Театр Сема Бенелли

В итальянском театральном мире и вообще на литературном горизонте Италии наибольшее внимание привлекает фигура молодого поэта–драматурга Сема Бенелли. Не то чтобы молодой писатель уже сейчас заслонил других крупных драматургов, — никто не скажет, например, чтобы театр Бенелли стоял выше в своем роде несравненного по тонкости, по согретому внутренним жаром, символическому реализму театра Роберто Бракко, — но Сем Бенелли так быстро, так неожиданно, так триумфально выдвинулся в первый ряд итальянских беллетристов, что на время все взоры обратились к нему, и для него как будто были забыты на время другие яркие звезды итальянского драматического небосклона.

Сем Бенелли еще очень молод, ему немногим более тридцати лет. В конце концов его упорный, добросовестный труд нашел вознаграждение довольно рано, и он может рассматривать себя как счастливца. Тем не менее десяток лет, или больше, тяжелой борьбы с нуждою, равнодушием окружающих и внутренними сомнениями наложили темную печать на голову писателя. Образование он получил, живя своим трудом, и еще не так давно ему приходилось зарабатывать кусок хлеба резьбой по дереву.

Первая серьезная поэтическая попытка его — это драматическая поэма «Маска Брута».¹

Бенелли взялся за обработку сюжета, неоднократно привлекавшего к себе внимание поэтов разных стран. Он выбрал своим героем Лоренцино Медичи, странную фигуру полушута, развратника и сводника при дворе кузена, распутного гиганта Алессандро Медичи, Лоренцино, внезапно оказавшегося республиканцем, тираноборцем, Брутом, и убившего своего кузена–покровителя, а затем убитого, в свою очередь, в Венеции, куда он бежал.

Альфред де Мюссе написал на эту тему интересную драму «Лорензаччо».² Мюссе в объяснение поступка Лоренцино придумал любовную интригу, но оставил также и черты зарытого в глубине сердца страстного свободолюбия, до поры до времени закрывающегося униженной угодливостью. Бенелли резче порвал с традицией. Он делает из своего героя просто чувственного, коварного и жестокого человека Возрождения. Он объясняет его «подвиг» исключительно личными соображениями, ревностью; он заставляет Лоренцино сознательно надеть на себя маску Брута, чтобы за благородными чертами цивической * добродетели, за мантией освободителя отечества от невыносимого тирана скрыть свою собственную ярость и месть.

Психология в драме довольно удачна. Но то, что не могло не обратить на себя некоторого внимания публики, интересующейся литературой, было нововведение в драматическом стихосложении.³ Сем Бенелли написал свою пьесу особенным стихом, по сущности своей, но не по музыке, конечно, напоминающим наш русский, так называемый лаический ** стих, в который влита большая часть народного поэтического творчества и которым в своих народных произведениях мастерски пользовались Пушкин и Лермонтов. На первый взгляд, стих этот кажется неопределенным, нельзя уловить его схемы, а между тем достоинства его сразу сказываются. Он прост, как хорошая проза; читая его, нам не приходится ничуть насиловать себя, монотонная и, в сущности, неестественная чередовка ударений отсутствует, но между тем эти натуральные, гибкие, живые фразы складываются в ясную, чистую мелодию, звучат в высокой степени музыкально.

Французский александрийский стих, итальянский эндекасиллаб ***, наш пятистопный ямб — кажутся настоящими колодками для чувства и мысли рядом с этой поразительной полупрозой. Притом Бенелли уже в первой драме умел приводить в тонкое согласие изменчивый ритм с изменчивым настроением.

Пьеса была поставлена в Милане и имела некоторый успех. Другие театры повторили ее. Но ошибется тот, кто подумает, что этим была одержана серьезная и решительная победа. В Италии пьесы пролетают, словно метеоры: их ставят, им аплодируют. Они занимают сцену десять, много — пятнадцать вечеров и потом, в огромном большинстве случаев, уносятся водами Леты. Так было бы и с «Маской Брута». Но старшую сестру спасла младшая — драма «Ужин шуток»****.

* гражданской (от лат. civicus). — Ред. ``

** «светский», «мирской» (от греч. laikos). Здесь в значении: разговорный, лишенный традиционно–поэтической торжественности. — Ред.

*** одиннадцатисложный стих (от итал. endecasillabo). — Ред. 

**** Недавно Бенелли представил «Маску Брута» на конкурс драматических авторов и получил первую награду. [Примечание 1910 г.]⁴

Редкое явление: энтузиастический прием, четыреста спектаклей в течение полутора лет, перевод на все важнейшие языки. Сара Бернар ставит пьесу в Париже и играет главную роль.⁵ Если успех (во всяком случае, безусловный) и не был в Париже так горяч, как ожидали, то объясняется это, главным образом, непонятными стараниями Ришпена, из косматого певца «Chanson des Gueux»⁶ превратившегося в архиприличного академика, всячески охолостить страстную южную драму. Великий Новелли с бурным успехом представляет пьесу в Барселоне. Тина ди Лоренцо — в Буэнос–Айресе. Герреро хочет выступить в роли Джаннетто перед мадридской публикой.

Чем же объясняется этот в своем роде единственный успех? Во–первых, необыкновенно удачным сюжетом. Автор взял его, по примеру Шекспира, у старого новеллиста, одного из подражателей Боккаччо.⁷ Дело идет о беспощадной борьбе между двумя противоположными, но одинаково характерными для итальянского Возрождения, типами. Нери Кьярамантези — высокопоставленный хулиган, богатый и сильный пизанец — поселяется во Флоренции и наполняет ее скандалами, возбуждая крайнее неудовольствие Маньифико;⁸ его любимой жертвой является слабенький, преданный книгам, в деле драки весьма трусливый Джаннетто Малеспини. Но Джаннетто одарен лисьим сердцем, не менее безжалостным, чем у любого Нери. Пользуясь хвастливостью и пьяным буйством своего врага, он побуждает его к ряду безумных поступков, выдает за сумасшедшего, схватывает, по соглашению с Лоренцо,⁹ и подвергает целому ряду злейших издевательств, мстя за все, что он от него переиспытал. Но обстоятельства повертываются так, что шутка приходит к концу: надо отпустить Нери. Как быть? Ко всему прочему, Джаннетто овладел, еще во время мнимого безумия врага, его любовницей. Напрасно Джаннетто умоляет еще связанного Нери о пощаде и мире: дело ясно, прощения не может быть, и Нери при первом удобном случае раздавит обидчика. Тогда, в каком–то экстазе своеобразной трусливой отваги, Джаннетто сам предлагает ему такой случай: он кричит, что во что бы то ни стало этой ночью будет у любовницы Нери, Джиневры. «Что мне жизнь без нее!» Пусть же Нери приходит и делает с ним, что хочет. Тот подозревает западню, прокрадывается в дом заранее и, застращав женщину, прячется в занавесках ее постели, рассчитывая, что Джаннетто, убедившись в его отсутствии, отпустит стражу и придет на ложе любви. Между тем флорентийская лиса посылает вместо себя приехавшего из Пизы брата Нери, давно безумно влюбленного в Джиневру и страстно жаждущего тайком от брата насладиться ее прелестями. Нери оказывается братоубийцей и сходит с ума на самом деле. Джаннетто торжествует, ужасающий в своем беспощадном коварстве.

Сюжет — чрезвычайно благодарный для драматической разработки, и Бенелли разработал его мастерски. Действие развертывается с железной логикой, стремительно, без всяких отступлений, с какой–то сосредоточенной силой страсти. Диалог ведется в тех несравненных ритмах, которые нашел этот новатор стиха, и полон чисто тосканского остроумия, часто — самого нежного лиризма, часто — безумной страсти, все время оставаясь лингвистически прозрачным, настоящим флорентийским языком, который Анатоль Франс называет красивейшим наречием земного шара.¹⁰

Бенелли не успокоился на лаврах. Мало того, он даже не захотел вторично использовать тот же эффект и завоевать верный успех подобной же обработкой подобного же сюжета; он захотел пойти вперед в смысле стихосложения и дать гамму настроений, вывести ряд фигур, почти прямо противоположных тем, которые привлекали его раньше. Так появилась «Любовь трех королей».

Пьеса вызвала среди аплодисментов и некоторые протесты и шикания на первом представлении в Риме.¹¹ Это дало повод некоторым говорить о неуспехе. Насколько это верно, можно судить по следующему: пьеса прошла в Риме при полном сборе двадцать пять раз подряд, прекращена была только окончанием сезона, труппа повезла ее по другим городам Италии, и она встретила триумфальный прием в Неаполе, Флоренции, Милане и Турине. И все это несмотря на безусловно неудовлетворительную игру и весьма чуждую итальянской душе сущность драмы. Неужели свистки десятка римских снобов или, наоборот, хранителей старины могут заклеймить пьесу как провалившуюся, в то время как десятки тысяч после этого отменили несправедливый приговор?

Итальянским актерам трудно играть новую пьесу Бенелли, ибо она романтична, романтизм же чужд итальянцам. Еще французский жанр романтизма — титанический экстаз Гюго или нарядная яркость Ростана — понятен латинской душе, но романтизм германского типа, с его сентиментальной углубленностью, его туманной фантастикой, мистическими подъемами, экстатическими настроениями — вызывает в итальянце недоверие и насмешку. Между тем центральной фигурой в трагедии Бенелли является именно германец. Пьеса выводит двух варварских королей, завоевавших себе кусок униженной и прекрасной Италии. Отец — еще варвар с ног до головы; христианство, дух всепрощения, рыцарская мистика не тронули еще его крутого, воинственного сердца. Но новая религия, вместе с теплым воздухом, ароматами, голубыми далями, ласковым солнцем, пышными деревьями Италии, растопили ледяную кору в сердце молодого короля Манфредо, в его душе получился синтез элементов, явившихся поздним осенним плодом тысячелетием римской культуры и девственной прямоты и чистоты примитивной северной натуры. Третий король — итальянец, упадочный тип, человек, живущий для сладострастия, целиком захватываемый чувственностью. Его двоюродная сестра, Флора,¹² должна была стать его женой и с детских лет была предметом самых необузданных, самых нежных его вожделений. Но германский меч разрубил эту связь, и Флора была отдана рыцарю Манфредо. Флора, на вид наивная, как ребенок, и прекрасная, как богиня, стала центром, вокруг которого вращаются эти три души, идя навстречу неминуемому и гибельному столкновению.

Старый король слеп, но чуток, как дикарь; он знает, что Флора девочка, он искренне верит ей, но в глубине его темной души таятся ревнивые сомнения властелина и номада. В отсутствие Манфредо он бродит по замку, в котором итальянские слуги обманывают его, и, слепой, старается открыть во мгле все, что может бросить хоть малейшую тень на любовь и имя его обожаемого сына. Но, может быть, не одна привязанность к сыну говорит в нем. Автор дает понять, что в его терпкой ревности есть привкус глухой, для него самого неясной, его самого пугающей страсти.

Иначе любит Манфредо. Этот король–поэт, этот святой воин, в уста которого автор вложил столь мелодичные и гармоничные строфы, что их можно сравнить только с ариями Лоэнгрина и Парсифаля,¹³ полон грусти: ему больно, что он не умеет завоевать настоящую нежность со стороны своей молодой жены, он предвидит день, когда она поймет и оценит его беспредельно преданное сердце, его любовь, горящую тихим, чистым пламенем, его широкий ум, его безукоризненное благородство: «…и тогда ты будешь бесконечно огорчена тем, что когда–то заставляла меня ронять слезы, но я прощу тебе, я не хочу, чтобы хоть тень печали легла на твою душу».¹⁴

Итальянец Авито любит, как Ромео, — с чувственным пылом, целиком, не может жить ни для чего другого, и родная ему по крови Флора больше всего оценивает именно его чувство и отвечает ему полной, столь же плотской, столь же стремительной, столь же итальянской любовью.

Драма развертывается в иератически * простых линиях, чередуются музыкальные сцены, открывающие нам глубины этих трех форм любви: любви ревнивой, любви духовной, любви чувственной.

* Здесь в значении: схематически (от названия упрощенного скорописного письма у древних египтян, развившегося из иероглифического). —Ред.

Слепой старик открыл преступную связь Флоры и Авито, он знает, что христианское сердце его сына простит преступникам. И, не добившись имени любовника от героически–надменной Флоры, — он душит ее собственными руками. Ее смерть фатально влечет за собою смерть обоих молодых королей, столь беззаветно и столь различно любивших ее.

Таков почти вагнеровский сюжет новой драмы. Курьезно, что музыкальная сторона пьесы до того увлекла Бенелли, что он начал было учиться композиции, чтобы положить свои замыслы на музыку. От этого ему, конечно, пришлось отказаться. Но свобода и какое–то неуловимое разнообразие ритма, грандиозный пафос старика, сладкие, прозрачные мелодии Манфредо, знойные напевы страсти, дуэты Флоры и Авито — все это переступает границу простого слова, хочет декламации, полупения. Но этого мало. Бенелли стремится не только к мелодичности, но и к гармонии: он подбирает слова таким образом, что гром, ропот или лепет самих согласных отвечает характеру данных строф. Местами — например, в большой речи Манфредо к своей жене — он добился эффектов, непередаваемо прекрасных и, к слову сказать, совершенно непонятых и испорченных актерами.

Все это делает пьесу Бенелли явлением весьма значительным. Она представляет собою, несомненно, новое завоевание молодого поэта.¹⁵ В лице Бенелли мировая литература приобретает нового гражданина, имя которого мы все услышим еще много и много раз и, вероятно, передадим потомкам.