Поэт и мещанство

Джозуэ Кардуччи был проницательный человек и умел давать тонкие историко–социологические анализы, но, кажется, он никак не смог бы угадать, за что будет отвергать его окончательно установившаяся третья, мещанская Италия,¹ красивому романтическому процессу установления которой он столько послужил и которую он так презирал после ее победы. Ибо после ее победы случилось то, что Герцен определил словами: «Красавица Италия отвергла своего героя–любовника Гарибальди и пошла на содержание к хитрому кругленькому мещанину Кавуру».²

Кардуччи прекрасно чувствовал, что он, прославленный певец третьей Италии, вовсе не к лицу ей, что он большую публику стесняет, тревожит. Он спокойно констатировал этот факт. Он совершенно правильно усматривал его корень в самом торжестве третьего сословия. Он полагал, что буржуазии не нужен поэт. Ему принадлежат, например, следующие глубокие строки: «Поэзия не умирает, но умирает поэтическое искусство в его древнем и чистом значении. Я не упрекаю за это наше время: такой упрек был бы смешон. Я говорю только, что господствующая буржуазия с ее нынешним воспитанием, ее нынешними целями и учреждениями не имеет более и с каждым днем теряет привычку и подготовку, необходимые, чтобы любить и понимать подлинную поэзию. Нынешняя буржуазия завладела властью, не имея артистического наследства. Мы — бедняги рифмоплеты — в нынешней литературе и нынешнем обществе похожи на гуляющих пешком в праздничный день среди колясок и всадников, убранных с элегантной роскошью: мы идем, скучные–прескучные, своей дорогой, прихрамывая, на собственной паре. Поэзия теперь не непосредственный продукт народного творчества, не элемент национальной цивилизации, не предмет эстетической потребности общества, не орудие революции, не средство обновления».³

Невозможно не констатировать в настоящее время, что слава Кардуччи переживает тяжелый кризис. Со всех сторон восстают против него большие и малые критики. Лет десять тому назад в Германии раздался клич: «Los vom Hauptmann»…⁴ В Италии звучит сейчас нечто вроде: «Los vom Carducci» — прочь от Кардуччи.

Молодой талантливый филолог Романьоли, сам недюжинный поэт, с горечью констатируя этот кризис, ищет его причин.⁵ И он указывает на то, как неудобен был Кардуччи и для отдельных лиц, и для целых категорий, сколько обид накопилось за время его жизни, обид, которые сорвать на нем было невозможно, ибо на первые попытки критических наскоков Кардуччи отвечал такими ударами своей львиной лапы, от которых так и не могли оправиться некоторые литературные и научные репутации.

О да! Кардуччи был неудобен. Этот человек среди самодовольной риторики мелких последователей Кавура бросил в своих стихах: «Родина подла!»⁶ Этот человек в своей блещущей красками легенде о Гарибальди определяет третью Италию как эпоху пигмеев, копошащихся, словно черви, на громадных трупах великих бойцов и говорящих друг другу: «Все–таки кое для чего эти старые туши пригодились!» Все партии были для него «обезьянами, швыряющими друг в друга собственными экскрементами». Профессоров, журналистов, критиков, поэтов, стариков отступников, молодежь, не помнящую родства, прогнал он бичом перед собою, как длинную вереницу ничтожных людишек, для которых умирали светлые, чистые сердцем, полные любовью к ближнему люди его поколения.⁷ И во время пышных похорон Кардуччи в Болонье многие жутко вспоминали, должно быть, его убийственную молитву: «Если бы я мог выпросить у бога хоть одну чудесную милость, я попросил бы, чтобы во время моих похорон мне дано было еще раз подняться из гроба, посмотреть на всю свору, которая соберется хоронить меня, и плюнуть ей в лицо».

Неудобный человек! К старости его приручили кое–как. Фимиамами, улыбками и милостями королевы Маргариты, к которой он был неравнодушен, титулом сенатора.⁸ Но старичина по–прежнему громыхал время от времени, и каждый раз бесстыдные лбы политиканов, шарлатанов и педантов бледнели, слыша рыкание старого гарибальдийского льва. К тому же если седой и разбитый параличом Кардуччи был уж не совсем тот, то ведь бессмертным–то оставался Кардуччи — молодой вдохновенный поэт мятежа, республиканского патриотизма, беспощадный старик, строгий учитель.

Итак, в том объяснении, которое приводит Романьоли, мы находим правдоподобные причины нынешнего восстания против гроба Кардуччи. Но все же настоящие–то причины лежат глубже: это не будирование обиженных лиц и групп, а протест целого класса, который мало–помалу начинает в Италии создавать собственную культуру, — класса промышленной буржуазии и всей свиты ее помощников, угодников и прихлебателей.

Вот тут–то я и говорю, что Кардуччи, обвинявший буржуазию в неспособности любить и понимать поэзию, никак не догадался бы, за что осудят его новые мещанские поколения. Вообразите, не за то, что он — поэт, рифмоплет, непрактичный человек, сумасброд, каким, по мнению Кардуччи, привыкли считать итальянцы каждого поэта, а за то, что он недостаточно поэт, что он слишком практичен, слишком умен и не отдался делу «рифмоплетения» всем сердцем и всем разумением.

Оказалось, что буржуазии нужна поэзия, и притом поэзия самого выспреннего, самого сверхжизненного характера.

Может быть, это не так уже удивило бы старика. Он разражался гневными тирадами по поводу риторической, расплывчатой, слезливо–фантастической поэзии романтиков и радовался тому, что бури 48–го года спасли много молодежи из болота этого тепленького прекраснодушия. Наверно, он усмотрел бы в современных вздохах по чистой поэзии простое возвращение к той мещанской традиции, которую прервала революционная гроза. И он был бы прав. Итальянский романтизм дореволюционного периода, даже у величайшего своего представителя — Манцони, представлял собой попытку оправдать действительность, или, вернее, примирить с нею, оправдать самое это малодушное примирение с унизительной действительностью. Это достигалось поэтизацией буден, сеитиментальничаньем по поводу мелочей и отведением идеальных сил души в канал пустой мечтательности. Когда перед поколением Кардуччи предстал живой, реальный идеал, осязаемый, достижимый лишь геройской, самоотверженной борьбою, но тем не менее достижимый — поэзия приобрела новый характер. Теперь этот идеал погас. Единая Италия оказалась прозаичнейшей на свете вещью. Республиканизм сдан в архив. Социализм официально в Италии сам объявляет себя банкротом. Медленно развертывается промышленность, не порождая ни серьезных империалистических порывов, возможных при ее бурном развитии, ни острого недовольства, неизбежного при застое и упадке экономических сил. Жизнь становится невыносимо серой. Поэт, который стал бы при таких обстоятельствах воспевать вновь идеалы Кардуччи, вызвал бы лишь всеобщую досаду, как нелепый болтун и отсталый человек, но потребность в поэте постепенно назревает тем не менее: приди, поэт, постарайся доказать нам как–нибудь, что в нашей жизни есть все–таки хоть искра красоты и чувства, а если это уж окончательно невозможно — то отвлеки нас от действительности причудливой игрой ярких вымыслов, в которой ничто, ничто не напоминало бы опостылевшую практику. Таково общее психологическое основание бунта против памяти Кардуччи.

Антикардуччианское движение выразилось особенно выпукло в трех разнородных и разноценных литературных произведениях.

Прежде всего, в вдумчивой, по обыкновению, серьезной и честной критике Кроче.⁹ Пишущий эти строки во многом радикально расходится с Кроче, но не может не признать в нем интересного и благородного мыслителя, глубокого и осторожного критика. Как я уже писал в одной моей статье,¹⁰ Кроче — человек самых передовых и резко антибуржуазных взглядов. Я не думаю, чтобы крочеанство во всем его объеме нашло среди мещанской молодежи действительно широкое распространение, но есть одна сторона в его учении, в его эстетике, которая с необычайной легкостью завоевывает умы. Еще отец нынешней итальянской критики Де Санктис старался установить ту истину, что в каждом художественном произведении эстетическая критика должна выделить чисто художественные элементы, каковыми Де Санктис считал продукты вольной игры воображения, свободного и радостного творчества. Только там, где поэт творит ради самого творчества, из простой любви к детям своей фантазии, со своеобразным равнодушием природы, с каким–то удивлением играя собственной образы рождающей силой — только там он действительно поэт, художник. Там же, где он мыслит, доказывает, отвечает, поучает — он перестает быть поэтом, хотя, весьма возможно, остается великим человеком.

Эти общие положения, с большим блеском примененные Де Санктисом в «Истории итальянской литературы», которая сама по себе представляет художественное произведение, Кроче возвел в философскую систему. Как? Этого мы не можем изложить в газетной статье. Но, во всяком случае, при свете этой же истины Кроче захотел разобраться и в величайшем поэте новой Италии.

Критик полон уважения и даже восхищения к Кардуччи. Но он находит, что в душе его жило несколько разных стремлений. Так — Кардуччи был страстным политиком, всю жизнь стремился к политической практике, довольно неудачно, по правде сказать, и огорчался, что судьба указала ему место певца, а не бойца. Естественно поэтому, что из лиры своей он делал оружие, что его песни были своего рода прокламациями и памфлетами. С точки зрения Кроче, это — великий недостаток. В Кардуччи жил, кроме того, эрудит, книгоед и профессор. Нельзя не поражаться поистине чудовищной начитанности Кардуччи. Вступая в полемику с патентованными учеными, он часто обращался с ними, как с мальчишками, раздавливая их под тяжестью своих широчайших познаний и грудою фактов, всегда в прекрасной системе содержимых его гениальной памятью. Долгое время Кардуччи был профессором итальянской литературы в Болонье и написал много томов филологического, исторического и критического содержания. По мнению Кроче, дух филолога и историка с некоторым педантизмом отразился на его поэзии. Таким образом, Кроче выделяет из всего написанного Кардуччи в стихотворной форме — только его чистую лирику да некоторые поэмы объективно эпического характера. Это уже значительный удар репутации Кардуччи в глазах нового поколения, и удар приятный, ибо из области великой итальянской поэзии выбрасываются жгучие сатиры и бичующие сарказмы, которые негодование Кардуччи бросало словно молнии в пошлое лицо неудавшейся родины.

Дальше пошел молодой поэт Товец, издавший весьма интересную и глубоко искреннюю книгу под несколько манерным заглавием: «Пастырь, стадо и цевница».¹¹

Сам Кардуччи неоднократно повторял, что итальянцы — не поэтический народ, что у них гораздо чаще встречаются таланты пластического и музыкального характера.¹² Можно сказать, что в области музыки итальянцы опять–таки гораздо больше пластики и формалисты, чем поэты и метафизики, какими являются великие немецкие мастера. Эту особенность латинской расы и юга усматривали и другие, например, превосходный историк Ренессанса — Саймондс.

И Товец соглашается с этим, но замечание Кардуччи он делает основанием критики всей современной итальянской поэзии, включая самого Кардуччи. Товец требует от поэта цельного миросозерцания, неизмеримо превосходящего по своей глубине и оригинальности обычное миросозерцание среднего человека. Поэт должен быть непременно метафизиком, как и метафизик — поэтом. Разница между ними заключается в том, что метафизик стремится приблизиться возможно более к науке и логике и дать целостную, возможно более рациональную картину вселенной, в то время как поэт вкладывает свою философию в каждый создаваемый им конкретный образ: ему некогда, не нужно и не по силам рисовать целый мир, но в каждой капельке жизни отражается для него солнце его бога, выражаясь фигурально. Таким образом, каждое воззрение, каждая краска, каждый ритм у истинного поэта носят на себе печать его идейно, быть может, не уясненного, но эстетически сильного и цельного мировоззрения. Товец с тоской признает, что, за исключением Данта и Леопарди, и то с оговорками и ограничениями, — итальянцы не имели истинных поэтов. Едва ли не больше всего достается Кардуччи. Для Товеца Кардуччи вовсе не житель Парнаса, вовсе не питомец муз, а просто человек с большим и горячим сердцем, очень умной и ученой головой и огромным литературным талантом. Это подделка под поэзию, подделка вредная, могущая увлечь на несвойственный им путь молодых публицистов, ученых и граждан, которым вовсе не к лицу излагать свои мысли в ритмах и рифмах. С другой стороны, подлинным поэтам такой учитель может привить зловредные для них внеартистические тенденции.

В том, что говорит Товец о поэзии, много верного; его книга содержит много интересных анализов и характеристик, но нельзя не видеть ее поразительной узости. Отвергая самую возможность для поэта вдохновляться широкогуманитарными чувствами, Товец должен был бы отвергнуть половину Гейне, половину Шелли, добрую треть Байрона, чуть не всего Шиллера, чуть не половину Гюго и т. д., и т. д. Иметь миросозерцание весьма необходимо. Но у Товеца выходит так: иметь метафизику природы хорошо, уловить философию обыденной жизни, любви, смерти — еще лучше, но иметь философию общества, уловить поэзию борьбы за идеалы свободы, справедливости и мощи — для поэта просто конфуз. И странно, как эта пошлая тенденция, навеянная социологической трусостью выродившегося мещанства, смешивается у Товеца с самыми красивыми чувствами и подчас трогательной, тоскливой искренностью в его исканиях подлинной лирики.

Но точку над i поставил новоиспеченный профессор Антонио Борджезе.¹³ То, что называется из молодых, да ранний, двадцати шести лет он доказал, что Германия находится в периоде безнадежного культурного упадка, двадцати восьми — занял в Риме кафедру немецкой литературы, не переставая в то же время работать в газете «Il Mattino», итальянском «Новом времени».

Этот господин вбил осиновый кол в могилу великана: влияние Кардуччи вредно, пора разогнать светлые облака энтузиазма, которыми окружило его революционное поколение. Кардуччи — своего рода мономан: единая демократическая Италия — тут его философия, его история, его поэзия, его религия. С этой точки зрения он все искажал: исказил образы великих поэтов Италии, исказил ее историческую традицию, исказил действительную физиономию своей собственной эпохи. Исказил, главным образом, классицизм, которому поклонялся, и католицизм, который ненавидел. Классицизм для него какая–то гигиена здорового, довольного жизнью и самим собою, преимущественно животного человека, за католицизмом же он не признает никаких заслуг, давно уже признанных за ним серьезной наукой. Что же такое поэзия Кардуччи? Его песни политического характера устарели и для нового поколения имеют чисто исторический интерес. Его возвращение к классицизму — поверхностно, ибо он не усмотрел трагизма греческой души, ее глубокой родственности христианству. В конце концов, — митинговый поэт, которому, однако, никогда не удастся сделаться народным в силу его профессорского педантизма.

Надо удивляться наглости, с которой можно говорить так с публикой родины поэта. Неужели итальянцы настолько мало знакомы с прозаическими произведениями Кардуччи, что могут без стыда за оратора и писателя слушать весь этот вздор? Конечно, свободная Италия, как задача времени, стояла для Кардуччи на первом плане, но всякий, кто станет вчитываться в блестящие страницы теоретических трудов Кардуччи, с изумлением увидит, как, не зная ни слова о Марксе, он всюду и блестяще применяет классовый анализ,¹⁴ какой неожиданный и яркий свет бросает он на всякий вопрос, какого коснется, как восхитительно соединяет он обстоятельность и блеск, полновесность научного фундамента и художественную красоту выводов.

А Кардуччи–поэт? К сожалению, он непереводим на другие языки. Но не надо быть итальянцем, чтобы, читая эти стремительные строфы, классически ясные, прозрачные, бурные, чувствовать себя охваченным самым подлинным восторгом.

Романьоли употребил по этому поводу довольно резкое сравнение: «Этот критик Кардуччи напоминает собачонку, напачкавшую на мраморных ступенях памятника великого человека». Хорошо, если бы так, но когда такие собачонки начинают преобладать в стране, они могут надолго загромоздить вечный лик поэта горами мусора, пока новые люди, новый класс, не очистят его и не возвратят, ликуя, лучам солнца и любви масс.