Анри Барбюс об Эмиле Золя

Нельзя сказать, чтобы великий основатель французского натурализма был обойден у нас, в Советской стране. Лучшим доказательством этого является тот факт, что вряд ли даже у самих французов имеется такое прекрасно комментированное издание его сочинений, как то, которое издано у нас под общей редакцией М. Д. Эйхенгольца.¹

Золя очень много читают у нас, — быть может, больше, чем любого другого французского писателя.

Нельзя сказать, однако, чтобы нашей марксистской критике удалось уже полностью выяснить общественное и художественное значение великого романиста и его ценность для нашего культурного и литературного развития.

Мне, как редактору литературного отдела «Большой советской энциклопедии» и «Литературной энциклопедии», очень памятны те споры, которыми сопровождалась обработка статей о Золя в обоих этих словарях.

Одни, не закрывая глаз на явную мелкобуржуазную сущность золаизма, видели в нем проявление лучших тенденций, на какие была способна французская мелкобуржуазная интеллигенция, подчеркивали как положительные качества: стремление к научности, неясный, но твердый материализм и верность земле, широту захвата в описании общественных явлений, прогрессивность демократических тенденций и общее движение к идеям справедливости (хотя и расплывчатой) и даже к социализму (хотя и утопическому).

При таком отношении к Золя он рисуется как определенно антикапиталистический писатель, все более усваивавший себе эту линию, как писатель, несомненно ведший своих Читателей прочь от современного общественного уклада к идеалам будущего, родственным идеалам пролетариата. Словом, это — союзник, попутчик. Нечеткость его мысли и наличие значительного количества шлаков мещанского порядка, портящих металл его творчества, искупаются большим талантом, большим трудолюбием, большой честностью в собирании материалов, большой яркостью в их изложении.

Смешно было бы нам признать Золя учителем, вождем, как это делает, например, даровитый немецкий писатель Генрих Манн ² или как в свое время делали молодые немецкие натуралисты с Гауптманом, Гольцем и Шлафом ³ во главе. Но нелепо не видеть, что отдельные показательные уроки, как для понимания буржуазного общества в конкретности, в деталях, так и для выработки пролетарского активного и диалектического реализма, у Золя несомненно имеются.

Между тем некоторые молодые наши литературоведы пытались прежде всего «развенчать» Золя, оттолкнуть его по ту сторону баррикады, доказать наличие чисто буржуазных тенденций, в общем «осудить и предостеречь».

Быть может, и сейчас еще в этом отношении существуют в передовых рядах нашей многомиллионной читательской массы некоторые колебания; с этой стороны полезным будет возможно скорейшее появление на русском языке последней книги выдающегося и хорошо известного у нас французского писателя–коммуниста Анри Барбюса.⁴

В сущности оценки, которую он дает Золя, как одному из своих учителей,⁵ т. Барбюс совершенно прав. Он прекрасно знает, что, будучи сыном века, страстно веровавшего в подлинную экспериментальную положительную науку, Золя более сознательно, чем Бальзак или Флобер, ставил перед собою задачу заставить художественную литературу путем подражания научным методам служить объективному познанию общества.

Несмотря на то что «научность» Золя, даже с точки зрения буржуазной передовой науки, была испорчена чрезмерным влиянием не очень хорошо переваренной теории наследственности, Золя, по мнению Барбюса, достиг чрезвычайно больших результатов с познавательной точки зрения: он дал такие широкие картины жизни буржуазного общества в эпоху его расцвета, в разных его слоях, каких мы не находим ни в одной литературе; они способны выдержать сравнение с монументальным зданием «Комедии» Бальзака.⁶

Нужно отметить, однако, что даровитый и трудолюбивый Золя не умел подняться до той гениальной проницательности художественного восприятия общественного мира в его развитии, до которой часто поднимался Бальзак. Это преимущество величайшего реалиста буржуазной литературы подчеркнуто Энгельсом.⁷

Для этого результата, кроме огромного упорства, единственного в своем роде трудолюбия, надо было иметь и много мужества. И Барбюс необыкновенно живо передает те трудности и гонения, которые преодолевал Золя на своем пути.

Как известно, Золя формулировал сущность искусства так: кусок подлинной действительности, пропущенный сквозь призму темперамента.⁸

И тут вторая сильная сторона Золя: темперамент у него был горячий и творчески насыщенный; действительность, проходя через его призму, становилась наглядной, захватывающей и убедительной.

Но Барбюс отлично видит и слабые стороны Золя: в понятие научной беллетристики для Золя входила аполитичность. Темперамент отнюдь не понимался им как политические убеждения. Политика казалась Золя делом партийного предубеждения или группового интереса. Это в значительной мере губило и познавательный результат усердной, честной и талантливой работы Золя. Он честно и ярко описывал буржуазных мошенников и разбойников, а также ужасы тяжелого труда и черной нужды.

Но вывод? Вывода Золя не делал не только для читателя, но и для себя.

Сначала Золя стоит на точке зрения узкого спеца: мое дело — описать верно, и только.

В эпоху дела Дрейфуса Золя с некоторым удивлением открывает в себе гораздо большие силы гнева, чем те, какие он подозревал: он героически вмешивается в борьбу, он страдает за правое дело.⁹

Но он совершенно не понимает, в чем суть этого дела: ему кажется, что он ратует за справедливость. Он не видит (как это прекрасно видит Барбюс), что дело идет о борьбе двух слоев буржуазии: с одной стороны — полуфеодального и чисто буржуазного — с другой. Когда Золя открыто бьет по клерикализму («Рим» и «Лурд»),¹⁰ когда он развертывает свое материалистическое и утопическое «Евангелие»,¹¹ он все же никак не может добраться до правильного понимания общественных пружин — до революционной пролетарской точки зрения на ход общественного развития.

Нечего и говорить, что отсутствие диалектического подхода, отсутствие ясного понимания классовой структуры общества, тенденций развития каждого класса, подмена лозунгов борьбы лозунгами сострадания, просвещения, технического прогресса и т. п. не могли не вносить фальши и в художественную сторону произведений Золя.

Становясь более «тенденциозным», он в силу тусклости, разжиженности своих взглядов делается только художественно слабее.

Вот те итоги, к которым приходит читатель, прочитав книгу Анри Барбюса.

Но эта книга ценна не только своим окончательным итогом. Создавая ее, Барбюс, к счастью, не забыл, что он — художник: вся книга представляет собою большую серию картин.

Барбюс начинает с показа Золя у порога его работы, с показа художественного, конкретного: его фигуры, его манер, его размышлений на фоне тогдашнего Парижа. Живой Золя растет перед вами, страдает, побеждает, перекрещивает свою судьбу со всеми крупнейшими современниками, героями того времени, так богатого талантами.

И в то же время меняется фон. Все больше грохочет, дымится, играет страшными силами растущий мировой город Париж.

Попутно Барбюс дает множество силуэтов: умственная, художественная жизнь века проходит перед вами в драматических сценах, в спорах, событиях. Частью Барбюс опирается при этом на документы, которые цитирует, частью, — никогда не выдумывая, однако, — он вкладывает убеждения своих действующих лиц непосредственно в их уста в порывистых и страстных диспутах.

Некоторые фигуры начертаны поистине незабываемо. Я не встречал более импонирующих, более проникновенных портретов Флобера, Сезанна, Гюисманса, чем те, которые вышли из–под кисти Барбюса. Но и более беглые силуэты — Гонкуры, Доде ¹² и т. д. — дают много нового для понимания своих оригиналов.

Книга Барбюса, предлагаемая нашему читателю в русском переводе, вызовет, вероятно, много толков, — быть может, и споров. Во всяком случае, она является ценным вкладом в наше конкретное литературоведение.