Политика и литература

«Вечерняя Москва» просит меня высказаться по поводу важных вопросов, поставленных достаточно остро в докладе тов. Керженцева, в Доме Герцена, и в последовавшей вслед за этим докладом ¹ дискуссии.

Недавно в зале Консерватории я читал доклад о классовой борьбе в искусстве,² где высказал идеи весьма близкие, я думаю, даже совпадающие с идеями тов. Керженцева (поскольку я могу судить о его докладе по изложению, данному «Вечерней Москвой»). Между прочим, не могу не отметить, что тов. В. М. — н, давая отзыв о моей лекции, нашел почему–то нужным сказать, что вторая ее часть «была спорной», хотя эта вторая часть заключалась в комментариях к параграфам той самой резолюции Центрального Комитета, актуальность которой признал и тов. Керженцев.

Если тов. Керженцев совершенно справедливо замечает, что нынешнее обострение классовой борьбы требует от нас большей критической настороженности, более определенного отпора (как выражается тов. Керженцев в своей статье в «Правде» — «Об одной путанице»³) буржуазному и мелкобуржуазному влиянию на литературу, то — с другой стороны — он так же, как и я, определенно утверждает необходимость осторожного, товарищеского отношения к попутчикам, необходимость считаться с известной постепенностью, с которой растет так называемая стопроцентная пролетарская литература. Ведь удовлетворить требованию стопроцентности часто не удается и патентованным пролетарским писателям. Следя за приближениями и удалениями, за успехами и неудачами тех или иных, искони идущих с нами писателей, мы должны рассматривать критику не только как ограждение нашего читателя от возможного отравления теми или иными чуждыми влияниями, но и как форму помощи самим попутчикам.

Ведь надо помнить, что выражение «попутчик» имеет двоякое значение: во–первых, оно означает, что мы сами идем какими–то путями, что мы сами куда–то движемся. Рассматривать нашу собственную пролетарскую литературу как какой–то абсолют, как некое положительное и завершенное достижение, — было бы непростительнейшим проявлением комчванства. Мы и сами лишь постепенно выявляем лицо нашей пролетарской литературы. Пролетарская литература, вообще, есть литература переходного времени. А мы не должны забывать великих слов Маркса, что пролетариат в те десятки лет, на которые, по мнению Маркса, должна растянуться пролетарская революция, не только изменяет все вокруг себя, но изменяет и себя самого.⁴ Попутчики — это писатели, которые явились выходцами из других классов и, начавши свой путь с менее благоприятного пункта, стараются идти параллельно нашему пути. Отсюда ясно, что настоящий попутчик зреет и совершенствуется по мере того, как зреет и совершенствуется наш основной путь, растет наше социалистическое строительство вообще, культурное в частности, а в зависимости от этого — и литературное.

Но у попутчика есть еще и другие движения, которые тоже должны измеряться. Идя параллельно нам, он часто может отставать от нас, он может удаляться или приближаться к нам. Вот за этим и надо следить, будучи крайне осторожными в суждениях. Ставить крест над споткнувшимся писателем, объявлять его буржуазным, враждебным или бездарным, нечутким, вообще вредным или кончившимся — надо с величайшей осторожностью. Если такое суждение преждевременно или неверно, то оно, прежде всего, является плохой услугой пролетариату, так как он просто теряет чуткость к критике, а ведь мы говорим о тех критиках или руководителях наших литературных судеб, которые фактически или даже официально говорят от имени пролетариата, — но такими преждевременными суждениями мы не только компрометируем нашу критику, но также можем иногда убить талант или окончательно оттолкнуть его от нас. Суровое отношение, стремление скорей положить клеймо на лоб писателя есть нездоровое стремление.

Пролетарский писатель не должен смотреть на писателя не пролетарского как на конкурента. Он должен смотреть на него как на помощника, как на участника в общем строительстве, и для него должна быть большой скорбью всякая убыль в лагере попутчиков.

Вот те идеи, которые я развивал в моем выступлении и против которых тов. Керженцев спорить не будет.

Зато после доклада тов. Керженцева, по–видимому, разгорелись довольно острые споры. Высказываться по этому поводу мне приходится несколько осторожно, ибо дискуссию, — которая занимала, по–видимому, целый вечер, — «Вечерняя Москва» передает очень кратко, и всегда можно натолкнуться на всякого рода опровержения, на заявления, что мысль того или другого участника дискуссии передана не вполне точно.

Насколько, однако, я могу судить по отчету «Вечерней Москвы», высказывания основных оппонентов тов. Керженцева — тт. Эфроса и Пильняка — в корне неверны.

А. М. Эфрос категорически заявил, что отхода писателя от революции в настоящее время нет. Очевидно, при этом имеются в виду писатели–попутчики. Я, пожалуй, затруднился бы прямо утверждать, что вся большая и разнообразная группа писателей–попутчиков по–настоящему уклонилась куда–то вправо или осталась позади. Она очень дифференцировалась, она чрезвычайно рассеялась, почти каждый писатель идет каким–то своим путем. Но, однако же, является прямым недоразумением отрицать тот факт, что за последнее время участилось появление таких произведений, в которых чувствуется растерянность, иногда даже плохо скрытая ирония по адресу того, что у нас сейчас делается, иногда пессимистическое, почти отчаянное отношение к великим и радостным процессам нашей, правда, тяжелой борьбы.

Примеры, которые неоднократно приводил тов. Керженцев ⁵ и которые можно найти в критических статьях журнала «На литературном посту» и др., мне кажутся взятыми верно. Правда, в «Братьях» Федина имеется не только основная драма, которая действительно показывает драму «лишних людей», там имеются и превосходные страницы, рисующие борьбу яицкого казачьего молодняка против своей старейшины. Прийти на основании этого романа к тому, что Федин обесценил себя как попутчика, — отнюдь нельзя. Но все же — на основе общих наблюдений над попутнической литературой — мы можем сказать, что обострение классовой борьбы отразилось и на ней.

Есть, однако, и явления противоположного характера, правда, не в литературной, а в других, очень показательных для интеллигенции областях. В области науки, судя по тому, как прошел съезд научных работников на Украине, и по глубоко политическим и культурно–общественным резолюциям этого съезда,⁶ судя по необыкновенному подъему и энергии, с которыми проходит Всесоюзный съезд научных работников у нас в Москве,⁷ можно прямо сказать, что по линии науки, несмотря на недавний «скандальчик» в Академии,⁸ мы имеем большой сдвиг навстречу к нам в основных кадрах наших ученых. Не означает ли это, что мы начинаем изживать кризис интеллигенции и что, поколебавшись несколько, интеллигенция в лучшей своей части и даже в среднем своем массиве вновь встает на нашу дорогу?

А. Эфрос утверждал такое положение, что только–де от публициста, от рационалиста можно требовать прямых ответов на вопросы современности, а писатель идет «кривыми путями» (кавычки не мои. — А. Л.). Что хотел сказать этим Эфрос? Если его мысль сводится к тому, что не дело писателя давать публицистические ответы, то это, конечно, верно. Писатель оперирует образами, то есть жизненными явлениями во всей их конкретности, но поставленными, однако, перед читателем так, что они имеют широкое типизирующее значение. Верно и то, что, пользуясь образами и явлениями, он главной своей целью имеет воздействие на эмоции читателя. Писатель имеет полное право не доводить своих выводов до степени ясных тезисов, а предоставить сделать их из даваемого им жизненного материала самому читателю. Верно и то, что писатель имеет право и даже обязан изучать новый жизненный материал, ставить такие жизненные проблемы, которые еще не могут считаться решенными в порядке публицистического их рассмотрения. В этом случае писатель только ставит проблему, не давая на нее ответа. Все эти приемы в литературе, конечно, допустимы.

Должна ли литература непременно иметь характер басни, да еще, может быть, и с припиской «мораль сей басни такова»? Конечно, нет. Но можно ли все это назвать «кривыми путями»? Вот это очень сомнительно.

Нельзя ни на минуту отрицать того, что писатель является тем более компетентным человеком, чем больше он узнал окружающую жизнь, чем больше он осмыслил ее, чем больше и определеннее ее почувствовал. Писатель — учитель жизни — это самый высокий писательский образ. Гораздо ниже его стоят те писатели, которые совсем не разобрались в жизни и только и делают, что ставят недоуменные вопросы.

Но даже и при этих условиях, ставя такие недоуменные вопросы, писатель вовсе не идет кривыми путями. Он только идет медленно, идет неверно, он даже, может быть, стоит на месте, оглядывается и разводит руками.

«Кривыми путями» писатель идет тогда, когда он, может быть, непреднамеренно делает противоречивые выводы; один раз направляет свое творчество в одну сторону, а другой раз в другую: один раз, допустим, пишет радостную повесть о росте нового человека, а другой раз оплевывает Советскую Россию как грязный свинушник, из которого ничего никогда не может выйти. Вот это называется «идти кривыми путями». И если писатель действительно идет такими вот «путями» и если сейчас такой «кривизм» и наблюдается, то это движение от нас, а не к нам. Как же может Эфрос, говоря о «кривизне» путей писателя, отрицать, что у нас имеется известный сдвиг попутнической литературы во враждебную нам сторону?

Так же сомнительно утверждение Эфроса, что быть разумными хозяевами значит «не торопить писателя». Есть разные способы торопить. Воспитатель, который, имея в своих руках ребенка, пожелает быть хорошим хозяином в том смысле, чтобы не торопить его развития и, вследствие этого, перестанет учить его, — будет очень плохим воспитателем. Если же он захочет напичкать его голову сведениями, которые в детской голове данного возраста вместиться не могут, если он будет требовать от шестилетнего ребенка, чтобы он вел себя как двадцатилетний молодой человек — он также не будет добрым хозяином. На двенадцатом году революции, при победном — в общем — ходе ее, мы уже вправе требовать значительной доли социалистического смысла и социалистических настроений от тех людей, которые претендуют на звание попутчиков.

Будет величайшей нелепостью, если мы будем такими «добрыми хозяевами», которые откажутся подхлестывать и пришпоривать отсталых в нашей стране, хотя бы этими отсталыми являлись и писатели.

Зато не прав равным образом и В. М. — и в такой своей тираде:

«Писатель, — заявил далее А. Эфрос, — это градусник, опущенный в жизненную среду. И не понял Эфрос, что «жизненной среды» вообще не существует, что есть среда классовая, и если «градусник» показывает «температуру», несвойственную пролетариату, стало быть, писатель был погружен в иную, чуждую пролетариату, классовую среду».

Ошибка заключается в том, что если и существует только классовая среда, то это не значит, что есть только пролетарская среда, с одной стороны, и враждебная ей, с другой.

Положение Эфроса, что писатель есть градусник, отмечающий температуру жизненной среды, в которую он погружен, правильное, марксистское даже положение. Но миллионы нашего чисто индустриального пролетариата окружены огромными массами крестьянства, со всеми его разнообразными слоями, городского мещанства, интеллигенции разных оттенков. Что же, мы совсем не заинтересованы в том, чтобы знать, какова температура этих классов? Что же, мы будем строить нашу жизнь только в собственной пролетарской среде? Как бы не произошли от этого большие недоразумения. Наоборот, мы крайне заинтересованы в том, чтобы следить за температурой сопутствующих нам групп: бедняцких и середняцких масс крестьянства, кустарей разного рода, интеллигенции и т. д.

Вот если бы писатели заговорили от имени действительно враждебных нам групп, стали проводить кулацкие идеи, идеи нэпа или буржуазного Запада, тогда, может быть, пришлось бы не только выступить с достаточным критическим отпором, но возможно даже, что пришлось бы заткнуть этот враждебный нам фонтан энергичным цензорским приемом.

Попутчики тем и ценны нам, что они отражают собой настроение и колебания окружающей нас среды.

Точка зрения, которую развивает В. М. — н, находится в полном противоречии с партийным решением. Точным выводом из нее является то, что у нас в литературе имеет право голоса только пролетариат.

Это, разумеется, абсурд, с которым никогда не согласится ни тов. Керженцев, ни другие подлинные ленинцы.

Трудно опять–таки говорить и о высказываниях Б. Пильняка, поскольку я не слышал их. В этой фразе, которая характеризует его выступление в статье В. М. — на, имеется внутреннее противоречие. Она звучит буквально так: «Пильняк выдвигает теорию: чем талантливее писатель, тем он более бездарен в политике. Неуменье быть в контакте с окружающим — это наше несчастье». Если бы Пильняк сказал: писательский талант меркнет от соприкосновения с политикой, талантливый писатель не должен заниматься политикой, — позиция его была бы совершенно ясна. Но, по–видимому, Пильняк хочет сказать другое, а именно — фактически наш нынешний писатель плохой политик, и наиболее талантливые среди писателей как раз особенно неумелые политики, и это наше большое несчастье. В таком виде тезис в значительной мере теряет свою одиозность. Это является, скорее, жалобой писателя бездарного в политическом отношении. Тов. Керженцев в своем ответе Пильняку, судя по изложению, сказал: разговоры Пильняка о том, что талантливый писатель всегда бездарен в политике, есть сочинение теории для оправдания писательской аполитичности. Эта стрела, по–видимому, действительно попадает в Пильняка. Сам Пильняк неоднократно пытался писать романы и повести с явно политической тенденцией. Если эти романы и повести были часто, несомненно, талантливы в отношении чисто литературном, то они были исключительно бездарны в политическом отношении. При таких условиях Пильняку, конечно, приятно верить, что литературная талантливость и политическая бездарность «самим богом установлены, и вольтерианцы против этого напрасно говорят».⁹ Но эта теория — вреднейшая. Во–первых, она фактически абсолютно неверна. Даровитые в литературном отношении пролетарские писатели наши являются вместе с тем и политически даровитыми; и когда речь идет о чуждых нам классах, то и тут было бы смешно говорить о бездарности в политическом отношении, например, Достоевского или Толстого. Они в корне являются враждебными, противными нам силами, но в своем духе они были политически глубоко одарены. Да и стоит ли тут приводить примеры? Политика ведь это не буржуазное политиканство, политика — это все строительство, вся общественная жизнь. Быть аполитичным — это значит стоять всегда перед риском запутаться в мелочах. Такой человек действительно до крайности близорук, как часовой мастер, привыкший к мелочам, взгляд которого на широкий горизонт смотрит тускло и тускло видит. Но это уже особенности самого Пильняка.

Но теория его вредна еще и потому, что, как правильно отмечает тов. Керженцев, может оказаться помехой в изучении политики, в стремлении поднять свою квалификацию для того или другого талантливого писателя. Ведь это все равно как если музыкант говорит: для меня важно быть талантливым виртуозом, а хороший ли я музыкант, передаю ли я настроения, стиль, знаю ли я хорошо историю музыки — это меня совершенно не касается, — лишь бы только пальцы бегали по клавиатуре с достаточной гибкостью. Такие музыканты есть, и их напрасно называют виртуозами. Слово виртуоз происходит от латинского слова «виртус» — доблесть. Виртуоз — это художник, умеющий показать блеск своего таланта, воздействовать на слушателей, а не только удивлять своей техникой. В этом смысле быть виртуозом хорошо. Когда же, благодаря салонному развитию, музыкант вырождается в фокусничающего барабанщика на рояле и начинает нравиться именно этим становящейся все более безмозглой, все более бесчувственной, но считающей себя все более утонченной, все более умеющей ценить «формы» публике, — это поворот к смерти подлинного искусства. Поэтому тезисы Пильняка в скрытой форме могут означать собой проявление подобных же формалистических процессов, наблюдающихся у нас.

Но, повторяю, у Пильняка слышится и жалоба на неуменье черпать из живой жизни, и притом не только мелочи, а нечто синтетическое. На это можно сказать, что товарищи писатели, не знающие марксизма, не позаботившиеся о своем политическом образовании в наше время, действительно могут потонуть в крохоборстве, в кружевной работе, совершенно потерять ценность писателя и оказаться выброшенными за борт истории.