О смехе

Товарищи, когда я предлагал Академии наук организовать комиссию по изучению сатирических жанров, я больше всего руководился соображениями о скорейшем развитии исследований по истории литературы согласно марксистскому методу, то есть диалектическому материализму. И рассуждая о том, к какой области литературы можно применить этот метод с наибольшей легкостью, добиться скорейших результатов, — с тем чтобы на основе приобретенных навыков легче найти способы марксистского изучения всех областей литературы, — я пришел к выводу, что таким родом литературы является сатира.

Что мы называем марксистским изучением?

Каждое литературное явление, нами изучаемое, мы рассматриваем прежде всего как функцию общественности. Мы ищем те проявления конкретно–исторических классовых отношений, которые отразились в данной литературной формации или в данном литературном произведении. Этой генетической точке зрения мы придаем большое значение, но она не заслоняет от нас и функционального значения литературного произведения. Мы полагаем, что во многих случаях литературные произведения вполне сознательно пишутся для того, чтобы произвести определенное впечатление на окружающий мир, на свой класс, на другой класс, на ту или другую избранную или случайную публику, до какой данное произведение может дойти. В тех случаях, когда этого доказать нельзя или когда можно доказать противное, то есть известно, что автор литературного произведения писал его, не имея намерения пропагандировать определенные воззрения, мы должны допустить такое намерение как бессознательное, но все же несомненно существующее.

Самое стремление сосредоточить внимание своих современников на совершенно «чистом» произведении искусства (то есть таком, которое было бы возможно дальше от социальной злободневности) есть уже определенная тенденция, выдвигающая какие–то «внесоциальные» ценности как наиболее высокие. По существу, такое художественное произведение выполняет определенную общественную функцию и, в конечном счете, отражает тенденцию класса, вытекающую из социального положения, которое в данное время этот класс занимает.

В тех случаях, когда произведение искусства имеет своей внешней и формальной целью создавать смешное — das Lächerliche (это — наиболее широкий термин для обозначения той области, с которой мы будем иметь дело), то здесь больше, чем где–нибудь, заметны черты социальной устремленности. Правда, можно указать на явления гротескно–комические, которые как бы не преследуют никакой другой цели, кроме развлечения. Но стремление «просто смешить» людей, безотносительно к каким бы то ни было социальным тенденциям, само по себе есть уже социальная тенденция. Особенности тех эпох в искусстве, где смех, не имеющий никакой цели, кроме той, чтобы дать развлечение, получает особенно широкое распространение, могут и должны быть объяснены марксистской историей литературы.

Классовая устремленность отдельного писателя или масс, которые творят те или другие сатирические объекты, не подлежит никакому сомнению; здесь легче, чем, скажем, в лирике, более или менее сентиментальной или эмоционально–повышенной, или в эпосе, который старается быть внешне объективным, распознать непосредственную социальную ткань.

Очень часто, руководствуясь определенным характером сатиры, мы в состоянии бываем распознать и характер социальной устремленности других, сопутствующих ей жанров.

Какие же непосредственные задачи общетеоретического порядка ставит сейчас перед собой наша комиссия и какие из исторических конкретных задач выдвигает сейчас на первый план?

По–видимому, нам никак нельзя обойтись без рассмотрения общего вопроса о том, что такое смех.

Как известно, смех присущ только человеку. Были попытки наблюдать у домашних животных нечто вроде улыбки, — в частности, такую попытку делал Тургенев ¹ — но это слово здесь может быть применено только в иносказательном смысле. Одно это обстоятельство говорит уже о том, что смех есть явление не только биологическое, сопровождающееся своеобразным раздражением нервной системы, выталкиванием воздуха из легких и т. д.; смех предполагает, очевидно, какую–то такую причину, наличие которой возможно только на очень высокой ступени развития.

Я сейчас не буду пытаться выдвигать здесь какую–нибудь, свою или чужую, теорию смеха. Скажу только, что совершенно удовлетворительного учения, по моему мнению, еще нет. Наиболее интересна теория Герберта Спенсера,² которая была принята за основу для многих физиологических и психофизиологических исследований.

Однако даже наиболее углубленный психофизиологический анализ, устанавливающий, в каких случаях появляется реакция смеха и что она биологически собой означает, не может разрешить проблему социального и исторического характера смеха (хотя, впрочем, психобиологический анализ может пролить известный свет на эту проблему).

Вот почему я внес предложение организовать комиссию для изучения не смеха и смешного вообще, а именно сатирических жанров в искусстве; здесь яснее всего выступают социальный характер и значение этого явления.

Смех представляет собой орудие, и очень серьезное орудие, социальной самодисциплины известного класса или давления известного класса на другие классы.

За исключением, конечно, прямых столкновений в виде национальных войн или классовой борьбы, выражающейся в гражданской войне или в другой организованной форме, основным и главным орудием классового давления являются религиозные или государственные законы, устанавливающие то, что допускается божеством, и то, что допускается государством. В течение долгого времени государственный закон рассматривается как богом одобренный закон; в некоторые периоды эта связь несколько ослабевает, хотя в буржуазном обществе никогда не порывается целиком. Закон в случае отклонения от нормы, которую он предписывает, — в случае преступления, — обрушивает на голову виновника определенную кару, будь это отдельное лицо или целая общественная группа.

Но за пределами закона имеется другая дисциплинирующая общественная сила, которая карает проступки, — это общественное мнение. Общественное мнение, помимо юридического государственного закона, устанавливает общественную кару. Оно не налагает на индивидуальность, на группу или на целый класс никаких кар по суду, через палача и тюрьму, но тем не менее налагает довольно чувствительные кары путем разных форм бойкота. Среди них огромную роль играет смех. Если это явление в некоторой степени и распознано исследователями, то прямых указаний на огромнейшую роль смеха как оружия в классовой борьбе и тем более изучения смеха с этой точки зрения нет. В буржуазной литературе встречаются только намеки на это (как, например, в теории смеха Бергсона ³), но нет не только анализа, но даже настоящего установления самого факта. Между тем история, начиная с самого раннего, известного нам по этнографическому материалу доисторического периода, дает разительные памятники социальной роли смеха.

В повседневной жизни всем известно выражение: «Да тебя люди засмеют». Это значит, что поведение данного индивида вызывает общественное осуждение, которое выражается в смехе и насмешках.

«Общественное мнение» есть орудие классовой борьбы, ибо при его посредстве проводит свою дисциплину господствующий класс Другие, оппозиционные классы также стремятся сформировать свое общественное мнение в соответствии со своим мировоззрением. Потребность класса дисциплинировать себя проявляется с особенной силой в тех случаях, когда дисциплина его еще не сложилась или разрушается. Потребность в дисциплине особенно ясно ощутима, когда класс только поднимается, когда не все его компоненты обладают полнотой классового самосознания и когда в поступках этих компонентов сказываются всякого рода культурная отсталость, проявление эгоизма, жалкое подражание высшим классам, с которыми нужно бороться. Для того чтобы понять значение смеха для этой классовой задачи, достаточно сказать, что совсем молодая буржуазия через посредство человека, который носил звание «камер–лакея короля», смогла в свое время многому научиться. Мольер, в сущности говоря, создал великолепную школу самодисциплины; можно сказать, что три четверти комедий Мольера направлены на то, чтобы учить буржуазию самосознанию и самоуважению.

Когда присматриваешься к раннему периоду формирования буржуазии как класса, то удивляешься тому поразительному ряду усилий, блестящих, подчас гениальных, которые ее писатели употребляют для того, чтобы подтянуть отсталую часть класса и призвать к порядку отдельных индивидуумов не путем одного только законодательства, а при помощи смеха.

Укажу еще на некоторые явления, относящиеся к интересующей нас области и обращающие на себя внимание. Этнография учит, что еще на весьма примитивной ступени культуры существовал организованный смех, который выражался тогда в противопоставлении рода — роду или одного племени — другому: два племени вызывали друг друга на турнир смеха. Обычай взаимных насмешек между соседями тянется вплоть до нашего времени, эта форма смеха во многих местах существует еще и теперь. Люди собираются, становятся друг против друга, иногда маскируются и начинают в той или другой ритмической форме выдумывать и отпускать всякие острые словечки, поражающие противника, — скажем, говорят, что в чужом поселке нет красивых девушек, нет умелых и сильных работников и т. д. Противная сторона при этом ждет до тех пор, пока залп едких словечек не прекратится, и тогда в свою очередь вступает в борьбу тем же оружием.

Но особенно интересно наблюдать смех как способ установления дистанции в условиях противоречивого соседства города и деревни. Есть предание, что задолго до всякой мало–мальски литературно оформленной комедии крестьяне собирались специально для того, чтобы посмеяться над горожанами, над их особенностями и манерами, которые казались крестьянам чуждыми и нелепыми. Но можно сказать, что город заплатил им сторицей: деревенский увалень, как человек, от которого нужно держаться на известной дистанции и по отношению к которому можно чувствовать свое превосходство, представляет массовый элемент комического. Здесь, конечно, уже кроется некоторая классовая основа, так как «горожанин вообще» и «деревенщина вообще» — это уже деление классовое; однако оно далеко не четкое, ибо население и города и деревни может состоять и состояло даже на той ранней ступени роста городов из нескольких классов.

Позднее мы видим много различных случаев уже настоящего классового взаимного противопоставления путем осмеяния.

Карнавал — это обычай, который идет из глубины истории Вавилона и доходит до наших дней. Карнавал играл огромную роль в римской и доримской культуре.⁴ В нем есть и магическое переодевание, есть и замена более древнего обычая — человеческого жертвоприношения, — которая представляет собой культурное явление громадной важности. Речь идет не только о замене ценной жертвы менее ценной, но и о замене жертвы, которую раньше приносил аристократический класс, жертвой которую приносит плебс. Кроме того, карнавал служил для господствующих классов некоторым предохранительным клапаном, так как во время карнавала давалась некоторая общественная вольность классам угнетенным. В обычное время низшие классы могли смеяться над высшими только втихомолку, во время же карнавала открывалась возможность свободной насмешки. Организаторы карнавала чувствовали, что это, с одной стороны, дает выход накопившемуся классовому недовольству, а с другой стороны, что этот выход — несерьезный.

Противопоставление насмешки и серьезности очень важно для понимания социальной функции смеха.

Смеющийся осознает свое превосходство по отношению к тому, кого подвергают насмешке; он старается вскрыть черты слабости, имеющейся у противника, а вскрыть слабость — это очень большое дело в социальном маневрировании.

Я уже сказал, что смех противопоставляется серьезности. В тех случаях, когда индивидуальная анормальность достигает таких размеров, что нельзя не отнестись к ней серьезно, тогда смех замирает. Вы встречаете уродливого человека, и если это уродство является тяжелым, то оно возбуждает в вас чувство сострадания, ужаса, быть может; но бывает и так, что в первый момент это уродство вас пугает или поражает как нечто неприятное, но следующая реакция приносит вам свидетельство, что данная анормальность несерьезна, неопасна, не несет существенного ущерба, — тогда вы разражаетесь смехом; у вас при этом освобождается энергия, мобилизованная для защитной реакции на анормальное и оказавшаяся свободной вследствие падения веса этой анормальности.

И в социальной борьбе смех возникает там, где противник признается ничтожным. Смех наносит болезненные удары противнику, заставляет его терять уверенность в своих силах и, во всяком случае, делает в глазах свидетелей очевидным бессилие противника. Если вы говорите: «Да разве с тобой можно спорить, да ведь это курам на смех», то этим вы подчеркиваете крайнюю ничтожность аргументов, приведенных вашим противником. Метко направленная насмешка может дать вам иногда большую победу, чем если бы вы пытались разбивать аргументы противника серьезно.

Сатирические жанры разнообразны и имеют различное назначение. Если вы говорите: «это только смешно», то это значит — не надо принимать крутых мер борьбы против данного социального зла, оно может быть легко обезврежено; достаточно над ним посмеяться, и этим вы уже оцените данное явление по достоинству и вам уже больше незачем над ним задумываться. В иных случаях улыбка может сгладить шероховатость, неприятность того или иного явления, примирить с ним. Но иногда так легко отделаться нельзя. Внутреннее настроение писателя как выразителя определенного класса, определенного миросознания бывает иногда таково, что ему ту или иную анормальность обойти нельзя В таких случаях художник прибегает к довольно сложной операции, путем которой он отмечает смешное в данной анормальности, но идет и дальше этого, отмечая черты, возбуждающие жалость или способные вызвать другую, очень сложную реакцию, в которой, однако, смех играет доминирующую роль. Карикатура — это очень подвижная форма, она может быть более мягкой и более жесткой, может иметь оттенок сострадания и оттенок негодования, но всегда центром ее является смех.

Смех может быть и убийственным, когда цель, которую ставит перед собой автор, есть сатира. Сарказм заключается в том, чтобы унизить противника путем превращения того, что он считает серьезным, в ничтожное, того, что он считает за благо и положительное, в отрицательное.

Для того чтобы смех возымел действие, прежде всего сам смеющийся должен быть убежден в ничтожности своего противника; во–вторых, смех должен вызвать у того, на кого он направлен, пониженную самооценку, и, в–третьих, насмешка должна быть убедительной в глазах свидетелей, вызвать их сочувствие к попытке сатирика разбить своего противника.

Сатира может быть доведена до чрезвычайной степени злобности, которая делает смех ядовитым, кусающим. Это показывает, что хотя смех и остается смехом и потому свидетельствует, что вы считаете себя бьющим сверху вниз, считаете себя превосходящим противника, однако зло, которое вы осмеиваете, оценивается вами как настолько глубокое и вредоносное, что вы не скрываете своего раздражения и своего озлобления. Особенно большое значение имеет такой саркастический смех, когда он направляется на священные заветы врага, на то, что пользовалось у него особым авторитетом. Когда такой, вольтеровского типа, смех направляется на то, что было окружено фимиамом, — действие смеха оказывается настолько сильным, что вряд ли с ним может сравниться другое полемическое оружие. Таким саркастическим смехом не только опровергаются принципы противника, но внезапно снижается значение того, что доселе считалось священным, а этого ничем другим, кроме презрительного смеха, достичь нельзя. Смех, когда он носит характер презрения, делается стальным оружием, ранящим чрезвычайно глубоко, наносящим неизлечимые раны.

Можно себе представить положение, когда, скажем, поднимающийся низший класс находится в таком состоянии, что его интеллигенция давно осознает внутреннюю пустоту, нелепость и культурную анормальность господствующего класса и считает его претензии на то, чтобы руководить обществом, внутренне неоправданными, а потому смехотворными и нелепыми. Будь у таких людей достаточно силы, они установили бы новый общественный порядок; но они этого сделать не могут. Им часто даже приходится прикрывать свой смех всевозможными масками из боязни, что реакция того могучего врага, над которым они смеются, их уничтожит. Когда сатирик вдобавок не знает, насколько смех воспринимается его классом и как велики шансы его класса на победу (такое положение бывает связано с признанием политической и материальной весомости за врагом), то это противоречие отражается в произведениях сатирика оттенком глубокой скорби. Тогда и получается тот скорбный смех, «смех сквозь слезы»,⁵ который мы часто встречаем у великих сатириков.

Изучение истории искусств покажет, что смех никогда не терял своего действия как оружие классовой борьбы. Изучая такие чрезвычайно мрачные фигуры, как Свифт, Гоголь, Салтыков–Щедрин, мы видим, что их мировоззрение и сатира — неизбежная форма смеха при известных социальных условиях.

Можно сказать, что жизнь древних народов Востока, Греции, Рима, жизнь Средних веков и эпохи Возрождения, XVII. XVIII веков, жизнь народов в эпоху капитализма, — что вся история проходила, волнуясь как море, и на гребнях волн этого моря всегда блистал смех. На протяжении всей истории непрестанно раздаются звуки смеха. Это — грохочущая канонада или своеобразная музыка, сопровождающаяся бряцанием бубенцов.

Смех был всегда чрезвычайно важной частью общественного процесса. Роль смеха велика и в нашей борьбе, последней борьбе за освобождение человечества.

Мы будем поэтому счастливы и горды, если нам удастся проследить и на конкретных примерах проанализировать историческое развитие смеха и отточить, таким образом, оружие наших юмористов, наших сатириков.

Чувствуя необычайно захватывающий интерес нашей задачи, значительность ее с точки зрения истории литературы и современной нашей борьбы, комиссия по изучению сатирических жанров радостно приступает к работе.