Толлер — поэт, близкий к нам, но вместе с тем в нем есть нечто, совершенно чуждое огромному большинству наших пролетарских или коммунистических поэтов: Толлер — большой скорбник. Толлер видит жизнь необыкновенно сложной, сложнее даже, чем она есть. Толлер как будто не имеет в руках ариадниной нити коммунизма. Его форма — несколько растрепанная, с какими–то мигающими, быстролетными образами, в то же время манерная, напряженная, все время бьющая на многозначительность — нас также утомляет.
Все эти черты происходят от того, что Эрнст Толлер — экспрессионист. Немецкий экспрессионизм развился во многом как противоположность французским направления в искусстве, а также находившимся под сильным французским влиянием довоенным направлениям немецкой художественной жизни. Экспрессионизм ничего не хотел слышать относительно законченности, определенности классицизма, о почти научных наблюдениях, почти научной точности реализма, о быстро и метко заносимых впечатлениях, свойственных импрессионистам. Экспрессионизм хотел противопоставить всему этому внутренний мир автора. Его идеи, его чувства, порывы его воли, его сны, музыкальные произведения, картины, страницы художественной литературы у экспрессиониста должны представлять собою исповедь, совершенно точный сколок его душевных переживаний. Эти душевные переживания не могут найти себе настоящей азбуки в вещах и в явлениях внешнего мира. Они выливаются либо просто как почти бесформенные краски, звуки, слова или даже заумь, или пользуются явлениями природы, обычными выражениями в крайне деформированном, искалеченном, обожженном внутренним пламенем виде.
Экспрессионизм представляет собою самый крайний субъективизм. Правда, иногда он склонен утверждать, что на дне своего собственного «я» человек ощупывает бога, то есть, так сказать, фундамент всякой объективности.
Если экспрессионизм, одно время прошумевший своими крыльями над всей Германией и еще и сейчас далеко не вышедший из моды, был в значительной степени подготовлен всем культурным прошлым Германии, то все же огромное значение имело и то, что вырос и процветал он после войны, после ужасных лишений и унижений. Это преисполнило экспрессионизм ненавистью к власть имущим, к буржуазии, это сделало его страдающим, каким–то стенящим и воющим, это, возможно, заставило экспрессионистов искать для себя образцов у Иеремии и у Достоевского и стараться еще превзойти их мучительностью эффекта.
Страдающие и вопиющие экспрессионисты подчас просто предавались озлобленному горю, подчас искали утешения во всяких религиозных сплавах и экстрактах, иногда склонялись и к революции, к анархизму, к коммунистической рабочей партии, реже к организованному марксистски коммунизму, внутреннее спокойствие которого, при всей его стремительности, разрушительной и организующей мощи, мало соответствовало душевной растрепанности экспрессионистов.
Толлер является не только одним из самых крайних левых экспрессионистов, но как раз одним из близких к коммунизму. Это и делает его особенно интересным для нас не только потому, что мы находим в нем кое–что нам родственное и нужное, но и потому, что он дает нам тип экспрессиониста–попутчика и, наконец, потому, что успех его, его окончательное спасение на лоне коммунизма могли бы привлечь вслед за ним других талантливых художников, еще изнывающих в экспрессионистской тоске. Однако же и этот, ближайший к нам, экспрессионист, как я уже отметил, во многом чужд нам. Индивидуальные трагедии, мучительные частности заслоняют от него общую картину современного мира. В нем много огня, но огня темного, который не светит. Коммунизм — это прежде всего свет, дневной свет, ясный, трезвый, четкий. Нет доктрины более светлой, нет душевного типа более светлого, чем коммунист, ибо коммунист — это единственный, который понимает, единственный, который работает, понимая.
Толлер же очень многого не понимает, да, вероятно, и не хочет понять. Ему нравится безысходность, он привык к своему горю, он отчасти даже рисуется им. Таким знаем мы его по его драмам, многие из которых шли у нас в Москве («Человек–масса», «Разрушители машин» и «Эуген–несчастный»).1 Очень хорошо, что С. Городецкий знакомит нас с его лирикой, со стихотворениями, написанными в тюрьме. Конечно, они мрачны. Самая мрачность тюрьмы и недавние казни (многие стихотворения посвящены казненным товарищам) набросили какой–то кроваво–траурный креп на тюремные воздыхания Толлера. В честь его, однако, нужно сказать, что это далеко не только стон. За этим стоном вы чувствуете любовь к природе, к людям, нежное, участливое сердце, порыв настоящего борца. Стихотворения Толлера, за исключением уитменианского введения,2 проходят перед вами тяжкой стопой, как погребальное шествие. Образы — то мучительные, то нежные, то полные сострадания — вспыхивают и погасают, при этом песнь звучит грузно, редко умеет подняться на крыльях, она пригнетена горем к земле. Все вместе составляет очень интересный документ и бросает яркий свет на душевный строй интеллигентов, лучших представителей богемы, так или иначе связавших себя с нашим движением.
Толлер все еще барахтается в Чермном море, и трудно сказать, выйдет ли он когда–нибудь на твердый берег, в обетованную землю.3 Но нельзя не пожелать этого от души для него и для нас, потому что в своеобразной, несколько болезненной, но по–своему сильной талантливости Толлеру нельзя отказать.
Перевод С. Городецкого очень точно передает эту унылую, тяжкую, медлительную, но все же мужественную музыку.
- Пьеса «Разрушители машин» была поставлена в 1922 году в Театре Революции. В том же театре в 1923 году была поставлена пьеса «Человек–масса». Драма «Эуген–несчастный» шла в 1924 году в Московском театре комедии (бывш. театр Корша). Годом раньше постановку пьесы Толлера в Москве осуществил театр им. Комиссаржевской. ↩
- Луначарский имеет в виду открывающее сборник стихотворение «Вступление» с его характерным для Уитмена ощущением кровной близости всех людей земли вне зависимости от отделяющих их социальных или расовых перегородок. «Вступление», написанное, в отличие от других стихотворений сборника, свободным белым стихом, близко Уитмену и по форме. ↩
- Луначарский использует образы Библии. Согласно легенде, бог через Чермное (Красное) море привел евреев из Египта, где они томились в плену, в обетованную землю (Палестину). ↩
