борьба классов, и это отражается в литературе. Очевидно, что отдельные писательские группы и личности, которые выражают собой интересы этих отдельных классов, будут отражать разные настроения, а отсюда получаются и разные «особенности» их искусства.

Стиль есть наиболее суммирующая «особенность» искусства. Стиль — это тот общий метод организации образов, который придает целостность физиономии одного произведения искусства, или всех произведений одного художника (может быть, какой–нибудь эпохи его творчества), или всех произведений целой группы художников, или даже искусства целой эпохи. Совершенно очевидно, что чем больше данное общество в данную эпоху внутренне расщеплено, тем больше в нем будет стилей.

Выдержанность стиля есть нечто эстетически успокаивающее, но мы, которые знаем, что стиль отражает собой жизнь, мы, которые знаем, что спокойная жизнь всегда означала собой твердое господство какого–нибудь класса над всем остальным обществом, не должны быть склонны особенно приветствовать такую устойчивость стиля, какая, например, целыми столетиями подчиняла себе волю отдельных художников и даже формы жизни и быта в некоторые эпохи истории Египта и Китая.

Наоборот, ломка стиля, стилистическое беспокойство, стилистическая борьба выражают собой наличие революционного протеста и нового, жизненного творчества.

Из вышеприведенных соображений ясно, что разнообразие стилей для нашего времени есть вещь неизбежная. Как же вы хотите, чтобы в революционную эпоху в искусстве тоже не происходило революционного брожения? Поскольку мы признаем наличие в нашей стране борьбы классов, поскольку все прекрасно понимают жесткость этой борьбы с внешним классовым врагом, поскольку мы ощущаем непосредственное обострение этой борьбы внутри страны — невозможно постулировать единство и выдержанность стиля в нашем быту, в нашем искусстве вообще, в нашей литературе в частности.

Но нельзя ли, по крайней мере, способствовать установлению единства стиля только среди пролетарских писателей, пролетарских художников, в пролетарском бытостроительстве? Здесь, где мы противопоставляем наш фронт другому фронту, надо было бы в собственных своих рядах провести возможно большее единство. Однако и тут надо быть осторожными. Единство идеологическое для пролетарского фронта совершенно необходимо, но было бы большой ошибкой, если бы, установив основной подход к жизни, основные задачи пролетарского искусства, разновидности читателей, на которые оно должно быть рассчитано и т. д., мы бы сделали легкомысленно преждевременные выводы относительно обязательности определенного стиля как наиболее соответствующего этой идеологической и социально–тактической установке. Наоборот, целесообразная установка должна быть найдена на практике.

Я даже не решаюсь сказать, что в этом процессе когда–нибудь, скажем через несколько лет, будет найден тот общий доминирующий стиль, который, в силу своего соответствия современности, будет взят за основу для всего дальнейшего творчества, сделается, так сказать, принципиально обязательным и будет только разрабатываться, уточняться, овеществляться в конкретных произведениях.

Почему не представить себе, что при полном единстве идеологической установки (а это в боевое время пролетарской диктатуры вещь действительно необходимая) мы не будем пользоваться весьма разнообразными стилями. Возьму пример: РАПП весьма энергично отстаивает ту мысль, что в данный отрезок времени нам более всего необходимо в области беллетристики, театра, изобразительных искусств — реалистическое отражение жизни, притом психологически углубленное, то есть показывающее не только внешнее поведение, а раскрывающее и ту картину сознания, которой оно сопровождается. При этом, конечно, как марксисты, мы будем требовать от художника, чтобы и это внешнее поведение, и это состояние сознания были нам представлены не только с возможно более яркой убедительностью, но и возможно более связанно со средой и ее закономерностями.

Я склонен думать, что эта установка РАПП в высшей степени плодотворна. Она дала уже нам несколько крупнейших пролетарских произведений и даст нам еще больше.

Но вот мы видим и противоположную группу, к которой сознательно и в боевом порядке относит себя целый ряд художников. Эти группы ругают психологически углубленный реализм «психоложеством» и решительно утверждают, что нам гораздо необходимее памфлетный стиль, плакатные формы, сознательно отходящие от действительности, не боящиеся никаких условностей, орудующих символами, аллегориями и даже фантастикой, ничего притом общего не имеющими с мистикой.

Мы не отрицаем, что подобные приемы, весьма далекие от реализма и почти гнушающиеся психологического углубления, представляются тоже чрезвычайно ценными. Но можно ли не видеть, что каждое из этих направлений не может не пользоваться совершенно различными стилевыми приемами? Можно ли утверждать, что только условная литература, условный театр, условная живопись соответствуют сущности пролетариата? Или наоборот? Ведь пришлось бы утверждать тогда, что самый подлинный пролетарский художник, всем своим сознанием и чувством примыкающий к своему классу, не может, например, написать настоящей реалистической картины из жизни пролетариата, не оказавшись изменником своему классу, либо что он не может создать яркий плакат, по своему рисунку, окраске, образам очень далеко отходящий от всего, что можно видеть в действительности?

Несколько более труден вопрос относительно искусства в быту и самих форм нашего быта. Биение, скажем, разнообразных стилей в нашей архитектуре, в оборудовании наших общественных зданий или новых рабочих, а затем и крестьянских жилищ было бы, как кажется, нежелательным. Здесь каждому из нас представляется будущее, даже ближайшее, как все большая и большая стройность, соответствующая нашему объединенному и плановому хозяйству. Однако, когда подумаешь, что мы будем пролагать в этом отношении наш путь под сильным влиянием великих достижений архитектуры прошлого, в соприкосновении с огромным архитектурным и инженерным движением современного капитализма, при глубокой потребности нащупать свои собственные пути; когда подумаешь, что мы богаты силами и будем все больше богатеть ими и что никто не возьмет на себя каким–то государственным окриком заставить всех встать в шеренгу, то приходишь к выводу, что на некоторый значительный отрезок времени мы вынуждены будем искать и разно решать задачи. Можем ли мы утверждать хотя бы, что тому социалистическому строю, к которому, как река к морю, стремится наше бурное переходное время, будет соответствовать непременно единый стиль строительства и обстановки жизни, единый стиль искусства?

Как известно, Троцкий старался доказать, что до наступления полного социализма, бесклассового общества, нам не удастся построить никакой культуры не только законченной, но хотя бы широко и прочно начатой. У него выходило как–то так, что социалистическая культура сменит собой буржуазную, а в промежуток мы будем иметь некоторое бескультурье, конечно, проникнутое революционными стремлениями, но, во всяком случае, как бы не заслуживающее даже упоминания в работах будущих историков развития человеческой культуры.

Мы самым резким образом отвергаем эту пессимистическую точку зрения, надевшую на себя, как это привычно для троцкизма, маску оптимизма.

Что–де нам строить нашу пролетарскую, классовую культуру, или хотя бы литературу, когда мы, того и гляди, окажемся на станции «Социализм»?

Нам несвойственен этот торопливый оптимизм. Мы знаем, что не так скоро устраним мы на земле классовую борьбу и превратим человечество, хотя бы только в пределах нашего огромного Союза, в безгосударственное единое трудовое общество.

Если социализм боевой, социализм диктатуры пролетариата, решающих войн с капитализмом, социализм железной дисциплины подъемов и временных поражений, социализм, в котором растущее богатство идет рука об руку с остатками нужды, социализм, в котором старое и новое в искусстве, морали и быту враждебно живет бок о бок, социализм, в котором борьба классов является самой его атмосферой, — колоссально отличается от социализма победившего, всеобщего, счастливого, — то все же период этого борющегося социализма определяется идеалом социализма торжествующего, ибо этот идеал, это будущее — есть содержание нашей программы, а наша программа есть начало, нормирующее всю нашу работу.

Если бы мы были совершенно убеждены, что социалистическому обществу будет соответствовать безусловное единство стиля, то все же, путем, может быть, споров и борьбы в своих собственных рядах и не только в области искусства, но и в области бытостроительства, мы должны были бы цепко держаться за то, чтобы приближаться к единству.

Известный немецкий искусствовед Гаузенштейн утверждает, что история человечества являет собой различные эпохи: одни органические и другие критические,² о чем говорили еще Сен–Симон ³ и Огюст Конт. Органической эпохе соответствует единство стиля, подчиняющее общему началу человеческий индивидуум. Критической эпохе свойственен крайний индивидуализм. Общество разбито на отдельные Классы, виды, группы, школки, личности. Буржуазные страны Гаузенштейн считает типично бесстильными. О социализме же он полагает, что ввиду органичности и плановости всей хозяйственной системы, ему соответствующей, и быт его, и его творчество, вплоть до самых отдаленных от экономической базы форм идеологии, будут также носить на себе печать высокого единства и подчинения личности целому.

Однако я полагаю, что это отнюдь не достоверно. Я напомню, что идеал социализма (тем более коммунизма), конечно, предполагает плановость хозяйственных функций человеческого общества. И ведь как раз это нужно для того, чтобы тяготеющие на нас в настоящее время хозяйственные отношения сделались как бы обычной и не тревожащей нас больше базой культурной жизни. Если Энгельс говорил о скачке из царства необходимости в царство свобода,⁴ то он и разумел при этом развитие вольного творчества, научного, художественного и бытового на базе той власти над природой, которую социализм даст человечеству. Почему же не можем мы предположить, что социализм будет царством величайшего разнообразия стилей.

Но возвратимся к задачам нашего времени. Какие выводы хочу я сделать из этих соображений? Мы переживаем боевое время, мы не можем сейчас признать искусство каким–то украшением жизни, развлечением и т. д. Для пролетарского писателя оно не может не быть в главном, в основном, боевым, проникнутым общими целями. С этой точки зрения нашей задачей является не только возможно более точная установка целей художественного творчества, но и тех приемов, при помощи которых эти цели могут быть с наибольшим эффектом достигнуты.

Однако при этом остается вопросом, идет ли дело о стиле нарождающейся пролетарской культуры в отдельных ее проявлениях или о стилях.

Я приветствую поэтому идею «Вечерней Москвы», хотя бы в порядке газетном, то есть, разумеется, предварительном, весьма общем, установить обмен мыслей по вопросу о пролетарском художественном (а быть может, и бытовом) творчестве и вытекающих из него стилевых задачах. Настоящую статью я прошу рассматривать как некоторое введение в открывающуюся дискуссию, причем оставляю за собой право по окончании ее вернуться к этому вопросу и сделать некоторое заключение из того материала, который, надеюсь, будет достаточно обилен и достаточно значителен.