Очередные задачи литературоведения

Мы рассматриваем литературу как помощницу в социалистическом строительстве.

Первая помощь, которую художественная литература может и должна принести строительству, — это давать его деятелям правильную и детальную, согретую чувством, образную ориентировку в окружающем, какую не может дать ни статистическая справка, ни публицистическое освещение, ни научный трактат. Будем ли мы иметь дело с художественным очерком, находящимся на грани между художественной литературой в строгом смысле этого слова и образной, эмоционально взволнованной и волнующей публицистикой, или с романом, стихотворением — все равно, одной из целей произведения может и должна быть эта живая ориентировка.

Однако, когда мы подчеркиваем особую жизненность и эмоциональность ориентировки, мы тем самым уже переходим от задачи информации к задачам направления чувства и воли читателей. Художественный показ есть показ сквозь призму темперамента автора, а этот темперамент творческого субъекта мы принимаем — поскольку говорим о нашей художественной литературе — за более или менее адекватное, более или менее чистое выражение классового суждения, классовой аффекциональной окраски отображаемых объектов.

Но литература может переносить центр тяжести именно на свое воспитывающее влияние. В этих случаях дело в меньшей степени сводится к художественному изображению окружающего, чем к развитию такой диалектики симпатий и антипатий, аффективных импульсов, волевых движений, которые воспитывают самого читателя.

Литература не говорит здесь о том, что есть. Она говорит о том, что должно быть. Она сама становится творческим началом в социальной жизни. Понимаемая так литература ставит перед литературоведением ряд своеобразных задач.

Молодой пролетарский класс, выдвинувший и все вновь выдвигающий ряды своих творцов–художников, в высочайшей степени заинтересован в правильном усвоении уроков прошлого.

Остается твердо установленным общее правило Ленина, что без усвоения приобретений прошлого нельзя строить пролетарскую культуру, а также и то, что усвоение это должно быть критическим.

Мы, однако, уже перешли ту стадию, когда можно было просто, по полуграмотности нашей, учиться некоторым техническим приемам, некоторым высоко мастерским методам выразительности, которые мы находили у русских или западных классиков.

Мы и тогда прекрасно сознавали, что все решительно приемы, все решительно черты и особенности классика приспособлены — и тем точнее, чем более «велик» данный автор, — к потребностям его класса. Поэтому критическое освоение редко когда может выражаться в прямом подражании тому или другому способу художественного творчества кого–либо из мастеров прошлого. Творчество этих мастеров скорее должно браться за исходный пункт, часто даже за пункт отталкивания и, почти всегда, — за пункт преодоления.

А все это достигается лишь путем ясного сознания, какими именно связями соединен тот или другой художественный образ, та или другая животрепещущая и полная выразительности страница с классовым характером и классовыми тенденциями, нашедшими в них отражение. Лишь при уяснении себе этой стороны дела можно превращать при помощи своеобразного диалектического «приема» такого рода высокое достижение прошлого в собственное оружие.

Мы не будем иметь тогда перед собой образцов [для] подражания, мы будем иметь необычайно поучительный объект, анализ которого повышает нашу собственную сознательность и наши собственные художественные сноровки.

Работа по такому, в широком смысле слова технологическому, принципу над достижениями прошлого немыслима, однако, без подведения под нее широчайшей исторической базы.

Марксизм должен построить подлинную историю литературы русского языка, других языков Советского Союза и литературы мировой. Не говорю уже о том, что история литературы есть чрезвычайно важная часть общей истории и представляет собой огромный социологический интерес, ибо литература является прекрасным свидетельством о себе эпох и классов; лишь завершение или приближение к завершению такого монументального и стройного марксистского научного здания, реконструирующего всю действительность, всю историческую литературную действительность, может обеспечить подлинную научность и обоснованность отдельных исследований.

То. что относится к истории, относится и к настоящему.

В нашей собственной стране имеется не наша литература, и особенно много имеется ее за границей. Не все «не наше» тем самым является нам попросту враждебным. Многое и здесь подлежит тому же критическому усвоению. А кроме того, враждебное должно подвергаться внимательному анализу. Плох был бы тот терапевт, который ограничивался бы изучением действия безопасных в любой дозе веществ и отметал бы изучение действия ядов! Понимание врага — огромная задача, а кто хочет понять врага — «должен ехать в страну врага». Часто знать искусство этого врага и значит совершить поучительную экскурсию в его страну.

Таковы общие социологические, исторические задачи литературоведения (включая сюда и анализ окружающей нас действительности).

Но литературоведение не есть только историческая наука. Оно не есть только критическая наука. Оно есть также и наука методологическая и нормативная. У нас это безусловно должно быть так. Буржуазные писатели могут спорить между собой и колебаться между идеалом Брюнетьера, который хочет навязать писателям педантическую ферулу буржуазно–выдержанного и надежного ментора, и идеалом Франса, который провозглашает полную свободу цветения каких бы то ни было цветов в литературном саду, а самую критику сводит к необычайно утонченному умению нюхать эти цветы и рассказывать про их пленительные запахи.¹

Конечно, пролетарской литературе всегда будет присуща огромная свобода творчества, наш класс не закостеневает, а живет, пускает во все стороны новые ветви. Но вместе с тем это есть класс организованный, класс с крепким этическим центром, сконцентрированной волей, с огромной целью, как всепобеждающий магнит притягивающей к себе все творческие усилия. Вот почему вопрос о творческом методе пролетарской литературы во всех его общих принципах и всех его деталях представляет огромный интерес и естественно вытекает из всей политики нашего культурного строительства.

Целый ряд вопросов стоит перед нами и требует разрешения. Кое–что в этом отношении сделано, но окончательных суждений мы не имеем даже по важнейшим вопросам. У нас до сих пор нет четкого разделения художественной литературы в собственном смысле слова и художественной публицистики, а между тем уже становится ясным, что центр тяжести пролетарской литературы, по–видимому, смещается и должен смещаться в известной и значительной мере от так называемого чистого художества (которое пленяло, между прочим, и таких критиков, как Плеханов и Воровский), к смешанным формам, где непосредственно убеждающая литература — агитационное обращение к читателю, играет роль не менее значительную, чем образ в собственном смысле этого слова (то есть как бы объективно живущее порождение творческого воображения автора).

Мы до сих пор не имеем убедительного определения образа, несмотря на то что мы постоянно оперируем с этим понятием. В школе Переверзева дело дошло до того, что под образом разумелось, в сущности говоря, действующее лицо в художественном произведении, и «стержневой» или «центральный образ» для Переверзева и его учеников означает лишь любимого героя автора,² который легко отождествляется в его сознании с ним самим. Такого рода персонализация понятия образа, конечно, никуда не годится. Хотя образ человека не может не играть доминирующей роли среди других образов, надо помнить, однако, что образ не есть непременно существо. Целая сцена, целое явление, целое общество может быть выражено в образе.

Вообще, над понятием образа как элемента чисто художественной ткани и понятием его как элемента образной публицистики, образной ораторской речи, придется еще работать, устанавливая здесь и сходство и различие.

Мы не имеем еще удовлетворительной установки понятия стиля. Простое заявление, что стиль — это класс, по существу ничего не дает. В истории таких совпадений мы не имеем. Один и тот же класс в разные эпохи своего существования имеет разные стили (возьмите хотя бы архитектурные стили буржуазии). Один и тот же стиль переходит за социальные и хронологические рамки одного класса, распространяясь на другой, хотя бы то[лько] временно. Кроме того, рядом с эпохами резко очерченного, ярко выраженного стиля, мы имеем эклектические эпохи, эпохи незаконченного стиля, эпохи разрушающегося стиля. История стилей есть живой диалектический процесс, в котором установившиеся стили, как некоторые целостные величины, являются лишь частностью, да и то кажущейся, ибо и они все время живут и изменяются. Вера в какую–то сшибку стилей между собой, как законченных организмов, — это в лучшем случае чистейший механицизм.

Но характерно как раз, что история классов, которая является основным, определяющим рядом, не совпадает с историей стилей в своих очертаниях. Установить эти своеобразные запаздывания, изменения, деформации крайне важно, ибо без них не только не будет понятна история искусств, но не выявлены будут и своеобразные законы искусства, как специфического общественного явления.

Мы возимся сейчас над определением понятия жанра. Можно было бы перечислить целый ряд прямо противоположных подходов к этому понятию. Совершенно убедительного определения мы до сих пор не имеем. У нас нет своей собственной теории прозы и поэзии в их различиях, в их назначении, в их социальной ценности. Мы едва только подошли к рассмотрению методологических вопросов литературы как огромной и существеннейшей части театра, кино, графики и в меньшей степени других искусств.

Мы только бегло перечисляем отдельные задачи, которые здесь перед нами стоят. Суммируя же, можно сказать: у нас нет еще более или менее удовлетворительно разработанной марксистско–ленинской системы литературных понятий и законов.

Но задачи литературоведения этим не ограничиваются. Я помню, как меня поразило заявление некоторых учеников Переверзева, что для настоящего времени вовсе не стоит входить в вопросы художественного творчества, так как искусствоведение и психология творчества две совершенно разные науки. По–видимому, им казалось, что можно довольно далеко идти вперед в отношении литературоведения, совершенно не задаваясь вопросом художественного творчества.

Мы другого мнения. Мы думаем, что самые же первые проблемы — хотя бы, например, проблема о том, как сливаются в акте художественной продукции социальные импульсы и личность, — оказываются решающими. И именно поверхностное, до крайности одностороннее разрешение этого вопроса было одним из гибельнейших корней переверзевских ересей. Заявление, будто бы социальное бытие отражается в художественном произведении как бы помимо сознания и помимо характера личности, которая в лучшем случае играет роль какого–то нейтрального провода, является чудовищным. Марксистское искусствоведение должно рассуждать иначе. Самую авторскую личность должно оно рассматривать как явление социальное: в ней, в этой авторской личности, суметь совершенно отбросить чисто биографическое, случайное, и выявить социальное, необходимое, характеризующее данную личность как своеобразный узел, в котором перекрещиваются социально–силовые линии. Тогда произведение становится действительно продуктом определенных психологических усилий автора, действительным порождением его личности; но сама личность не рассматривается ни как биологический курьез, ни как мистическая причина сама по себе, а как явление глубоко социальное.

Однако, если мы станем на эту точку зрения, то психология творчества предстанет перед нами двумя сериями вопросов. Одни из них будут вытекать как раз из нашего стремления конкретно представить себе, как в действительности зарождается художественный замысел, первые руководящие идеи, первые организующие образы, как появляется тема, выбирается и обрабатывается сюжет, какую роль играет здесь полусознательное воображение и какую руководство сознания, в чем сказываются здесь классовые инстинкты, а в чем классовая сознательность. Тогда яснее будет и то, какие искажающие влияния, как по линии деформации инстинктов, так и по линии деформации сознания, могут иметь другие классы, традиции прошлого и т. д.

Мы не будем останавливаться на дальнейшем развертывании интереснейшей линии проблем марксистско–ленинской психологии художественного творчества. Отметим только, что мы не должны здесь всецело отметать биолого–патологический момент. Это бы значило закрывать глаза на факты. Марксист–ленинец не имеет права делать этого. Он должен суметь растворить биолого–патологический фактор в социальном, показать его чисто подчиненное значение.

Чтобы не плодить здесь лишних недоразумений, приведу здесь замечательную ленинскую схему, которая должна была бы быть всем известна. Она гласит следующее: «Вот те области знания, из коих должна сложиться теория познания и диалектика: история философии, история отдельных наук, история умственного развития ребенка, история животных, история языка, психология и физиология органов чувств».³

Эту гениальную схему должны хорошенько заприметить «чистые социологи» и «чистые историки».

Возвращаясь к психологии творчества, отметим, что имеется еще другая полоса чрезвычайно важных интересов в этой области, сочетающихся с техническо–художественными или писательскими задачами.

Из творческих законов должна проистечь определенная техника творчества, гигиена этого вида творческого труда и, мало того, — законы эффективности творчества по той или другой линии. Можно ли, например, построить понимание комического эффекта в литературе, эффекта патетического, возвышенного и т. д., если мы не исследуем в самом творчестве автора, то есть в субъекте человека вообще (психологически) этих и подобных им переживаний? Лишь анализ переживания смешного может привести нас к тому, как этот «смех для себя» становится художественно–комическим для других.

Рядом с литературоведением в собственном смысле слова надо отвести место литературной критике в собственном смысле этого слова: социальному раскрытию плывущих мимо нас произведений, нахождению их социального коэффициента, их критическому разбору, то есть выявлению их дефектов и достижений, особенно же критической помощи начинающим писателям, роль которых теперь, после призыва ударника в литературу, становится огромной и, быть может, решающей.

Институт новой литературы Всесоюзной Академии наук через журнал, первый номер которого мы опубликовываем, ставит себе целью — участвовать в разработке всех этих проблем. Места для этой работы хватит всем, и журнал вряд ли окажется лишним. Считаясь с тем, что другие журналы, издаваемые непосредственно активно действующими объединениями писателей, будут вести главным образом повседневную и боевую работу, мы отводим себе по преимуществу, так сказать, академическую работу, прося, однако, памятовать, что наш академизм должен быть революционным, коммунистическим, марксистско–ленинским.

Мы признаем нужным уделять известное внимание вопросам прошлого, вопросам обобщающим, хотя и не отделяя их от кипящей злободневности, но все же находя время для спокойного и углубленного их исследования, насколько только это окажется объективно возможным. Нам хотелось бы играть роль своего рода исследовательской лаборатории при большом нашем литературном заводе, — исследовательской лаборатории в той ее части, в которой она не непосредственно связана с производством, а рассматривает большие, более общие проблемы, вытекающие из задач дня, но подлежащие разрешению, как предварительные и общие задачи, или играющие роль подсобных опытов. Само собой разумеется, мы не отказываемся от деятельного участия в жизни литературоведения, мы не отказываемся от полемики. Не делая для себя главной целью проверку работы других, считая, что это больше всего дело Комакадемии, ее органов, мы тем не менее будем указывать ошибки там, где они будут казаться нам явными. С другой стороны, мы будем рады критике всех наших работ.

Мы будем считать полемику, идущую в недрах нашей литературоведческой армии, как одного из корпусов общего строительства нового хозяйства и новой культуры, — за род сотрудничества. Это не значит, что полемика не может допускать острых слов и решительных ударов. Но она не должна переходить за грань товарищеской взаимокритики, как части самокритики нашего класса.

Конечно, в тех или иных случаях, тот или иной товарищ может оказаться подлежащим выбрасыванию за борт в силу не столько своих заблуждений (их всегда можно простить), сколько отстаивания их. Судить об этом мы можем лишь в очень частной мере. Для произнесения таких приговоров компетентны другие инстанции. Мы думаем, во всяком случае, что заблуждение, почти немедленно переходящее в области партийной политики в явный вред для общего дела, не должно рассматриваться с такой же острой точки зрения, когда дело идет о нашей теоретической работе. И здесь, конечно, заблуждение может оказать содействие классовому врагу, но часто дело сводится просто к неясности в постановке известной проблемы, к тому, что настоящая истина еще не открыта и что около нее, так сказать, танцуют заблуждения направо и налево, вверх и вниз. Именно их борьба между собою, их сравнение между собою приводит, в своеобразной диалектике, к раскрытию подлинной истины.

Мы полагаем, что если в области литературоведения широкая терпимость так же неприлична для нас, как и в какой угодно другой, ибо наша работа должна быть прежде всего партийной, то все же есть в этом отношении градации, и относительная терпимость здесь является законом, без которого невозможен будет обмен мнениями, невозможен будет риск новых положений, без которых может наступить известная робость, наталкивающая больше на претворение уже известных положений и часто на употребление их в качестве прокрустова ложа, чем на действительное творчество.

Совсем другое дело буржуазная и вообще классово враждебная литература, критика, литературоведческая теория. Здесь полемика превращается в настоящую классовую борьбу. Здесь нужно вести эту борьбу истребительным оружием. Здесь колоссальная арена для сокрушения часто очень ловко сконструированных вражеских твердынь или выпалывания часто очень тонко и хитро посеянных в нашем поле плевел.

Первый номер нашего журнала носит, быть может, несколько случайный характер, но мы и не претендуем на то, чтобы журнал наш оказался систематическим. На это периодический орган не может претендовать. Однако «меньше самотека, больше плановости» — это все–таки хорошие пожелания для каждого серьезного научного органа. Мы постараемся в меру наших сил осуществить это пожелание. Мы надеемся на благоприятный прием со стороны наших товарищей, других, уже немалочисленных органов диалектико–материалистического литературоведения и искусствоведения. Мы знаем, что общими силами марксисты–ленинцы разрабатывают эти, еще довольно девственные, области и построят светлые здания подлинной теории литературы, которые будут хорошей защитой для развертывания литературы нового человечества, освобождающегося или полностью освобожденного от остатков старого, и мы были бы счастливы, если бы нам, руководителям и работникам этого журнала, удалось внести свою долю в разрешение великолепной задачи, составляющей часть общей задачи нашей партии и пролетариата, — задачи, возвышающейся над всем, что когда–либо ставила себе в качестве цели та или другая группа человечества.