Поэт неокатолицизма

Антонио Фогаццаро, почти сверстник Толстого, выпустил в свет на этих днях новый роман, последний, как думает он сам.

Фогаццаро занимает, бесспорно, одно из первых мест в том десятке итальянских писателей, которые пользуются настоящей европейской славой. На французский язык его романы переводятся тотчас же по появлении их в Италии, совершенно так же, как романы Д'Аннунцио, да еще разве только Матильды Серао. Многие его произведения переведены также на английский, немецкий и испанский языки. Кажется, есть и русские переводы.¹

Писатель этот занимает в итальянской литературе совершенно особое положение. Это — единственный высокодаровитый беллетрист–католик. Католические убеждения составляют основу жизни Фогаццаро. Но, стремясь быть искренним с самим собою, он, конечно, вынужден был примирять в своей совести, в своей мысли полученную от отцов религию с требованиями нового времени, для которых его впечатлительная натура художника была широко открыта. И вот Фогаццаро начинает вырабатывать свой католицизм, думая, что единство веры и церкви не нарушаются оттого, что отражаются своеобразно в каждой индивидуальной душе.

Самое ценное в католицизме Фогаццаро — это категорический призыв к победе духа над чувственностью и эгоизмом. Спиритуалистическое подвижничество — вот основа книг Фогаццаро. Дальше идет вся многовековая традиция и вся поэзия католичества. Между своей религией и требованиями нового времени итальянский романист видит ту связь, что время наше нуждается в высоком напряжении бескорыстной социальной энергии и что именно католицизм–де легче и богаче всякого Другого миросозерцания развивает такую энергию. Куда должна устремляться эта энергия? Вопрос более безразличный для Фогаццаро, но чаще всего разрешаемый им в духе христианского социализма.

Главной уступкой по отношению к науке, уступкой, сделанной, впрочем, не только охотно, но даже восторженно, является признание нашим писателем дарвинизма. В прекрасных лекциях «Происхождение человека и религии», «Св. Августин и Дарвин»² и др. Фогаццаро вдохновенно набросал картину постепенного развития духовности на земле, сливая католическую фразеологию с гегельянским дарвинизмом.

По отношению к существующей церкви Фогаццаро, опять–таки оставаясь искренним человеком, спасая свою дорогую для него веру, занял позицию если не враждебную, то острокритическую.

Уже в первой поэме ³ совсем молодым человеком Фогаццаро намечает борьбу духа и страсти и победу, скорбную победу духа. Те же тенденции мутно волнуются, кипят и бродят в нестройном, но сильно растянутом и блещущем неподражаемыми иногда страницами романе «Маломбра».⁴

Мы, однако, остановимся только на том произведении, которое впервые доставило нашему писателю огромную популярность в Италии и Франции, обратило на него внимание всех выдающихся критиков и сделало его идеи на некоторое время предметом живых разговоров в салонах черной и трехцветной аристократии, в кружках прелатов, на сходках священников, в клубах и кафе интеллигенции.

Мы говорим о романе, оставшемся лучшим произведением нашего писателя и озаглавленном «Даниэль Кортис».⁵

Кортис — это сам Фогаццаро, каким он был в период наивысшего развития своих духовных сил. Это человек широкого ума, глубокой религиозной страсти, души, жаждущей постоянных и мучительных побед над собой самим, постоянного восхождения по тернистой дороге к все большему совершенству. Кортис — аскет, но аскет утонченный, которому не нужно ни постов, ни власяниц, ни плети для того, чтобы болезненно и сладострастно переживать все наслаждения самоистязания во имя обожаемого идола. С внешней стороны это католический политик нового типа, гуманный друг обездоленных масс.

На своем пути Кортис встречает женщину, которая вполне его достойна, натуру глубоко серьезную, способную к возвышенному энтузиазму, обаятельно–прекрасную одухотворенной и трогательной красотой. Но эта женщина принадлежит другому. Как это часто бывает, ее муж оскорбительно пошлый человек, не особенно дорожащий ее любовью. Тем не менее для аскетического Кортиса создается, таким образом, не столько, по правде сказать, необходимость подвига самоотречения, сколько его полная и законная возможность. Кортис не только не предпринимает никаких шагов, чтобы отбить дорогую ему женщину у циничного афериста Сан–Джулиано, но даже, когда последний прокрался, стремится всячески обелить его, освободить его, по крайней мере, от судебной ответственности и дать ему возможность уехать подобру–поздорову из Италии. Почему? Разве Кортис не понимает, что он поступает при этом даже не совсем честно, ибо оказывает помощь вполне бесчестному человеку? Но это важно для Кортиса. Он краснеет при одной мысли, что, способствуя краху мерзавца, он, быть может, невольно следует голосу своего эгоизма и неясной надежде получить после осуждения Сан–Джулиано его обожаемую жену.

В день, когда Кортис должен выступить в парламенте с большой программной речью, он узнает в довершение, что тот же Сан–Джулиано был соблазнителем его матери, толкнувшим ее на путь порока. Это неожиданное разоблачение, в связи с массою других тревог и мук, разрушает здоровье Кортиса. Он не может даже договорить своей речи, и его совершенно больным увозят в какой–то швейцарский санаторий.

За ним ухаживает с трогательной заботливостью его Елена. Он хорошо знает, что стоит ему сказать одно слово, и она останется навсегда с ним и не последует за своим, в сущности ненавистным, мужем. Но Кортис, конечно, не произносит этого слова. Наоборот, он радуется и своим и ее мукам, ему кажется, что это божье побеждает в нем человеческое. Елена, истерзанная, с угасшей душой, уезжает к мужу. Кроме официального расставания, выдержанного в самых почтительных и почти холодных формах, Кортис полусознательно идет к той дороге, по которой должна проезжать коляска, увозящая его счастье. Проезжая мимо, Елена хочет броситься к нему. Он стоит бледный, напряженный, натянутый, как струна, готовая лопнуть. Лошади промчались. Он видит еще несколько мгновений белую руку, безжизненно повисшую из коляски. Он идет в горы по самым крутым тропинкам и, выйдя на какую–то вершину, кричит богу: «Благодарю тебя, теперь я совсем, совсем одинок. Это значит, что ты захотел всего меня целиком для единого себя».

Таков этот роман. В нем католический реформизм отнюдь не играет первенствующей роли. Основные идеи — самоочищение человека путем страдания. Драматизм многих мест, атмосфера сдержанной и тем более, быть может, сладостно–подкупающей чувственности, поэтический язык, одухотворенный ландшафт — все это обусловило выдающийся успех романа.

На большую художественную высоту Фогаццаро, кажется, не подымался.

Тем не менее роман «Маленький старый мир»⁶ опять–таки должен быть отнесен к числу наиболее сильных и благородных произведений новейшей итальянской литературы. Несравненна по мучительному драматизму и глубине мысли сцена, когда глубоко верующий католик–отец и неверующая мать борются в течение целой ночи с своим отчаянием у трупа их утонувшей девочки. Вряд ли католические утешения, разлитые в конце этой сцены, будут многими признаны удовлетворительными, но в энтузиазме, в подкупающем лиризме, в красоте ритмического, вдохновенного языка никто не откажет этому. гимну смерти и надежды.

Напротив, самый известный и наиболее нашумевший роман Фогаццаро «Святой»⁷ — в художественном отношении уже значительно ниже, зато им Фогаццаро захотел встать во главе окрепшего к этому времени католического модернизма.⁸

«Гнилой персик кажется негодной вещью неразумному человеку, но разумный садовник знает, что он содержит в себе живое зерно, из которого можно вырастить новое персиковое дерево со многими прекрасными плодами. Так и церковь: не смотри, что многое в ней гнило и не годится для современной души, не отбрось прекрасного, единственного, безмерно много обещающего ядра. Ты хочешь пить из ручья и находишь воду его зловонной и зараженной, но пойди выше, к его истокам, — ты увидишь, что вода заражена падалью, но что до соприкосновения с ней она льется живительная, чудная».⁹

Таковы притчи, которые никак не могли быть приятны церкви, косвенно уподобляемой гнилому мясу персика или падали, заразившей источник христианской мудрости. Эти притчи расцветают на устах Пьеро Майрони, «Святого» — по прозвищу — Бенедетто: благословенный.

«Что значат все тонкости вашего учения, — говорит компании новокатоликов один из персонажей романа, — что значат все усилия вашей доброй воли, ваша эрудиция и таланты: для реформы нужен мессия. Имеете вы мессию? Имеете вы святого в вашей среде»?¹⁰

Таким святым и оказывается Майрони. В нем автор старался дать образ вполне современного, модернистского святого.

Образу этому нельзя отказать в трогательности и известной силе. К сожалению, роман загроможден публицистикой, интересной исключительно для неокатолических кругов, притом стремящейся занять примирительное положение, защитить друзей модернистов и не раздражить в то же время Ватикан.

Кульминационным пунктом романа является разговор Бенедетто с папой. Этот разговор до крайности раздражил и обидел старых католиков. Он сильно напоминает разговор с папой героя романа Золя «Рим». Майрони с замечательным красноречием защищает целый ряд либерально–и демократически–христианских ересей, а себя называет голосом божиим и чуть что не приказывает папе, словно власть имущий. А святейший отец изображен сидящим с открытым ртом и не находящим слов, не умеющим сказать на бурную проповедь ни да, ни нет.

Результаты этого романа оказались очень неожиданны и горьки для Фогаццаро. Католики разнесли в клочья неприятную книгу: среди множества других ересей были вменены в вину Фогаццаро его дарвинизм и особенно неупоминание им ни разу девы Марии! В одном памфлете какой–то иезуит с замечательным остроумием доказывал, что католицизм Фогаццаро гораздо ближе к лютеранству и протестантскому либеральному христианству Гарнака,¹¹ чем к католической традиции.

Папа внял голосу церкви, и роман был помещен в индекс,¹² то есть проклят и запрещен для чтения верующим. Епископ предложил Фогаццаро отречься от осужденных церковью ересей, заключающихся в его романе. К удивлению своих друзей–неокатоликов и великому скандалу светской Италии — Фогаццаро униженно подчинился требованиям церкви.¹³ Тут уже подняли шум либералы. Фогаццаро состоял, между прочим, членом Венецианского совета по народному просвещению.¹⁴ Свободомыслящие громко требовали его отставки. Известный поэт Ранисарди писал в сборнике протеста, изданном специально против Фогаццаро:

«Размышлять о синтезе между Силлабусом и наукой довольно смешно, преклоняться перед судом святой Уфичии в XX веке скорее заслуживает сожаления, чем негодования, но человек такого типа не смеет оставаться среди высших руководителей народного образования. Свободная Италия не потерпит этого. Тот, кто униженно преклоняется перед самой темной властью, какую знала история, тем самым отрекается от науки, от свободы мысли, от новейшего искусства и произносит хулу на человечество».

Таким образом, Фогаццаро оказался ни в тех, ни в тех. Быть может, вокруг него остались, по крайней мере, неокатолики, так называемые модернисты?

Ничуть! Вскоре после осуждения «Святого» последовали громы Ватикана против модернизма вообще. Немногие подчинились папе. Большая часть наиболее даровитых представителей этого течения остались непреклонными. Во главе с бывшим священником, доктором Минокки, они организовали самозащиту и окончательно порвали с церковью.¹⁵ Высокодаровитый публицист и общественный деятель дон Ромоло Мурри старался некоторое время удержаться на фогаццаровском межеумочном, примиряющем лезвии ножа, но в конце концов ушел из церкви с еще большим скандалом, чем другие.¹⁶ Между модернизмом и Ватиканом объявлена решительная война не на жизнь, а на смерть. Это ужаснуло Фогаццаро. Междоусобие кажется ему угрозой самому существованию религии. Постаревший, никем не признаваемый, всем желающий блага и всем чужой, старик в новом романе «Лейла»¹⁷ постарался написать свое идейное завещание. Он еще больше сдается здесь настояниям господствующей церкви. Герой нового романа модернист Массимо Альберти несравненно жиже во всех отношениях, чем «Святой», которого последователем он является. Мало того, к концу романа, без всякого достаточного повода, у новой могилы Бенедетто, которого перенесли из Рима на его родину, Массимо примиряется с церковью и объявляет себя ее вполне послушным сыном. Одно действующее лицо вполне уместно говорит по поводу всей этой сцены: «И зачем было беспокоить кости бедняжки?»¹⁸

Призыв к примирению, граничащий с робостью духа и оппортунизмом, вряд ли найдет отзвук в кругах модернистов и уж совершенно не заинтересует большой мир акатолических читателей. Разве только несколько добродушных прелатов, из тех, которые вздыхают о судьбе души Фогаццаро, будут глубоко удовлетворены новым его произведением.

Тощее содержание, сводящееся к совету подчиниться церкви во имя спасения человеческой религиозности, одето на этот раз довольно невысокой в художественном отношении фабулой. Язык Фогаццаро остается по–прежнему гибким, музыкальным и красочным. По–прежнему он показывает себя тонким юмористом и достойным учеником Манцони в изображении простых, добродушных или лукавых людей. По–прежнему он создает полные сладкой чувственности страницы, описывая зарождающуюся страсть, сомнение, любовные муки своей героини, но все это не искупает десятков, если не сотен скучнейших страниц, лишенных действия и сводящихся к новому и новому обсасыванию, по–видимому, для самого автора тяжелого компромисса, ни устарелой завязки и психологии действующих лиц, ни поразительной ненужности романической стороны для стороны идейной, поразительной несвязанности души и тела романа.

Содержание, вкратце, сводится к следующему: дочь порочных родителей Лейла, чувственная, истеричная, подозрительная и гордая натура, берется в качестве воспитанницы богатым отцом ее рано умершего жениха. В тихую, скучную усадьбу старика приезжает блестящий модернист, христианский демократ Массимо Альберти. Он влюбляется в молодую девушку. Она сперва относится к нему враждебно за его непонятные для нее идеи, но потом начинает чувствовать к нему все большую симпатию. Тогда в дело вступают местные вороны, жадные и ненавидящие Альберти попы. У них свой план: когда умрет старый Марчелло, наследницей останется Лейла и, быть может, удастся уговорить страдающую по своем женихе, гипертрофированно чувствительную, невропатическую девушку уйти в монастырь. В интриге с удовольствием участвуют кавалер Каминн, прохвост и отец Лейлы, который тоже надеется при этом поживиться. Брак Лейлы с Альберти разбил бы все эти построения. И вот выдумывается клевета, будто Альберти приехал, специально привлеченный богатым наследством. Лейла всему верит и обдает любимого, в сущности, юношу таким холодом и презрением, что тому остается только уехать. Марчелло умирает, и начинаются терзания Лейлы: ее чувственность колеблется между перспективами любви Альберти и жаждой монашеских экстазов. От Альберти ее отталкивает гордость, от попов страх загубить свою молодую жизнь. Наконец, после долгих колебаний, она, в полубезумном состоянии, едет одна к Альберти и предлагает ему себя. Модернист счастлив, он отказывается от наследства, оставляя его за прохвостом Каминном, ставшим главою местных клерикалов, а сам, как уже сказано выше, внезапно примиряется с церковью у гроба Бенедетто: «Если он ошибался в чем–нибудь — он охотно отказался бы от своих заблуждений; мир и любовь, бог и его святая церковь — вот чему он хотел служить, вот чем он учил жить»,¹⁹ — говорит герой о «святом» и, косвенно, об авторе романа.

Лучший отзыв о новом романе, да и обо всей деятельности Фогаццаро дал вождь модернистов Минокки. Он констатирует крайнюю скудость идейного содержания романа. «Надо прийти к заключению, что модернизм Фогаццаро и Альберти вовсе не модернизм, а розовое и благодушное стремление примирить Пия X с Виктором–Эммануилом III. Настоящий модернизм резко восстает против ватиканской бюрократии, он, в этом смысле, революционен, — Фогаццаро отнюдь нет: его утопия — сохранить все старое и избежать разрушительных для него конфликтов с новым. Позиция примирителя безнадежна в наш век, когда непреклонность и тирания Пия X далеко превзошла консерватизм Льва XIII и стремится вернуться к самым инквизиторским приемам управления церковью. У Фогаццаро нет и не может быть серьезных последователей, и тем не менее его романы возбуждают большой шум и пользуются широким успехом. Поверьте, секрет этого успеха не в модернизме, секрет его в неясном и неопределенном чувстве полового сладострастия, искусно смешанного с аристократическим мистицизмом и культом женской грации. Вот что сделало Фогаццаро любимым писателем дам».

Хотеть дать миру обновленную религию и оказаться любимым писателем дам! Судьба довольно тяжелая для даровитого, образованного, искреннего писателя, которого некоторые осмеливались называть «итальянским Толстым».