Не так давно французы имели среди своих критиков любопытнейший тип толстяка Франциска Сарсе. Дремлющая фигура этого бегемота в сюртуке являлась необходимым украшением всякой парижской «премьеры», и его приговоры решали судьбу пьес, хотя бы принадлежавших перу наиболее признанных драматургов.
Между тем Сарсе писал вяло, с добродушной небрежностью и не отличался ни эрудицией, ни остроумием, ни силой анализа, вообще был самым заурядным газетным работником, так что приобретенное им колоссальное влияние не освоившемуся с буржуазной французской средой — должно было казаться явлением прямо–таки необъяснимым. Сила Сарсе заключалась между тем в непогрешимо мещанском вкусе. Он непосредственно и, можно сказать, наивно ощущал, что может позабавить парижского мещанина, а что покажется ему трудным и скучным, что может быть симпатично ему и что возбудит в его душе протест, быть может, неясный, но непреодолимый.
И в других странах есть подобные чуткие уши и очи буржуазии. Можно безошибочно сказать, что когда носы их невольно сморщиваются и они с сомнением качают головой над книгой какого–нибудь большого писателя, то это значит, что он так или иначе переступил за грань мещански дозволенного, мещански интересного.
Поэтому когда в статье Гаргано о новой книге Негри — «Из глубины» — я встретил эти типичные охи, сомнения, упреки и недоумения, — я немедленно решил внимательнейшим образом отнестись к этому сборнику стихотворений.
Читатель, конечно, помнит в общих чертах судьбу Ады Негри, этого удивительного итальянского самородка. Дочь работницы, бедная и больная учительница, она выпускает в свет свой томик — «Судьба»1 полный скорбного сострадания к братьям по нищете и неясного, но нескрываемого протеста против современной неправды. Глубокая искренность, странная музыкальная простота ритмов, новизна тем, совпадение появления этих стихотворений с быстрыми успехами социалистической партии, поздравления несколько родственного по духу уже европейски известного в то время Де Амичиса — обеспечили первым произведениям Негри широкий успех.
Еще более резкая, порывистая, нервная, местами жгучая книга — «Бури»2 — окончательно поставила писательницу в центре общественного внимания. Начался европейский успех. Нет языка, на который не было бы переведено то или другое стихотворение Ады Негри.
Буржуазия, официальная литература, само государство признали несомненный талант, несомненную силу молодой девушки, инстинктивно тянувшейся к крайним флангам воинствующего социализма. Надо было купить этот молодой талант под видом благородного и беспристрастного признания литературных заслуг поэтессы. Ее осыпали знаками внимания. Ее назначили профессором с крупным жалованьем. Ее захваливали, хотя упоминая осторожно о не совсем правильном пути, по которому она идет. Постепенно ее оттерли от тех слоев, выразительницей которых она была, ее завербовали в лагерь обеспеченных и привилегированных литераторов. И вот Ада Негри, некогда гордо певшая, что не разделит свою судьбу с мужчиной, если руки его не измозолены тяжелым трудом, — выходит замуж за состоятельного коммерсанта не то фабриканта. Кончено. Теперь перед нами буржуазная дама.
Первые восторги материнства так взволновали богатое и нежное сердце Ады, что книга ее «Материнство»3 — хотя в ней от скорбной бунтарки не осталось ничего, хотя в ней мы встречаемся только с семьянинкой, замкнувшейся в узкий домашний круг, — тем не менее приобрела много сторонников и ценителей. Но на этот раз с сомнением и оговорками отнеслись критики левого крыла, буржуазная же критика закатила настоящий триумф прирученной поэтессе, дикой птице, превращенной в птицу домашнюю.
Превращение не прошло даром, и много лет, семь или восемь, если не ошибаюсь, птица не пела. И вот теперь вышла наконец новая книга, освещающая новую фазу в духовной жизни писательницы.4 Ожидалось, что она ознаменует собой лишь дальнейший склон ее таланта, можно было предсказать, что в ней мы встретим бессильное нытье, мещански нудное разочарование и набивший оскомину дешевенький пессимизм.
К счастью, такое предсказание не оправдалось. Оправдайся оно — критики вроде Гаргано, безусловно, расхвалили бы книжку, ибо вялый и в то же время охорашивающийся пессимизм есть одно из любимейших «поэтических настроении» значительной части буржуазии. Наоборот, новая книга поставила буржуазного критика в тупик и заставила его, со строгостью огорченного учителя, долго укоризненно качать головой.
Свой остроумный рассказ «Синяя борода»5 Анатоль Франс украсил серией женских характеров, и первое место среди них занимает жена–цыганка, первая супруга рыцаря; она бродила прежде по всему божьему раздолью, распевая песни и показывая ручного медведя. Сделавшись кастеляншей *, она на время забыла свои бродячие инстинкты, но потом они проснулись с новой силой — она спустила с цепи своего медведя и вместе с ним убежала куда глаза глядят.
* Здесь: владелица замка (от итал. castellana). — Ред.
То же произошло и с Адой Негри. Она спустила своего медведя с цепи. Правда, она еще не убежала, и нельзя еще сказать с уверенностью, хватит ли ее на это, ко она тоскует по воле страстной цыганской тоской.
Бунт бродячего инстинкта, порыв в пространство, к нищете и воле, — вот доминирующая нота новых стихотворений, вот тот голос, который поднялся — «из глубины».
Около половины всех стихотворений посвящены этому острому протесту против того комфортабельного плена, в котором господа положения держат поэтессу низов. Быть может, с наибольшей силой это выражено в первом, носящем как бы характер посвящения, стихотворении «Брат». Его мы переведем целиком.
«Я была твоею подругой в пути по неведомым дорогам земли, в отдыхе под тенью перекрестка. Это было в далекой жизни, которая была моей жизнью гораздо больше, чем вот эта, нынешняя, как ни впилась она в мое горло и мое сердце, оставляя на голом теле следы веревки и железа.
Ты одевался, как сейчас, в рваную жакетку, так же худо было твое лицо, похожее на лезвие ножа, ту же печать голода и сарказма носили твои уста. Ты шел без цели, без горькой заботы, рядом со своею нищетой, — великий господин свободы. Я знаю это.
Для тебя не было и нет места в мире, размеченном на ясно раскрашенные квадратики с отчетливой нумерацией. Есть люди, которые называют тебя варваром, и ненавидят тебя, и боятся тебя. Но не я, потому что я из твоей расы.
Ты не узнаешь меня? Может быть, я кажусь тебе теперь красивее, потому что я гибка в моем ловком костюме из рыжего бархата, делающем меня похожей на пантеру. Теперь я умею волнисто причесываться с грацией тех дам, что проезжали мимо нас в каретах. Я умею подделывать улыбку, даже когда страдаю, и изящно подавать чай подругам, которые растерзывают в клочки мою жизнь и мое имя, едва я повернусь к ним спиною. Есть у меня золотые браслеты, но они кандалами тяготят руки. В глубине души я осталась цыганкой.
Нельзя лгать собственной крови, и я мучительно завидую тебе. Ты свободен: нет у тебя отца, матери, братьев, которые жили бы тобою и цеплялись бы за тебя, как за свою судьбу. Твой ночлег — в доме бродяг, твой дом — весь белый свет. Завтра без раскаяния можешь ты убить себя из чувства какой–нибудь темной мести против жизни. Можешь ты и любить женщину или безумно, беспредельно любить идею, можешь жить для великой любви твоей потому, что ты повелитель над своим временем и своими мечтами. О, сильный и свободный среди всех этих рабов, — прощай, прощай! Та, что проходит мимо тебя, — сестра тебе. Но толпа сейчас проглотит ее — и мы пойдем каждый своею дорогой, каждый со своею тайной — до смерти».
С не меньшей силой выражено это чувство в горьком и гордом обращении к пленному орлу. Тягостный золотой плен находит в Аде Негри желчное осмеяние и жгучее негодование. Все свободное мучительно притягивает ее. Она с восторгом останавливается на имени проститутки — Веронетта Лонгена, от него веет на нее ароматом свободы. Не имея возможности привести в исполнение свои мечты, она углубляется в себя, анализирует свою порывистую душу, и ей кажется, что она находит в ней следы былых жизней, былых могучих переживаний. В стихотворении «Я» она говорит: «Нет смерти: кто однажды родился в горе и радости — через тысячу жизней существует бессмертно!» С поразительной яркостью она вспоминает, как была подругой углекопов, свободной княгиней цыганского табора, знаменитой актрисой, монахиней, отдавшейся уходу за страждущими: все эти души остались живыми на дне ее теперешней наименее ее удовлетворяющей души и неустанно зовут ее вон из ее комфортабельной темницы. Такими воспоминаниями, окрашенными философией метампсихоза, отражается в сознании поэтессы бурная сложность ее нервной системы.
Но что же, этот голос из глубины души заставит Аду сделать решительный шаг? Свою тоску по бродячей жизни она захотела было утолить беспорядочными путешествиями по железным дорогам, отелям, чужим площадям и улицам. Скорбным памятником этой неудачной попытки осталось трагическое стихотворение «Путешественница».
Нет — это явно не тот путь. Если Ада Негри находит где–нибудь прежнюю себя, так это в рабочей толпе, во время праздника. Несколько стихотворений с большою искренностью рисуют отдых самозабвения в простом веселье пригородного населения.
Но не поздно ли? Тут начинается вторая главная полоса, звучит вторая струна новой лирики Ады Негри. Первая — зовет, вторая — отчаивается. Такие стихотворения, как «Голос моря», «Меланхолия» или «Терцины о серых дамах», рисуют отчаяние осени женщины с мастерством, равным мопассановскому в его «Сильнее смерти», но, конечно, более сжатым и музыкальным, как того требует форма чистой лирики. Наиболее значительным из стихотворений, уясняющих эту сторону души поэтессы — умирание в ней молодых сил, горькое расставание с юностью, — является довольно большая поэма «Сад подростка». В ряде терцин она описывает глаза подростка, «где небо отражалось, как в озерах земли, а длинные ресницы скрывали безмерную грезу»; ее комнату и балкон, с которого она слышала рост душистых трав; царя солнца, который целовал ее, как свою невесту; заманчивую длинную дорогу, доносившуюся в тишине гамму, обнимавшую в своих элементах всю жизнь страстей и наслаждений, необузданные цветы мечтаний, дикую песню крови, призывное видение, полную разочарований жизнь вне покинутого тихого сада, страстное стремление вернуться к мечтам жизненной зари, возвращение в запущенный и ставший чуждым сад и молитву к «сестре смерти». Это целая грустная симфония, в которой через холодное, бурное море житейское полудетские грезы тянут руки к полустарческим воспоминаниям.
Такие настроения, такие переживания при всей их грустной красоте заставляют отчаиваться в возможности для писательницы найти выход из скучного мещанского лабиринта на свободу, к солнцу, к страдающим, но ярко борющимся братьям.
Однако она борется, стряхивает с себя расслабляющую меланхолию, и в последнем стихотворении томика, носящем то же название, что и весь сборник: «Из глубины», звучат такие светлые, смелые, такие обещающие ноты, что невольно хочется, чтобы заглушила две другие струны, тоскующие каждая по–своему, эта громкая, в своем порыве, почти ликующая струна. Я приведу здесь целиком в прозаическом переводе этот финальный аккорд интересной книги Ады Негри.
«Тоска погнала меня из моего уютного дома, где пахнут цветы в стройных вазонах; я надела грубую юбку работницы и повязала шею красным платочком.
Я пришла туда, где многоэтажные фабрики развертывают дымные змеи над своими трубами, туда, где площади, мощенные неровным камнем, загромождены свернутыми канатами и кучами угля.
Вот. Теперь я дышу знакомым мне запахом пыли и краски и слышу ритмический танец ткацких станков за черными окнами, монотонно звучит песня или библейский гимн.
Брат мой, стоящий у порога, похожий на варварского принца в своей блузе, дай мне челнок, который ты ловко проводишь меж белыми нитками,
Ты, кузнец, бьющий молотом по наковальне в мужественной каденции, ты покоряешь железо и бронзу! — Столяр! — грубый труп растения ты превращаешь в формы, полные красоты.
А вы, там, наверху, вы, качающиеся на воздушных подмостках, — вы строите из цемента и стали огромные клетки, куда потом запрутся богатые рабы замысловатыми золотыми ключами.
И вы, мраморщики, вы, кожевники. О, если бы я могла жить, трепеща трепетом ваших усилий, затерявшись среди вас, покорители косной материи.
Не спрашивайте о моем имени, я обронила его, идя по переулкам, и не обернулась назад, чтобы поднять его: прочтите имя на моем лице, в горячих звуках моего дикого смеха.
Я пойду с вами вместе, охваченная порывом вашего бурливого потока, и я возликую. Я спою вашей темной душе дифирамб чистой силы.
Пусть взбунтуется материя и захочет отмстить, я спою, что смерть тоже необходима: труд для человека, человек для труда! Пусть они будут слиты, как тело с душою.
Для нашей жажды достаточно глотка воды, для голода — куска хлеба, но в нашей крови дрожат молодые силы, из могучих объятий нашей любви произойдет раса победителей и господ мира.
Солнце светит над нами, солнце сияет внутри нас, великолепное, благодатное, то, которое сияет только чистым, и вот из глубины моей поднимается радость, и мне кажется, что мир тесен моему идеалу».
Технически Ада Негри никогда не могла и теперь не может сравниться ни с величайшим мастером кованого, лаконического стиха Кардуччи, ни с расточительным виртуозом Аннунцио, ни с ученым техником стиха — Пасколи. Она несколько небрежна в выборе рифм, не всегда безупречна в ритмическом отношении, у нее попадаются белые и натянутые строчки. Для нее важнее душа стиха, а не его тело. Тем не менее она сделала большие успехи. Чувствуется то любовное изучение Шелли, например, в стихотворении «Час полной жизни», то проникновение в секреты верленовской формы, например, в «Терцинах о серых дамах».
Прочтя эту богатую чувствами книжку, от глубины сердца пожелаешь симпатичной поэтессе, бедной пленнице — скорого и полного освобождения.
