Со времени торжества капитализма в Англии искусство там оттиснуто на задний план. Отчасти отчаянным протестом против нового порядка явилось появление ультраэстетизма несчастного Оскара Уайльда.
Когда теперь англичане захотели блеснуть перед Парижем успехами своего декоративного искусства,1 они привезли вещи, сделанные благоговейными и искусными руками художников, группировавшихся вокруг Рескина и Морриса, из которых даже те, кто прожил долгий–долгий век, уже сомкнули свои глаза.
Не знаю, может ли английское искусство вписать в свои анналы хоть одну крупную победу после 60–х годов прошлого века?
Но прерафаэлитский эпизод, волнующий, прекрасный и неожиданный, и сейчас еще выигрывает на покрытом копотью фоне железно–угольной Англии коммерсантов.
Моррис, как и его ближайший сподвижник, великий символист живописец Берн–Джонс, были воспитанники Оксфордского университета. Это аристократическое учебное заведение в Англии, столь странным образом сохраняющей рядом с наиболее острым проявлением капитализма декоративные остатки старины, представляет собою один из самых типичных островов давнопрошедших времен.
Тут, в полутемных готических залах, среди зданий, в которых отразилась странная душа прочного старого времени, в обстановке, полной устоявшегося вкуса, среди вещей, каждая из которых носит на себе печать строгого единства стиля, росли эти юные студенты.
Чуткие души, восприимчивые к красоте, легко настроившиеся на этот торжественный лад, они были шокированы грохотом и сумятицей современной варварской улицы. Скорбная пропасть открылась для них между старой прекрасною Англией и новой Англией, вознесшей фабричные трубы превыше шпилей старых аббатств.
И подготовленные уже уши двух друзей поразила проповедь Рескина, с блестящим полемическим бешенством атаковавшего время, стремящееся самый труд деградировать и погубить, не только принижая рабочего в средствах его существования, но накладывая печать проклятия на производимые им вещи, лишенные творчества и человечной ценности, рассчитанные только на сбыт массе, все более безликой.
Восстановление стиля, возвращение к заветам художественной жизни, жизни углубленной, мудрой в сознании долга человека творить прекрасное в прекрасной вселенной, слилось в представлении Вильяма Морриса с задачей спасения труда от проституирования его эксплуатацией капиталиста и бездушной кастрации его рынком.
Конечно, на возникшем таким образом социализме Морриса лежала некоторая печать реакционности. Так, Сисмонди во Франции, Толстой у нас, Карлейль в самой Англии, жестоко страдая от неурядиц нынешнего дня, с вожделением смотрели назад, идеализируя то темное и рабское время, которое, иными сторонами подымаясь над нынешним, другими, напротив, внушает нам ужас. Негодуя против бессилия, капиталистической культуры, эти люди за жестокостью и автоматичностью этой культуры, готовы были проглядеть те исполинские стихийные силы, которые ею покорены и навеки сделаны рабами человеческого духа.
Однако, если социализм Морриса, — решительно выступившего на защиту труда, как единственного носителя и создателя подлинной красоты, человека, провозгласившего не теоретически только, а практически интимное слияние ремесла и искусства, — если его социализм носил на себе черты утопически реакционные, поскольку Моррису казалось, что возрождение ремесла мыслимо лишь путем отказа от машины, то политически Моррис никогда не был реакционером.
Этот человек, всю жизнь изучавший все новые ремесла, внесший огромную красоту в свои стекла, глины, переплеты, типографские произведения, в свои бумажные обои, свои материи, мебель, ковры, кафли и т. д. и т. д., чувствовал себя поистине рабочим. Звание подлинно достойного рабочего, производителя очеловеченных вещей, добросовестного производителя их, стало быть, артиста и отца красоты, Моррис считал гораздо более высоким, чем звание «чистого» художника, часто за гениальным капризничанием забывающего трудную, продуктивную сущность искусства.
Вот почему Моррис так часто оказывался вместе с рабочими во время их протестов и демонстраций, От аристократического представления о стиле в жизни оказался только один шаг до представления социалистического и до перехода на другую сторону баррикады.
На днях в Нью–Йорке арестованы в толпе знаменитый американский писатель Эптон Синклер с женою в то время, как они разбивали окна миллиардера Рокфеллера, именем которого убивали тогда рабочих в Колорадо.2
В таких переделках неоднократно бывал и Моррис.
На его кооперативных предприятиях лежит печать некоторой утопии. Произведенные ручным трудом изящные вещи не могут стать общим достоянием, и демократическое искусство Морриса увидело свои продукты, украшающими home'ы исключительно богатых людей. Но это не беда. Принципиальные заветы Морриса на деле соединимы с завоеваниями новейшей культуры. Не в этом беда, а в том, что перемерла блестящая плеяда, давшая Англии Рескина и Россетти, Морриса и Берн–Джонса, Мадокса Брауна и Миллеза, и что же остается? Да ничего! К традициям Англии прибавилось еще одно воспоминание, которое, однако, почти не живет в ее действительности. Нет, пока доминирует капитал, попытки создать искусство общедоступное и осветить тихим его очарованием самые темные углы быта останутся мечтою, превращающейся при немедленном осуществлении в роскошь, доступную только снобам. Придет время, однако, о котором мечтал Моррис, о котором писал он, — в довершение ко всему своему искусству — крупный поэт, — в знаменитой книге «Вести ниоткуда», придет время, когда люди начнут творить не на продажу, а на радость. Но это время наступит еще не завтра, и немало придется потрудиться для ускорения его пришествия.
А пока не без благоговения ходишь по залам павильона Марсан, где всюду чувствуется веяние великой души Вильяма Морриса. Потому что все его гениальные друзья испытывали на себе его глубокое влияние. Эти торжественно–простые, серьезные по архитектуре ансамбли, спокойные панно, эти изысканные по рисунку, с любовью сработанные вазы и бокалы, эти сотни предметов, сделанных словно с молитвой жизни и гению человечества, влекут и умиляют вас. Но надо всем доминируют изумительные, несравненные ковры Вильяма Морриса, сделанные им, его женою и его друзьями по картонам Берн–Джонса. Это цикл легенд о «Круглом Столе», легенд, выросших из корня бездонно древних саг бретонского народа и неоднократно, проходя сквозь души поэтов более новых, до Теннисона включительно, принимавших новый колорит и подчинявшихся новым изменениям.
Быть может, ни у кого они не прекрасны так, как у Берн–Джонса. Все его действующие лица красивы красотой сдержанной, торжественной, словно слегка испуганной бездонностью пространства и тайн жизни. Эти благородные дамы, складки платьев которых льются и падают так ритмично, которых волосы лежат как золотые венцы, глаза чутко спрашивают и уста таинственно молчат, эти рыцари, преданные и восторженные, полные отваги и любви, эта густая тень завороженных лесов, эти травы и цветы, полные кроткой мудрости, эти животные — наши сестры и братья, — весь мир, сказочный, темный, но в глубине которого чувствуется какое–то радостное обещание: какая это прелесть! Иметь такой ковер, сотканный искусными руками взволнованного артиста, передавший картон всем бархатом оттенков богатой ткани, иметь его перед собою всегда — не значит ли это осветить свою комнату образом, из которого будет излучаться вера в жизнь и се предназначение?
Да, искусство Вильяма Морриса и его друзей было великим. И великолепной была их мечта рассеять лучи его по жилищам бедных и трудящихся. Мечта оборвалась. Они спят в своих могилах. Мало кто пришел им на смену. Но их надежда не из тех, что умирает. Великая сила самого бедного трудового люда когда–то осуществит грезы этих взбунтовавшихся против капитала артистов. А пока официальная Англия склонна гордиться ими, и король Георг, приехав в Париж, торжественно открыл выставку произведений революционного социалиста Вильяма Морриса.
- Выставка английского декоративного искусства в Париже открылась весной 1914 года. ↩
- Весной 1914 года Эптон Синклер посетил Колорадо, чтобы ознакомиться с проходившей там забастовкой углекопов. Эта забастовка — один из драматических эпизодов в истории американского рабочего движения. Шахтеры с семьями были выселены из домов, принадлежащих предпринимателям. Огромная армия рабочих расположилась в палатках на открытом воздухе. Полиция организовала избиение и расстрел забастовщиков, их лагерь был сожжен. Джон Д. Рокфеллер, замешанный в этом деле, пытался скрыть от общественного мнения все, что произошло в Колорадо. Синклер решил раскрыть заговор молчания буржуазной прессы. Перед зданием рокфеллеровской конторы на Бродвее он организовал траурную демонстрацию. Полиция арестовала Синклера и его ближайших товарищей. После ареста Синклера его жена продолжала начатую им борьбу. Десятитысячная толпа маршировала перед конторой Рокфеллера, и он вынужден был уехать из Нью–Йорка. Власти не тронули жену Синклера, но Ассошиэйтед Пресс распространило сенсационное известие о ее аресте. ↩
