Ромен Роллан. К шестидесятилетию

Ромен Роллан представляет собою сейчас в высшей степени интересную фигуру и самого влиятельного представителя того слоя интеллигенции, который не идет ни с буржуазным, ни с коммунистическим миром, по не примыкает и ко II Интернационалу. Если относиться к людям этого типа с точки зрения положения, кто не с нами, тот против нас, то, конечно, Ромена Роллана нужно считать нашим врагом. Я не являюсь сторонником такого взгляда на представителя интеллигенции и думаю, что, пожалуй, правильнее был бы лозунг, кто не с буржуазией, тот не безнадежен.

Этот лозунг открывает всегда перспективы известной работы, или, вернее, перспективы известной идейной борьбы.

Однако я ни на секунду не забываю и хочу, чтобы не забывали другие, что в своей нынешней позиции Ромен Роллан является вредным идеологом.

Он не представляет собою просто объект, как некоторые высокоталантливые писатели, не разбирающиеся в вопросах политики и привлекаемые различными социально–политическими полюсами то в одну, то в другую сторону. Нет, Ромен Роллан проявляет чрезвычайную активность, он и до сих пор наносит подчас увесистые удары милитаризму и даже капитализму по самым его основным принципам, но он изо всех сил старается в то же время критиковать и ослаблять нашу пропаганду, — в особенности поскольку она обращена к интеллигенции. Он переходит от обороны к наступлению и старается вербовать в рядах интеллигенции, близкой к коммунизму, сторонников своего пацифизма толстовского пошиба.

Таким образом, идейная борьба с Роменом Ролланом в своем роде обязательна, хотя его и его главный штаб, повторяю, я не считаю безнадежным. Обстоятельства могут повернуться так, что Ромен Роллан и его группа окажутся ближайшими нашими попутчиками. Таков настоящий Ромен Роллан, и так приходится его сейчас оценивать.

Но, кроме конкретной личности человека, в данный момент имеется еще его социальная собирательная личность, то духовное наследие, которое создано им в течение жизни, которое является социальной силой, часто далеко переживающей биологическую личность и порою действующей совсем не такими путями и не в том направлении, в каком в данное время эта конкретная личность работает.

Ромен Роллан еще молодым человеком выделился как носитель принципов честности, серьезности, углубленной проверки и себя, и всей окружающей культурной жизни. Он принадлежал к группе наиболее вдумчивых, почти мучительно вдумчивых представителей поколения, следовавшего за разгромом наполеоновской Франции и Коммуны. Сперва Ромен Роллан предположил в себе большие музыкальные способности и хотел выбрать этот род деятельности, но постепенно выяснилось, что в нем гораздо более понимания музыки, чем творческого или исполнительского дара. Ромен Роллан перенес центр тяжести своей работы в область теории и истории музыки. Его большое ученое сочинение по истории оперы ¹ дало ему кафедру в Сорбонне, но Ромен Роллан оказался плохим педагогом. Его тяготили публичные выступления, и он скоро ушел. В то же время, однако, стали появляться его этюды по истории музыки, собранные потом в две книги и переведенные на русский язык: «Музыканты прошлого» и «Музыканты настоящего».² Эти книги и по сию пору остаются историческими по глубине понимания каждой музыкальной фигуры, по красоте слога и главное — по необыкновенному проникновенному изображению, так сказать, внутренней философии каждого из крупных творцов музыкального шедевра.

Позднее над этими группами превосходных биографий и критических очерков монументально поднялся «Бетховен» Ромена Роллана,³ одна из самых сильных книг, по этике искусства, так сказать, какую я только знаю. Еще позднее Ромен Роллан, продолжая эту свою манеру вскрывать перед нами внутренний мир творцов через посредство их творений и оставленных ими документов, дал еще два великолепных исторических портрета Микеланджело и Толстого.⁴

Эти исключительной ценности работы, которыми, конечно, будет пользоваться и всякий марксист при создании углубленной критической истории музыки (да и искусства вообще), вырастали медленно и постепенно. Но уже с первых же шагов стали завоевывать внимание (главным образом, музыкального мира) к Ромену Роллану.

Ромен Роллан был зацеплен дрейфусиадой и, конечно, оказался в лагере прогрессивном. По–видимому, в это время и задуман им был огромный роман «Жан–Кристоф». Ромен Роллан был в то время влюблен в Бетховена. И для того чтобы дать героя всей окружавшей его Франции, которую он хотел судить и в значительной мере осудить, он создал такую фикцию: он придумал биографию человека, необыкновенно близкого Бетховену, но нашего современника; он создал художественно как бы второго, несколько измененного Бетховена, черпая, однако, свой материал, главным образом, из общих переживаний этого гения. Своего Жан–Кристофа Ромен Роллан заставляет жить в нашу эпоху, главным образом, во Франции, отчасти и в других странах Европы (Германии, Швейцарии) и раскрывает огромную картину, которую можно было бы назвать: жизнь Жан–Кристофа, его творчество, его среда. Он совершил настоящий культурный подвиг. Почти все вопросы, которые могли волновать передового западноевропейского интеллигента, включены были в этот роман. Тут были страницы тончайшей художественности, например, детство Жан–Кристофа; тут был углубленный анализ внутренних переживаний и человека и художника в герое, целый ряд портретов, параллельных ему или противополагаемых ему типов, главным образом построенных по тому же методу: в основу всегда положен какой–нибудь реально существующий или существовавший человек, а затем своеобразно видоизменена, в общих целях самого романа, его характеристика; тут же мы встречаем великолепный анализ развития музыки в наше время, значения искусства для общества; тут же бьющая сатирическая картина современности. Недаром Плеханов, не обинуясь, назвал Ромена Роллана великим европейским писателем.⁵

Не сразу, однако, был оценен французами этот колоссальный многотомный роман (кажется, он уже полностью переведен на русский язык).⁶ Им казалось, что слог его слишком массивен, что в нем слишком мало мысли, что он слишком мало пригоден для легкого чтения и что он слишком мало считается с отточенными в веках правилами французской стилистики. Даже такой гений, как Анатоль Франс, находил роман «Жан–Кристоф» скучным.⁷ Не будем удивляться этому, — такой гений, как Толстой, находил скучными трагедии Шекспира и «Божественную комедию» Данте.⁸

Однако нельзя не отметить действительно существенных недостатков «Жан–Кристофа». Во–первых, Ромен Роллан, так сказать, просмотрел активную революцию вокруг себя. Он прошел мимо пролетариата и его движения; даже хуже того — он заставляет одного из интереснейших своих персоналией, доктора Оливье, вмешаться в движение и погибнуть в нем. Но все это изображается как нелепый эпизод, и вывод из этого может быть только один: как ни гнусно наше общество, как ни необходима борьба с ним, но революция есть самый несовершенный и самый ненужный вид ее. Уже эта примесь некоторого грустного осуждения революционных путей, не без моральной симпатии к ним, является ложкой дегтю. Другим недостатком является внутренний религиозный рост Жан–Кристофа. Конечно, герой этот отвергает всякие религии, это в полной мере свободомыслящий, резко антицерковно настроенный, научно образованный интеллигент; но свои внутренние переживания, переживания борющегося, честного и мужественного гения, Жан–Кристоф понимает как кое–что внушенное свыше, идущее от некоторой неведомой благой и воинствующей силы. Ромен Роллан поднимается до необыкновенного пафоса и до прекрасных, почти библейской силой обладающих страниц, когда он говорит о посещениях этого неведомого бога, осчастливливающих от времени до времени в общем скорбного и непрерывно ратоборствующего музыканта. Это придает характер некоторой мистики роману, которая, конечно, опять–таки значительно ему вредит. Бог роллановского Жан–Кристофа не совсем бог Толстого. Бог Толстого — крестьянский; он, так сказать, сиднем сидит и только влечет к себе души, отражается в тусклых гранях их, как солнце в запачканных стеклах. Бог Ромена Роллана гораздо более городской, он борется, он сам революционер, он перестраивает мир через своих посланцев и любимцев, побеждая постепенно косность материи. В нем, собственно говоря, персонифицируется единство во времени и пространстве всех, так сказать, добрых воль, строящих подлинный прогресс. Но за всеми этими оговорками надо сказать, что и к этому богу, конечно, применимы те жгучие слова, которыми осудил всякое вообще конструирование божеств, хотя бы иносказательных и аллегорических, наш Владимир Ильич.⁹

Все же значение [романа] колоссально, он будет и впредь во многом питать созидающие души творческой части старой и новой интеллигенции. Разбор этого романа, его комментирование и сейчас лежит еще как одна из важнейших задач международной марксистской критики.

К этому же времени относится прекрасная работа Ромена Роллана по вопросам народного театра.¹⁰ С отдельными положениями Ромена Роллана можно не согласиться, но в общем и целом книга эта талантлива, правдива и революционна.

Ромен Роллан и сам попытался творить как драматург. В тогдашней буржуазной Франции его «Дантон» показался неслыханно смелым. Жорес присутствовал на первом спектакле и бешено аплодировал «Дантону» на сцене. Эту пьесу попытались поставить у нас сейчас же после Октябрьской революции, но она была снята. Это совершенно понятно для того времени, ибо Ромен Роллан есть половинчатый революционер, и его «Дантон» в тогдашней атмосфере казался совсем эсеровским, но так как у его «Дантона» имеются очень важные элементы (только элементы, конечно) художественно революционной дантонистами (вернее, конечно, жирондистами) давно окончилась, эта пьеса могла бы найти место на сцене. Ибо, конечно мы никоим образом не должны прийти к точке зрения абсолютного правоверия в нашем театре. Нам нужны талантливые пьесы, даже уклоняющиеся от того, что мы считаем прямые путем. Искусство растет только так, только ошибаясь, уклоняясь, учась на недочетах и т. д. <

Другие пьесы Ромена Роллана, в том числе и идущая в одном из маленьких театров Москвы,¹¹ представляются мне не менее значительными. Большой художественный интерес имеет его небольшая пьеса «Волки». В свое время, когда театр Корша хотел ее поставить, я рекомендовал ему этого не делать, несмотря на то что пьеса эта чрезвычайно правдиво отражает некоторые революционные типы и внутренняя ее тенденция продиктована гражданским подвигом Золя во время дрейфусиады. В то время она могла звучать как некоторая сатира против народной революции вообще. Опять–таки сейчас эта сторона отпадает, и «Волки» должны были бы предстать перед публикой нашего Союза и служить предметом пространной марксистской коммунистической критики. Повторяю, пьеса очень художественна и производит в своем роде потрясающее действие.

В такой форме вылилось творчество Ромена Роллана до войны. Франция признавала его медленно, слава Ромена Роллана пришла из–за границы, из Германии, Англии, Италии, отчасти даже и из России. Но наступила война, и этой уже порядочно окрепшей славе нанесен был громадный удар.

Ромен Роллан в самом начале войны выехал из Франции в Швейцарию, чтобы попросту не быть избитым или убитым, а в лучшем случае — посаженным в тюрьму. Европейскую войну он осудил сразу как преступление; сразу стал в положение европейца противопатриота; писал горячие воззвания к немцам, причем получал из Германии такие же горячие отклики лучших людей немецкой культуры, — словом, производил бурные демонстрации пацифистского характера. Конечно, в его книге «Не надо битв»¹² есть очень много мещански–интеллигентских черточек, но в общем она дышит любовью к общечеловеческой культуре, пафосом идеи братства народов и огромным гражданским мужеством. Французские шовинисты затравили Ромена Роллана. Характерно, что даже теперь, когда Ромен Роллан предложил какую–то новую пьесу «Комеди Франсез» и директор этого театра согласился прочесть ее труппе, большинство членов руководящего комитета театра не явилось, и нашлись журналы, которые прямо заявляли, что изменник не может быть поставлен на государственных сценах Франции.¹³ Это имело место в нынешнем году. Так злопамятен французский шовинизм.

но приблизился к революционному крылу. В первые годы воины я познакомился с ним лично, посетив его в Женеве.¹⁴ Сразу же у нас вышел горячий спор. Начал я с объяснения в любви к Ромену Роллану, как к великому писателю, сочинения которого доставляют мне огромное удовольствие, как к писателю, имя которого именно мною было сделано известным для широкой читающей публики; дальше мы перешли к совершенно солидарным выражениям негодования и презрения к войне и всей поддерживающей военный дух подлинной писательской клике. Но затем мы бурно разошлись. Ромен Роллан говорил, что он сочувствует Кинталю и Циммервальду,¹⁵ сочувствует Ленину, даже желал бы роста и победы рабочему интернационализму, буржуазия–де этого вполне заслужила. Он с восхищением говорил о Либкнехте, но вместе с тем он настаивал, что наша точка зрения на войну непременно приведет к новой войне, которая разорвет человечество по другим линиям. На мое замечание, что это будет единственно справедливая священная война, как говорил об этом Маркс,¹⁶ Ромен Роллан упорно и красноречиво твердил: никакая война не может быть правдивой, никакая война не может быть священной; с некоторой благочестивой и прекраснодушной тупостью известного щедринского карася–идеалиста продолжал он долбить, что только праведное слово и праведная работа могут спасти мир.

Еще студентом, никому не известным юношей, Ромен Роллан написал замечательное письмо Толстому. Толстой почуял калибр своего корреспондента и ответил тоже замечательным толстовским большим письмом Ромену Роллану.¹⁷ Произошло, так сказать, рукоположение старым папой пацифизма нового папы. Именно этим папой интеллигентского пацифизма уже тогда показался мне Ромен Роллан, именно им он теперь и стал.

Это расхождение, вначале не мешавшее общей работе, усилилось, когда до Ромена Роллана дошли слухи о красном терроре. Понять его обстановку и его значение он оказался, конечно, не в силах. Точка зрения на красный террор, который заслонил от него всю революцию, совпала, скажем, с точкой зрения нашего Короленко. Это не помешало Ромену Роллану написать сценически вряд ли используемую, но полную желчи и до крови хлещущую буржуазию, ее религию, ее интеллигенцию, драматическую сатиру «Лилюли».

Характерно, однако, для Ромена Роллана, что «Лилюли» кончается полной безнадежностью, провалом в какую–то черную дыру.

Опубликованные (отчасти написанные после воины) сочинения Ромена Роллана иногда очень почтенны в художественном отношении (например, «Кола Брюньон»), но не представляют собою шагов вперед в идеологии автора.

В последнее время, благодаря нелепому смешению некоторой части интеллигенции симпатии к Москве и нашему делу в Азии с каким–то азиофильством, якобы неразрывно связанным с идеей крушения европейской цивилизации вообще, Ромен Роллан занял противоположную позицию. Он, видите ли, собирает силы истинно европейцев для культурной защиты Европы от наступающего с Востока варварства. Однако в этом восточном варварстве он, конечно, с величайшей любовью приветствует пассивно пацифистский полуреволюциоиизм Ганди.

Самым острым моментом нашего идейного расхождения с Роменом Ролланом было его столкновение с Барбюсом. Переписка Ромена Роллана и Барбюса должна была бы быть опубликована у нас полностью, ибо оба они нашли чрезвычайно рельефное выражение, — каждый для своего кредо. Барбюс выступал как последовательный революционер, коммунист, Ромен Роллан — как последовательный реформист, пацифист. Этим мы возвращаемся к нынешнему Ромену Роллану, о значении и позиции которого я говорил в самом начале статьи.

Ромен Роллан является необыкновенно интересной фигурой, одной из самых крупных среди европейской интеллигенции. Им было создано много сильного, светлого и правдивого, но он погряз в болоте чистой интеллигентщины. В шестьдесят лет меняешься с трудом. Вокруг Ромена Роллана есть много поклонников, есть и много молодежи. Если нам не удастся вытащить этот прекрасный талант из его толстовских предрассудков, то нам, наверно, удастся проложить тропы многим его духовным детям из мягкого роллановского болота к нашим вершинам. Когда мы победим роллановскую форму пацифизма, мы сами, может быть, помянем очень добрым словом этого честного и талантливого человека. Но и в борьбе с ним ничто не мешает нам отдельные элементы созданного им наследия использовать в наших целях.

По поводу шестидесятилетия Ромена Роллана в Париже выпускается альманах, к участию в котором приглашены, как сказано в проспекте, наиболее выдающиеся люди Европы. Для меня очень лестно, конечно, что редактор этого альманаха обратился и ко мне. …Я решил ответить на это приглашение статьей о Ромене Роллане. Она будет помещена в сборнике. Она нарушает несколько правило, — на юбилеях можно только хвалить юбиляров. Я же говорю о Ромене Роллане полностью то, что мы о нем думаем.¹⁸