Жюль Валлес и жанделетры

Надо отнести к чести французской прессы, что не только газеты крайней левой, но и радикальные с «Homme libre» Клемансо во главе, литературные, как «Жиль Блаз» и другие, с великим негодованием отнеслись к новой выходке недавно с такой помпой праздновавшего свой юбилей французского общества писателей.¹

Что такое это общество? Оно само настойчиво указывает на свое чисто коммерческое назначение. Это синдикат, в который может постучаться и писатель и писака, — обоим оно поможет добывать их гонорары.

Великим человеком этой компании является известный мастак вульгарных романов — Ксавье де Монтепен. Общество старается продолжать его традиции: этот господин, живший одновременно с Гюго и Флобером, зарабатывал больше всех писателей и был ужасно ловок по части торговли продуктами своего пера. Но мелкие коммерсанты Франции — вообще люди в большинстве зараженные шовинизмом, полные неясных реакционных поползновений, и их писатель, сам коммерсант, словом, Монтепен, и в этом отношении установил традицию. В 1871 году он с пеной у рта требовал исключения из членов общества… Виктора Гюго за его революционность! И жанделетры,² как их презрительно кличут в кругах подлинно литературных, продолжали линию своего идеального президента, когда после опубликования великого «J'accuse!»³ — с криком и шумом требовали немедленного исключения Золя.

Дух этот жив и по сей день. Город Пюи решил воздвигнуть скромный памятник своему славному сыну — Жюлю Валлесу. Как обыкновенно, нынешний председатель Леконт поднял вопрос в комитете общества о делегировании кого–либо из своих членов на открытие памятника. Но тут поднялся шум.

Вице–президентша г–жа Лесюэр, в своих романах старающаяся цитатами из Ницше вдохнуть в молодых капиталистов возможно больше «сверхчеловеческой» энергии в борьбе с пролетариатом, указала на то, что, согласно уставу общества, Жюль Валлес, присужденный к смертной казни после крушения Парижской коммуны, убежавший в Англию,⁴ тем самым выбыл из списка членов общества.

— Постойте, — возражал остроумный Дювернуа, — ведь были же мы при открытии памятника архиепископа Боссюэ, а он в наших списках никогда не числился?

Но голоса председателя и других двух членов комитета — весьма многочисленного — потерялись среди шумных протестов господ торгующих, — и неслыханно грубое постановление состоялось. За политическое преступление, преступление, разумеется, крайне спорное, группа лиц, осмеливающихся говорить как бы от имени французской литературы, оскорбила память одного из крупнейших и честнейших писателей своей страны. Великолепную отповедь, которая и на их бегемотовой коже оставила, вероятно, ссадину, дал один из критиков «Жиль Блаза» Жорж Пиош.

«Старая дама лишний раз подписывается под своей логикой, — пишет он. — Держать лавочку, торговать романом–адюльтером, слезами обесчещенной девы, выбрасывать на европейский рынок сколько угодно бутылок экстракта туалетной воды для лечения прыщей заинтригованной любовью буржуазии — это сколько угодно. Торговля — это жречество, это честь! И как сладко для отпразднования своей бриллиантовой свадьбы собрать всех баранов своего стада и выторговать для них у благодарной республики побольше красной ленточки. О, — это слава! Но что касается остального: честно мыслить, независимо писать, быть бескорыстным, но ведь это компрометирует перед современной цивилизацией! О, клянусь вам, уважаемая старушенция, никогда никто не думал, чтобы могло быть что–либо общее у вас с человеком такого характера и таких дарований, как Жюль Валлес».

В России мало знают этого, вместе с двумя–тремя другими, наиболее блестящего представителя французского реализма первого призыва. С удовольствием констатирую, что книгоиздательство «Степь» как раз теперь издало его роман «Бакалавр», со вступительной статьей Гиммельфарба.⁵

Родившийся в рабочей семье, в глухом городке Пюи, домики которого разбросаны среди причудливо застывшего, полного какой–то свирепой энергии хаоса лавы, Жюль Валлес пробился в ряды интеллигенции. Чрезвычайно даровитый, наблюдательный, полный юмора, трудоспособный, но не способный к низкопоклонству, резкий в выражениях и живописно демократичный во всей повадке, — Жюль Валлес никогда не смог выкарабкаться со дна интеллигенции, из положения часто голодного интеллигентного пролетария. Постепенно в нем окрепли благодаря этому две основные черты его духа: бесконечная жалость к страдальцам общественных низов и ядовитое озлобление по отношению к верхам, выражавшееся в форме кусательных памфлетов. Не примыкая ни к какой социалистической школе, Валлес стал тем не менее журналистом крайней левой.⁶ Журналистом беспощадным, со слогом отца Дюшена или Рошфора. В годину Коммуны он, естественно, оказался ее другом и понес за это соответственную кару.

Если его ценили Бланки, Барбес, если его обожали парижские пролетарии, то с уважением до конца относились к нему и резко разошедшиеся с ним люди, вроде республиканца–оппортуниста Ранка и Эдмона Гонкура. Гонкур ставил Валлеса крайне высоко и как писателя и как человека. Часто, вспоминая его, он задумчиво говорил окружающим: «Одного не могу простить Жюлю: почему, когда он скрывался, как затравленный зверь, он не пришел за убежищем ко мне?»⁷ Как известно, Гонкур был человеком весьма умеренным в политике.

Затеяв основать свою и ныне существующую академию — Гонкур первым вписал в число ее десяти членов имя Жюля Валлеса.⁸

Бессмертным наследием этого человека являются его романы. Горькое «Дитя»,⁹ с классическим описанием захолустья, книга, по психологической глубине, красоте и богатой разработке переживаний детства заменяющая во французской литературе наше «Детство и отрочество».¹⁰

Тот же Вентра, автопортрет, является главным действующим лицом и в других романах — «Бакалавр» и «Отщепенец»,¹¹ рисует нам весь ужас подлинного существования богемы, отнюдь не похожего на милую идиллию, созданную сентиментальным Мюрже.¹² Роман «Бунтовщик»¹³ дает любопытное изображение Коммуны.

Нервный слог, с короткими, как удары скальпеля, фразами. Резкий очерк действующих лиц, определенность плана всей картины и над всем царящая огромная правдивость честного и взволнованного наблюдателя с зорким глазом и большим сердцем — делают произведения Валлеса классическими. Душа их, как я уже сказал, — сострадание и гнев. Сострадание, никогда не вырождающееся в слезливость. Гнев, преимущественно одетый в едкую иронию или меткую диатрибу.

Целый ряд французских писателей вышел из Валлеса. Огромно было его влияние на Октава Мирбо. Прямым его продолжателем можно считать Шарля–Луи Филиппа. Его уроками определилась манера Фрапье. Наконец, в последнее время столь возвеличиваемый, гуманный и тонкий Жюль Ренар, с его шедевром — «Рыжиком», черпал из этого же колодца.

На днях было опубликовано письмо Ренара к польской писательнице Ландовской. В нем мы находим, между прочим, такие слова: «Я очень рано прочел «Дитя» Валлеса. Часто говорили, что я подражал ему в моем «Рыжике». Это неточно. Но сопоставления я принимаю за комплимент, ибо «Дитя» я считаю книгой первоклассной, одной из тех, которую каждый французский писатель должен прочесть пораньше, книгой, указующей путь. Меня более всего восхищал всегда юмор Валлеса. Быть может, по молодости я менее чуток оказался к его горьким социальным жалобам».¹⁴

Таким образом, можно сказать — если отметить еще некоторые параллели между Вентра и Жан–Кристофом, — что Валлес был отцом нынешней передовой французской литературы.

Это заслуживает памятника.

Мадам Северина, большая поклонница и знаток Валлеса,¹⁵ отказалась, однако, тоже присутствовать на открытии памятника. Но по совсем другим соображениям, чем жанделетры. Она указала на такую цитату из Валлеса: «Если твоя хозяйка, товарищ, положила в твой жилетный карман несколько лишних су на твои издержки, — не отдавай их на памятник великому человеку. Зачем ставить статуи Прудону, который всю жизнь опрокидывал статуи? Лучше купи его книгу и раздавай ее читать кругом себя».

Валлес терпеть не мог свой родной город и издевался над памятниками. II вот родной город ставит ему памятник! Я думаю, однако, что благодарность хороша даже по отношению к тому, кто запрещает благодарить, и что дети осмеянных Валлесом соседей, выбрав бедного Вентра славой своего города, в сущности, являются выразителями социальной Немезиды.