Какой–то остряк окрестил вызванную войной новую немецкую поэзию лирикой защитного цвета — Feldgraulyrik.
Я не знаю недостатков и достоинств этих новых произведений немецкой музы. Знаю, что в сборниках военно–патриотического характера участвуют некоторые поэты, которых я люблю и чту высоко: Гауптман, Демель.
Хочется думать, что сквозь разную накипь пангерманского джингоизма,* который, к сожалению, отравил лучшие головы и сердца в Германии, в этой поэзии проглядывают и подлинные ценности. Ведь, по существу говоря, под страшным ударом железной руки Беллоны лиры и арфы в сердцах поэтов не могут не звучать, не стонать, не рыдать. В своих ужасах и в своих героических взлетах в море скорби, которым она наводняет землю, в возбуждаемых ею надеждах и опасениях война велика даже в глазах ее страшнейших врагов. Отрицательное или положительное чувство она будит — другое дело, но она не может не возбуждать самых сильных чувств. Если бы эоловы арфы поэзии, отвечающие на всякое дыхание зефира, оказались разбитыми под дуновением военного аквилона, это отнюдь не говорило бы в пользу величия душ и характеров современных поэтов.
* Джингоизм — политический термин (возник в Англии в 70–х гг. XIX в.), обозначающий резкие проявления шовинизма и империалистических тенденций. — Ред.
Во французской поэзии тоже есть уже прямые ответы военным кличам. Но не только посвященные войне стихотворения Анри де Ренье, не только словоизвержения Ришпена,1 а даже благородные стихи Верхарна 2 как–то не остановили на себе моего внимания.
Первым большим поэтическим произведением этого рода является издаваемый с первого декабря поэтический двухнедельник знаменитого князя поэтов Поля Фора.3
Этот маленький журнальчик в восемь удлиненных страничек, написанный целиком стихами, от первой и до последней строчки принадлежит перу редактора.
Что сказать о нем? Поль Фор уже более или менее известен русской публике, главным образом, благодаря недавнему его визиту в Россию.4 Несомненно выдающийся талант — он поражает в особенности огромным разнообразием своих тем и поразительным богатством своего вдохновения. Подумайте, что за этим сорокапяти–сорокашестилетним человеком имеется уже пятнадцать томов стихотворений,5 и надо признаться, что если две трети из них вряд ли могут иметь законные претензии на бессмертие, то одна треть, по крайней мере, является пленительным украшением французской поэзии наших дней.
Именно огромная подвижность души Фора, с одной стороны, и необыкновенная легкость творчества, с другой, по–видимому, и выдвинули его по времени и по значению в первый ряд французских поэтов, откликнувшихся на войну.
Как же он откликнулся? Удержался ли он на высоте, которой ждали от него искренние друзья?
О, друзей у Поля Фора очень много, и они слишком разнородны для того, чтобы он мог удовлетворить их всех. Я думаю, что сверхпатриоты должны быть довольны Фором.
Конечно, патриотизм — возвышенное чувство и способно порождать возвышенные патриотические выражения. Странным образом, однако, куда ни посмотришь, всюду этот патриотизм, благодаря, очевидно, какой–то общей причине, неожиданно сходит с того пути, который, казалось бы, указует ему его собственная торжественная сверхличная сущность, и начинает колесить в грязном бездорожье ненависти и издевки по отношению к неприятелю, напыщенного и чванного самолюбования по отношению к «своим»…
К сожалению, Поль Фор не избег этого элемента в своих новых поэмах. Грубые насмешки по отношению к немцам, некритическое повторение обвинений в таких жестокостях, которые не являются еще установленными, необычайная пристрастность к грязным, зловонным выражениям, якобы особенно пачкающим неприятеля, но на самом деле оставляющим прежде всего омерзительные следы на руках и лице самого поэта, — все это печально, как и чрезмерные восторги перед исключительными заслугами Франции, которых никто в мире, даже немцы, не отрицает, но о которых не следует говорить с таким ходульным пафосом самим французам.
Ибо ведь они же обвиняют немцев в безобразной национальной гордости и отсутствии широкой человечности!
За всем тем Поль Фор остается поэтом. Во многих стихотворениях рядом с элементами, на которые я указал, встречаются нежнейшие и ароматные цветы. Всюду, где патриотизм перестает быть политическим, где война затрагивает воспоминания детства, непосредственную любовь к пейзажу, к городам, друзьям и т. п., Фор неожиданно стряхивает со своих крыльев весь шовинистский мусор и превращается вновь в ту грациозную золотую ласточку, какой мы его знаем и любим.
Я приведу в возможно тщательном прозаическом переводе те стихотворения из вышедших до сих пор выпусков его журнала «Поэмы Франции», которые кажутся мне наиболее характерными либо наиболее красивыми. Вот, например, стихотворение «Ясность Франции».6
«Ведь вы, — обращается автор к немцам, — не видите дальше очков, которые вздели на нос. Вы ослеплены очагом вашей смехотворной гордости! Какая глупая игра — стараться шпионить за нами и нас передразнивать: нюанс всегда от вас ускользнет, потому что это сверх ваших сил. Вы направили свои лупы на Франсуа Виллона, на Рабле, на Монтеня и Паскаля. И на вашего Генриха Гейне тоже, который чужд вам. Но напрасно эти лупы увеличивали ваши большие, бледно–голубые буркалы. Вы ничего не поняли в этих французских писателях. Расин, Мольер, Стендаль — для вас это отвратительная пустота. У них нет ничего, что могло бы занять ваш ум, отяжелевший от кислой капусты. Шпионьте, шпионьте, господа, за гением Франции! Япония еще может иметь надежду, но вы не принадлежите к числу тех, кому может удаться это ремесло. Я не отрицаю вашего любопытства. Иной раз, цветком украшая ваши поля или ваши города, ваш будущий гений благодаря этому шпионству случайно расцветет и заблистает, как Гёте, который любил нас подлинной любовью. Но все–таки о какой вашей культуре можно говорить? Греция не смеется над нею, а только презрительно улыбается. Персия пожимает своими благовонными плечами. Китай в своих буддах стократно хохочет. Египет отворачивается с отвращением. Индия оглядывается. «Где, где этот учитель культуры? — спрашивает она. — Я вижу только тяжелых грязных парней, которые волочат за собою в пыли отвратительные фонари». О германская культура во сто тысяч электрических свечей, — тебя не хочет никто, не только негры, но даже обезьяны и моржи в своей полярной ночи»,
И так далее, и так далее.
В другом стихотворении 7 он заставляет старую Германию опубликовать такой манифест:
«Ты лжешь, ты лжешь, молодая Германия, своими дикими и грубыми «интеллигентскими» криками. Мне стыдно за тебя, грубую бабу. Толстая Эмма, обкультуренная неуклюжей культурой! Ты наносишь ущерб репутации нашего старого гения. Французские громы выметут из нашей квартиры эту тяжеловесную рабыню. Возвратите нам нашу честь. Мы — старые мертвецы, и нам страшно. Убивайте, убивайте! Ненависть к Германии, этой Германии, жирной и комичной служанке Пруссии. Подписи: Дюрер, Гольбейн, Кеплер, Лейбниц, Кант, Бетховен, Гёте и т. д. Скрепил добрый, старый немецкий бог. Посвящено германским интеллигентам, которые любят лизать сапоги».
В стихотворениях, посвященных разрушению Реймского собора и Санлиса, поэт уже подымается над этим, в сущности, пошлым уровнем. Но и в эти стихотворения постоянно вторгаются непристойные звуки выражения шовинизма. Вряд ли, например, свидетельствует о большом вкусе, который так восхваляет Фор в качестве главной черты французского гения, первая строка стихотворения Реймскому собору, между прочим, неоднократно повторяющаяся:
«Чудовищный генерал, барон фон Платтенберг, вам я обязан этой песнью любви к моей церкви, и я вознаграждаю вас, — хотя знаю, что этим дарю вам бессмертие, — пощечиной поэтов и эшафотом слова. Впрочем, у меня есть целый склад оплеух для всех немцев, каких я когда–либо встречу».8
Но рядом с этой пошлостью посмотрите, что есть в том же стихотворении:
«Перед нею (базиликой) в гостинице «Золотого льва» я родился. Я мечтал о ней еще младенцем, когда в глазах моих плавали еще видения рая. Она являлась мне, как какой–то музыкальный туман, сквозь голубизну небес, так, как рисуется самым утонченным из ангелов, которых легкие чувства летучи и слитны».
И дальше:
«Твоя песня, моя мама, однажды была прервана словом — война! Ты склонилась тогда над твоим малюткой и положила свежесть твоих пальцев на мой лоб. И вдруг воскликнула радостно: «Он видит!» — и отец улыбнулся той детской поспешности, с какой ты повернула мое лицо к великому собору… «Смотри!..» О, да. Едва раскрывшиеся глаза мои видели на том же расстоянии, что и голубизну окна и белые занавески, эти спокойные стрелки рядом с твоими белыми пальцами, которые были молоком моей души. И так тихонько родилась она для меня, реальная, великая и необъятная, одетая грезой! Она родилась, окутанная моими грезами, в одно весеннее утро под крики ласточек. Мне казалось, что мои ручонки могут взять ее среди голубизны неба. И с каждым взглядом она вновь возрождалась, вся населенная святыми, королями, героями и ангелами, полуоткрывшими крылья, словно большое дерево, покрытое белыми птицами.
О великая гордость моей души, французский каменный лес! Вы, башни, долго вы были единой игрой моей души, с вашими тремя высокими порталами, похожими на треугольное пламя, с розой над ними, около которой летали голуби, словно ловя яркие отблески. Потом я прибежал, о мой собор, мешать моих бумажных змеев с крыльями твоих ангелов. Мои крики звучали под твоими сводами. А потом я посетил тебя уже суровый и бледный, потрясенный счастием срывать цветы экстаза, с руками, протянутыми к сиянию твоих витражей, со священным ужасом, заставлявшим трепетать душу. Под твоими сводами пел важный голос, который знают дети еще с райских дней. Ты окончательно стал частью меня. И сколько же ты принес мне!»
Как хорошо было бы, если бы это стихотворение, которого я привел не более половины, кончалось предпоследней строкой, звучащей:
«Базилика сразу приняла форму пламени, как только возникла в сердце Жана д'Орбе. Но она стала еще неугасимее и выше после Жанны, ибо это порыв всех французских сердец к богу. Барон фон Платтенберг, погасить ее или сжечь так же трудно, как звездное небо».
К сожалению, есть еще последняя строфа. А она звучит так:
«Так вот, мой невинный барон фон Платтенберг, я посвящаю вам эту песню любви моей церкви. Hoch!* А потом я вам отпускаю, хотя она вас и обессмертит, звонкую французскую пощечину. Моя лира — для вас возвышенная розга. Я пригвождаю вас. Я разрываю ее струны, чтобы они беспощадно хлестали вас, омерзительных варваров».
Опять–таки, это ли французский вкус?
Чудесное стихотворение посвящено поэтом Санлису.9 Дело в том, что Поль Фор необыкновенно любил этот спокойный и ясный городок. В его «Французских балладах» есть одна посвященная ему поэма, и двумя строфами из нее начинает он и нынешний плач по Санлису. Эти строфы восхитительны. Настоящие жемчужины со всей нежной и скромной игрой больших бледных жемчугов.
«Я выхожу, — писал тогда Поль Фор, — и что же? Сегодня утром исчез город, что ли? Не улетел ли он? Какой ветер унес его и на какой остров? О, я его вижу, но я больше не смею протянуть руки. Санлис стал облачным, как кисея. Как? Чтобы я порвал мой Санлис? Будем осторожны. Стены и крыши стали прозрачны под лаской тумана. Notre Dame ** предлагает воздуху свое горло, одетое кружевом, свою тонкую шейку, свою тонкую грудь цвета луны. И в груди этой бьет несуществующий час. Только ангелы считают такие часы. Их эхо замирает в небесной подушке, небесной подушке из белого пуха раскрытых ангельских крыльев, в небесной подушке, на которую склонил свое чело бог, нагнувшийся над Санлисом».10
* Ура (нем.). — Ред.
** Церковь Богоматери (франц.). — Ред.
И сначала новый Фор, Фор военного времени, находит нежные тона для своего стихотворения:
«О мой белый Санлис, который и назвать сладостно. Санлис, ты знаешь, как я любил тебя. Я могу сказать, что я любил тебя той же нежной любовью, что сестру твою Фертэ, твоего брата Немура в старые прекрасные времена. Вспомните, я пел тогда: как сладостны для меня эти имена, но слаще всего для меня Санлис, который и назвать — наслаждение».
И вот он старается вызвать контраст, рисуя такой образ:
«Вонючая армия кайзера вступила в него, тяжелая и пьяная всеми нашими винами. Красная от рвоты, лоснящаяся от плевков, отвратительная банда, скользкая улитка солдат. Восемь дней волочилась она по твоей белизне, до вечера, когда поле лилий окончательно было осквернено мерзкой армией, вонючим войском».
Дальше следуют такие неприличные вещи, что привести их здесь невозможно. Французы очень гордятся чувством своей меры, но, оправдываясь примером Рабле, медонского аббата, они позволяют себе переходить всякую меру в скотологии и порнографии.
И вдруг после всего этого неистовства гадких слов и тошнотворных образов опять:
«Твои чистые лилии, Санлис, возродятся. Сто, триста, тысячи белых лилий французских подымут золотые сердечки к небу, и день будет красить их в голубое тонами крыльев горлицы, и зори утра и вечера будут красить их в розовое. Вечные лилии вырастут вновь при кличе новой Франции. Надейтесь, санлисцы».
Я пропущу интересное стихотворение «Что мы защищаем»11 и красивую английским макаберным * юмором солдатскую песню англичан.12 Но я не могу не привести стихотворения, которое кажется мне наилучшим и которое посвящено молодому поэту, семинаристу Оливье Гуркаду.13
* мрачным (от франц. macabre). — Ред.
«О, как высоко я, плетущий лавры, должен плести их для тебя. Оливье. Осколок бомбы ударил в самое благородное поэтическое сердце, где даже сквозь искусство чувствовалась какая–то тайна, еще более высокие мысли. Я вижу тебя высоко, высоко, мой Оливье, там, где баюкают тебя ангелы. Ты все подымаешься и подымаешься, завоевывая идейное бессмертие. Все выше сплетал бы я тебе и лавровый венок, но у порога неба я грустно останавливаюсь. Не могут более мои пальцы достичь твоей головы. Бог взял у меня моего поэта. Он сделал хорошо. Поэт принадлежал ему. Страшный бог, ты взял твое имущество по знаку ангела–хранителя, распахнувшего счастливые крылья над сраженным ребенком. Ты взял прекрасное дитя в тот момент его жизни, когда он добровольно пал за родину, в то самое время, как ангелус звонили.14 Но ты, Жамм (знаменитый католический поэт),15 ты вхож в рай. Продолжай мое дело. Бог взял его только у меня. Я потерял своего друга. А ты, Жамм, знаешь, куда он пошел. Ты знаешь, Жамм, куда ведут потерянные в пространствах ангельские полеты. Ты улыбаешься, да простит мне бог, потому что ты уже можешь сказать людям, видя глазами нашего Оливье, что он не погиб, что его обрящут.
Увы, если это так, я один наказан. И мать, и отец, и хор друзей — все видят его. Когда ты встретишься с ним на небе, знаешь ли ты, о чем он тебя спросит? Обо мне. «Я его любил. Ищет ли и он нашего блаженства?» Прошу тебя, не пугай его тогда. Не огорчай моего друга. И, отвечая ему, не говори, что мое богохульство повело меня иной дорогой. Ничего не утверждай. Скажи только, что я его любил. Найди братские слова, не слишком осуждай старшего его друга. Скажи ему, что сам предвечный послал меня, как и его, на поле битвы, куда–то к проклятым, навеки далеко от милого неба. Но что и вдали я люблю его по–прежнему. И поплачьте о друге. Бог взял его у меня, друга, которого я страстно любил. У меня он взял его навеки…»
Не сказать ли после этого, что душа поэта как будто похожа на описываемый им Санлис. Не немецкая армия, а не менее грязный поток шовинистских преувеличений непривлекательной рекой прокатывается по этому нежному французскому пейзажу. Но все это пройдет. И лилии вырастут опять. Этому порукой уже те прекрасные цветы, которые и сейчас растут на берегах неприятной реки, растут не благодаря военному сверхпатриотизму, а вопреки ему.
- Вероятно, имеются в виду шовинистические статьи Ришпена, составившие его сборник «Военная проза» («Proses de guerre», 1915). ↩
- Имеются в виду поэтические отклики Верхарна на вторжение германских войск в Бельгию; вошли в его сборник стихотворений и лирической публицистики «La Belgique Sanglante», 1915; русский авторизованный перевод: «Окровавленная Бельгия», М. 1916. ↩
- P. Fort, Poèmes de France. Bulletin lyrique delà guerre. P. 1914–1915. ↩
- Поль Фор был в России в январе — марте 1914 года; выступал с публичными лекциями о французской литературе. ↩
- До 1914 года вышло пятнадцать стихотворных сборников П. Фора, объединенных общим названием «Французские баллады» («Ballades françaises», 1907–1913). ↩
- Стихотворение «La clarté de France». ↩
- Ниже приводится перевод стихотворения «Aux quatre–vingt treize «il n'est pas vrai» («Ответ на 93 вопля: «Это ложь!»). ↩
- Стихотворение «La cathédrale de Reims» («Реймский собор»). Эпиграф к этому стихотворению гласит: 19 сентября 1914 года Реймский собор был обстрелян и подожжен германскими войсками. Ответственность за это несет барон фон Платтенберг, генерал от инфантерии, генерал–адьютант и командир прусской королевской гвардии. ↩
- Стихотворение «Senlis vengée» («Отомщенный Санлис»). ↩
- Строфы взяты из стихотворения «Senlis matinale» («Утренний Санлис») (см. P. Fort, Île–de–France. Ballades françaises. 9me série, 1908). ↩
- Стихотворение «Ce que nous défendons». ↩
- Стихотворение «Le chant des anglais». ↩
- Стихотворение «Sur la mort d'Olivier Hourcade». ↩
- В оригинале: «aux appels de l'Agnus Dei» — «по призыву агнца божьего». ↩
- Стихотворение обращено к Франсису Жамму. Слова в скобках — ремарка Луначарского. ↩
