О сатире

Смех всегда был огромной силы классовым оружием. При помощи смеха господствующий класс бил себя самого, чтобы разбивать стекло и ковать булат.¹ При помощи смеха новые поднимающиеся классы начинали поражать своего господина. Этот смех был смехом исподтишка и тем не менее злым и часто метким, когда он начинал проявляться вместе с первыми искрами классового самосознания у порабощенных низов.

Он рос, он становился все смелее, он принимал явно враждебный характер, он делался все более победоносным по мере роста нового класса. Соблюдая некоторую осторожность, он гремел в уши уже предопределенного к падению класса и часто восхищал его самого, пленял лучших людей господствующего класса, внедрялся в сознание, разлагая его классовое единство.

Это знают все, и все понимают, какое огромное значение вследствие этого имеет история сатиры и современная практика сатиры.

Никому не приходит, например, в голову запретить «Крокодил». Но некоторым пришло в голову заявлять, что в настоящее время сатирические театральные пьесы: комедии аристофановского типа, фарс, обозрение, оперетта и т. д. — не могут иметь места. Рассуждения людей, которые становятся на эту точку зрения, следующие:

«Свое значение сатира в прошлом в России получила оттого, что она снизу вверх, не боясь насилия, обходя цензурные рогатки, раскрывала язвы существующего строя. Она была революционной, и мы, конечно, сочувствуем революции, которая стремилась к ниспровержению существующего строя, ибо этот существующий строй был не чем иным, как монархией. Но скажите, как отнеслись бы мы к человеку, который заявил бы, что он революционно относится к Советской власти, что он желает ниспровергнуть ныне существующий строй? Совершенно ясно, что этот нынешний сатирик, поскольку он является революционером против революции, есть контрреволюционер, а посему и сатира, которая критикует существующие порядки, есть контрреволюционная сатира».²

Рассуждение, приемлемое лишь на первый взгляд, ибо сейчас же приходит в голову следующее соображение: а как же быть с самокритикой? Разве всякая критика есть критика принципов, есть критика основ определенного строя? Разве можно под тем предлогом, что я–де революционер, заявлять, что я закрываю глаза на все недостатки нашей современности? Коммунистическая партия клеймит такого рода отношение к современности. Мы знаем, что она еще полна остатками прошлого, что [нужен] очищающий огонь самокритики и еще более пожирающий огонь критики остатков старого вне нашей партии и государственного строя, чтобы очистить унаследованную нами авгиеву конюшню. И мы знаем, что одним из родов этого очищающего пламени является именно сатирический смех.

Но когда мы стараемся иметь живой самокритический театр, мы натыкаемся на ряд каких–то острых внутренних противоречий. В самом деле, не только очень и очень большое количество попыток самых коммунистических авторов и очень близко к нам стоящих попутчиков создать сатиру, комедию, фарс, обозрение и т. д. терпит крушение в недрах реперткома, но этот год показал нам большое число печальных явлений, когда пьесы, разрешенные реперткомом, после затраты средств театром, энергии и таланта исполнителей снимались уже в готовом виде. В чем тут дело? Дело, конечно, с одной стороны, в том, что под видом самокритики может пройти и всякое хулиганское зубоскальство, и оттеночки контрреволюции, и посягательство на самую суть Советской власти и т. д. С этой стороны цензура должна быть очень хорошо вооружена. Надо резко отметать всякие контрреволюционные попытки под маской вольной сатиры. Это так. Но, с другой стороны, нам необходимо учиться и в области театра свободе подлинной самокритики. Долой зажим самокритики на театральных подмостках! Я совершенно ясно понимаю, что самокритика в театре сильнее, чем самокритика живой газеты, а стало быть, сильнее, чем самокритика стенной газеты, даже сильнее, чем самокритика на страницах общей печати. Но что же из этого? Неужели мы оробели перед самокритикой, когда она выступает на подмостках перед тысячей зрителей, когда она дается в непосредственных и ярчайших конкретных образах?

Второй из этих вопросов — проблематика. Тов. Сталин когда–то сказал, что если даже небольшой процент в самокритике окажется правильным, а остальное — шелуха, то и тогда все–таки самокритика имеет свое значение.³ Это относится и к театру. Писатель обязан вынюхивать и ставить новые проблемы.

Художник–литератор вовсе не обязан идти по пятам за прессой, за публицистикой. Ему гораздо более присуще место легкой кавалерии, которая идет впереди «крепящей ее движение» пехоты.

Она может поднимать новые проблемы и имеет право ошибаться. И не надо думать, что, сидя за своим бюрократическим столом, цензор может предусмотреть все ошибки, и что репертком безгрешен. Грехи могут быть на обеих сторонах. Но когда дело коснется самокритики, то пожалуйста. Лучше дозволить лишнее смелое слово, чем зажать слово необходимое, но по–новому прозвучавшее в ушах реперткома и показавшееся призывным.

Противоядием должна явиться наша широкая общественность. Шум в зрительном зале — это не скандал, а это чудесное явление, показывающее, что театр расшевелил публику и заставил отдельные прослойки ее (в конце концов всегда классовые) выявить свою внутреннюю вражду, а это нам важно и нужно.

Разумеется, контрреволюция может выступить и под маской самокритики, и тут бдительность нужна, и я не боюсь в этом отношении, что наши стражи на реперткомовском посту сделают тут большие промашки, но в области самокритики — здесь нужно побольше широты, побольше смелости.

Поэтому не только не зажимать сатиры аристофановской, обозрения, сатирической комедии, оперетты и т. д., но всячески содействовать этому жанру. Семь — семьдесят семь раз думать прежде, чем обрезать какое–нибудь произведение этого жанра. Лучше исправить ошибки сатиры последующей дискуссией, которая всегда является социальным актом, чем равнодушно задушить это произведение в канцелярии, как бы она ни была почтенна.